Глава двадцатая награждение мосье дале орденом.-- учитель о войне.-- мы схвачены немцами

Глава двадцатая награждение мосье дале орденом.-- учитель о войне.-- мы схвачены немцами

В Париже нас ждали различные нвприятности. Прежде всего, хозяйка

гостиницы, предварительно спросив нас, уж не немцы ли мы, сказала, что нами

чрезвычайно интересуется некий мосье, тщательно выясняющий, куда мы ездим

столь часто, что едим на завтрак и какого образа мыслей придерживаемся. Хотя

наши поездки носили исключительно идиллический характер, нам не слишком

понравилась любознательность незнакомца, тем более когда выяснилось, что он

"очень почтенный" и с ленточкой в петлице. Впрочем, эти переживания длились

недолго, на следующее утро нас вежливо пригласили явиться кое-куда. Там

любезный чиновник познакомил нас с весьма поэтическим доводом. "Докладная

записка о последних мероприятиях пяти германских шпионов, по донесениям

штатного сотрудника "Добровольной лиги для обследования сомнительных

поступков". Вое было отмечено и достаточно живописно представлено: указанные

шпионы занимаются сбытом пулеметов в Германию через Голландию. Они сносились

с папой по поводу предложений о сепаратном мире. Потопили пароход, на

котором сами ехали, но, рааумеетея, остались невредимы. Подкупленные

германскими социалистами, лакеями Вильгельма, бросили бомбу во французских

социалистов, сильно испугав одного из них, товарища министра военного

снабжения. Перечислив главные пункты обвинения, чиновник любезно пояснил,

что подобный образ жизни кончается предпочтительно расстрелом. Дальше все

пошло обыкновенно. Эрколе выл, мистер Куль пел псал мы и так далее. "Вот

идет председатель "Лиги",-- сказал чиновник,-- он даст последние данные о

вашем поведении, а после этого -- суд и некоторые другие формальности, но

уверяю вас, все будет эакончено в двадцать четыре часа!" Итак, всего сутки:

вой, Эрколе, пойте, мистер Куль! Вот он, страшный Азраил, непостижимый

вестник смерти. Но почему же так беспечен Учитель, почему он улыбается,

кивает головой и вместо "аве, Цезарь", кричит "бонжур, мосье!"? Я ничего не

понимаю. Я боюсь оглянуться, оглядываюсь... "Мосье Дэле, друг, дорогой! Вы

живы? А Зизи? А каротелька? Нам суждено увидать вас перед смертью!;." --

"Глупости! Ведь этого негодяя "боша" нет с вами? Ну, конечно! Это мои

сотрудники постарались, но вы не беспокойтесь. Господин комендант, это явное

недоразумение. Перед вами мои компаньоны по торговому делу. Да, да, ручаюсь!

Вы свободны, друзья мои, а теперь в "Шатле" -- уж час аперитива!.." Так

жалко закончилась еще одна попытка судьбы подменить мир общий, которого мы

жаждали, нашим пятидушным.

Кто знает радость встречи после долгой разлуки, очарование

неизменившихся привычек, сладость мелких вспоминаний, прелесть забытой

близости, тот легко поймет наше состояние за стаканчиками хереса. Дорогой

мосье Дале, он был все тот же, пилюли в кармане, ясность взора, легкость

ума. Правда, вместо Зизи, изменившей ему с четырьмя (ну, если б еще с

одним!) арабами, в маленьком домике жила Люси; правда, больше не цвел в саду

душистый горошек, во имя защиты отечества замененный простым горохом, но все

это были лишь мелкие детали. Зато на розовых щечках мосье Дале теперь

минутами ясно горели отсветы вселенских пожаров, и его "порыв", милый,

буйный, выпирающий пробку из бутылки, был обращен на священное дело защиты

отечества и цивилизации.

Какая прекрасная "Лига"! Еще вчера было отмечено, что некто Крю гуляет

-- когда бы вы думали? -- с двенадцати до двух часов ночи, ест на рассвете,

ничем не занимается, носит бороду, бреет усы. И что же,-- у него находят

немецко-французский словарь, медную солдатскую пуговицу и, наконец (какая

наглость!), прямо на столе пачку фотографий различных укреплений, причем

негодяй уверяет, что это снимки с картин какого-то Пикассо, тоже, вероятно,

шпиона... Ясно?..

Кроме "Лиги" -- бактериологическая лаборатория. Что паспорт? --

бумажонка! Мосье Дэле близ площади Бастилии услышал на улице немецкий

разговор; пусть его уверяют, что это еврейский жаргон,-- он не дурак . А

почем у на вывеске лавки фамилия Зильберштейн? Не немецкая? Конечно, он

человек без предрассудков и в клерикальные басни не верит. Никакого Христа

не было, это уже сто раз доказано, так что Христа евреи никак не могли

распять. Но ведь Франция -- существует, мосье Дале -- факт, и распять его

они могут. Оставьте ваш паспорт! Маленькии укол мизинца, капля крови -- и

под микроскоп. Там.сразу видно, какая она -- честная или прусская. Ученые

нашли способ. Мосье Дэле всех разоблачит. На днях генерал подвернулся -- и

что же?.. Анализ -- 0,6 германских микробов! Хорошо бы ночью забраться в

спальню министра Мальви и тихонько его уколоть,-- наверное, немец!..

Третье занятие мсье Дэле -- "Национальный союз борьбы с укрывающимися

от военной повинности". Удостоверения? Бросьте! "Грыжа"? Покажите,

пожалуйста! На войне потеряли глаз? Выньте искусственный! Мосье Дале не

упускает из виду всех подозрительных женщин, которые стригут волосы или

говорят баском. Юбка тоже не гарантия. Надо выяснить сущность...

А в свободное время мосье Дэле не отдыхает, нет, он продолжает работать

-- пишет статьи: "Долой шептунов! Мы взяли домик паромщика на Изере.

Португальцы с нами! Сирия неплохо пахнет". Он пишет в десяти газетах: "Утро

Понтуаз", "Барабанщик Клермон-Феррана", "Возрождение Байоны" и в других. Он

нам верит. Мы хотим мира? Мир будет. Через год, через месяц, возможно даже

через неделю, надо только добить этих преступников и проехаться в Берлин. Мы

должны помочь сему. А для этого лучше всего стать журналистами. Святое дело!

Перо -- оружие! Когда мы победим, все придет в порядок: садик, Люси. О, как

прекрасно французское небо! Еще по одному стакану, и за работу!

Предложение мосье Дале показалось нам заманчивым. Хозяйство мистера

Куля, как я уже сказал, находилось в плачевном состоянии. Учитель верил в

великую организующую, а поэтому и разрушительную мощь газетных листов.

Алексей Спиридонович, давно не удовлетворяясь нами и случайными встречами в

вагонах, жаждал излить свою душу как-нибудь пошире. Я тоже по своей

профессиональной привычке предпочитал нагонять строчки, нежели катать

тележки или отрынать пресловутые билетики. Словом, мы сразу согласились.

Америку поделили между собой Учитель и мистер Буль. Первый обслуживал

газеты двадцати двух республик Южной и Центральной Америки, второй --

ассоциацию прессы Соединенных Штатов, объединяющую восемьсот семнадцать

различных газет. Айша от исполнения обязанностей был освобожден, ввиду

отсутствия в Сенегале периодической печати. Что касается Эрколе, дело

обстояло сложнее: к сожалению, он был неграмотен. Но все мы нашли, что у

него удивительно газетный стиль, должный размах и титанический пафос. Решено

было, что записывать телеграммы для "Джорнале дель Ареццо" станет Хуренито

под диктовку Эрколе. Алексей Спиридонович от телеграмм отказался, так как

презирал краткость. Можно ли в одной тысяче слов выразить всю муку, сладость

жертвы, ужас греха и веру в третье царствие святого духа? Он предпочел

писать длиннейшие письма "За последним рубежом" в газету хотя древнюю, но

сохранившую свою девственность, а именно в "Русские ведомости". Я же, как

это, может быть, известно некоторым читателям, стал исправным

корреспондентом не слитком взыскательной "Биржевки".

Все мы, включая мосье Дэле и при его содействии, выехали на фронт.

Сначала мы решили писать только о том, что действительно видим: "Дождь. Один

солдат стоит на посту, промок, обругал нас: "Что вы, жабьи внуки, здесь зря

шляетесь!" Слышно, как стреляют. Два других солдата играют в карты. На

станции баба продала нам за десять франков пяток тухлых яиц и спросила,

скоро ли будет мир. Настроение у нас приподнятое. Председатель тридцати трех

патриотических обществ мосье Дале в интервью, любезно данном нам за

аперитивом, сказал, что Германия будет разбита". В ответ мы получили от

редакций телеграммы с предложением -- денег на подобные пустяки не тратить и

ежедневно описывать дуэли гидропланов с танками, кровопролитные бои под

землей, интервью с главнокомандующими, а также три раза в неделю совершать

полеты в Египет и отправляться на подводных лодках в Дарданеллы. Что же, мы

честно занялись всем вышеперечисленным. Пребывание на фронте становилось

бесполезным, даже вредным: чистоту и цельность нашей фантазии засоряла

действительность. Все же Учитель настоял на том, чтобы мы продолжили нашу

поездку до передовых позиций. Для прогноза болезни он хотел еще раз

подвергнуть анализу кровь, гной и мочу человечества.

Преодолев десятки различных штабов, мы добрались до окрестностей

Вердена. Там разыгралась довольно любопытная сцена, впрочем не подходящая ни

под одну из указанных редакциями тем и потому не получившая огласки. Возле

форта Во, на наблюдательном пункте, мы увидели трех солдат. Они были одеты

весьма причудливо: поверх каски -- вязаные чепцы, на плечах стеганые одеяла,

ноги погружены в большие пузыри, не пропускающие воду, а чепчики, одеяла и

пузыри, в свою очередь, покрыты чешуйчатой корой рыжей глины, подобной шкуре

слона. К месту, где они стояли, пришлось ползти на живте по развороченному

снарядами окопу, погружаясь в жидкую землю, человеческие испражнения и в

залежи дохлых крыс. Мосье Дэле, вытерев лицо и руки носовым платком,

обратился к солдатам со следующим приветствием: "Дорогие пуалю! Европа,

Америка, страна Восходящего Солнца и оба полюса смотрят сейчас на вас, на

беззаветных героев, ограждающих свободу и право! Сегодня, когда я полз по

этим историческим местам, я сам приобщился к вашим мукам и могу теперь, как

равный, хоть я и в котелке, приветствовать вас. Мы простоим, то есть вы

простоите здесь, а мы простоим у прилавков, у бюро министерств, у стоек

баров до того часа, когда изможденный людоед падет. Позвольте преподнести

вам скромный дар -- мою патриотическую статью в последнем номере

"Победоносная Гасконь", где я говорю -- смелость, смелость и еще раз

смелость (это слова моей последней любовницы, то есть еще раньше это сказал,

но по другому поводу, Дантон). Будем же тверды до победного конца!"

Право, эта речь была ничуть не хуже многих других, когорые мне

приходилось слышать на банкетах журналистов, даже выгордо выделялась свовй

сжатостью и насыщенностью, и только случайностью можно обяснить себе все

последовавшее. Один солдат, самый пожилой и смирный, тихо выругавшись,

сказал "Вы бы лучшв сказали, что слышно насчет мира, господин патриот".

Мосье Дэле обиженно помолчал, зато обрадовался Алексей Спиридонович. "Брат

мой, вы тоже за мир, за любовь! Убийство -- грех, и эта винтовка оскверняет

руки!.." -- "Kак бы не так,-- эапротестовал солдат,-- винтовка хорошая

вещица (он даже погладил приклад), только надо уметь с нею обращаться. Вот

хорошо бы перестрелять всех генералов, депутатов, военных, штатских, попов,

социалистов, дам и вообще всю семейку!.." -- "Но кто же тогда останется?" --

спросил деловито мистер Куль. На это солдат уже вовсе бессмысленно -сказал:

"Наплевать",-- и действительно сочно плюнул.

Другой солдат, значительно более темпераментный, с виду южанин, счел

приличным ответить мосье Дэле целой речью. Приводя точный ее перевод, я

прошу простить как ему, так и .мне некоторую чрезмерную экспрессивность

образов. "Дорогой писака, спасибо за бумагу, защитники права в ней весьма

нуждаются. Кроме того, ты можешь, захватив с собой Восходящее Солнце и пять

каналий, отправиться немедленно в коровий желудок. Очень приятно, что ты

немного выпачкал свою гнусную харю в мое творчество, я ведь тоже творю два

раза в день, как ты в твоей редакции. Желаю тебе провести всю жизнь в

верблюжьем дерьме! Сто тысяч лысых тыкв! Пуп папессы! Садись в теплые

тетушкины штаны, пей липовый чай и чихай кошке под-хвост!"

Не успел-мосье Дэле опомниться от этого странного приглашения, как

третий солдат, молоденький и безусый, с возгласом "подарок за подарок"

вытащил из лужи дохлую крысу и вдел ее хвост в петлицу мосье Дэле, где

обычно помещалось нечто совсем другов. Хотя мы речей не говорили и никаких

подношений не удостоились, увидав энергию солдат, мы быстро уползли

восвояси.

Достигнув мест, во всех отношениях более защищенных, мы начали

обсуждать злоключение мосье Дале. Эрколе все крайне понравилось, и по поводу

награждения мосье Дэле своеобразным орденом он с пафосом воскликнул: "Это

жест, достойный римлянина!" Алексей Спиридонович хотел "постичь душу"

солдат: "Они грубы, озлоблены, но я чувствую, что они преданы миру, как я.

Друзья, мы неожиданно встретились с тремя последователями нашего великого

Толстого!"

"Твоя наивность,-- ответил ему Учитель,-- принимает форму святого

анекдота. Если в России много дядь, похожих на тебя, то я удивляюсь, как ее

не разобрали до последнего камешка все, кто постигать души на каждом шагу не

жаждет, а обманывать стремящегося быть обманутым за грех не почитает, Эти

солдаты отнюдь не пацифисты. Орден, выданный ими мосье Дале, они с

удовольствием присудили бы и римскому папе, и гаатским гуманистам, и Ромену

Роллану. Два года тому назад-они очень хотели убивать, и за это время у них

не совесть проснулась, у них отсырел зад. Дай им волю, возможно, что они

будут убивать, только совсем не тех, кого им приказано. Возможно даже, что-

они устроят великолепные каникулы, с кроткими женами под боком и с мирными

барашками на лугах. Но придет срок, и они снова начнут постреливать: окопы

не школа человеколюбия и не питомник толстовцев. Взять винтовку довольно

легко, обучение несложное, сам знаешь -- учили, но выпустить ее из рук

невозможно. Можно только поставить на часок-другой в угол. Страшный век

начинается. В четырнадцатом году, когда они кричали: "Да здравствует война!"

-- эта. война (которая ничего еще -- здравствует) была чем-то вне их,

историческим фактом, государственным делом, теперь они кричат: "Долой

войну",-- но она уже проросла корнями в их тела, стала их бытом, этой

профессии они не разлюбят. Тебе пришлось научиться различным толкованийм

слов "священная война", теперь постарайся воспринять новый урок: "мир"

означает послеобеденный сон антропофагов, дележ добычи громилами на

травке,перенесение военных действий в места более привлекательные, например

с этих кочек на Унтер-ден-Линден или с Пинских болот на Невский проспект,--

словом, все, что угодно, кроме мира!"

Так дошли мы до мест недавних боев меж фортами Дуомоп и Во. Кругом была

подлинная пустыня. Ни один камень не уцелел, ни одна былинка не укрылась --

все обратилось в серую жижу, покрытую -- как бы гнойниками -- ямами,

вырытыми снарядами, с желтой водицей. Впрочем, кое-где торчали человеческие

ноги распухших выползающих из-под земли трупов. "Помните,-- сказал нам

Учитель,-- что война дала нам не только хозяйство мистера Куля, но и этот

великий апофеоз! "

"Будет мир,-- возразил мистер Куль,-- мы учредим еще одно акционерное

общество и за год, за два разведем здесь таков хозяйство, что никто не

поверит бредням уцелевших солдат, видевших эту пустыню".

"Конечно,-- сказал Хуренито,-- это отнюдь не завершение и не очищение

земли. Пока мистер Куль, пока мистеры Кули живы, будут города, притоны,

пушки, доллары, святые книжицы,-- словом, все, что нужно порядочному

человеку, чтобы в двадцать четыре часа загадить любой кусок так называемой

"божьей земли". Построят, посеют, зароют мертвых поглубже, даже репа будет

лучше расти. Но глядите! На минуту как бы прорывается пред вами пелена

далеких времен, Это -- предчувствие, прообраз последней огненной купели!" На

следующий день, несмотря на протесты мосье Дале, ставшего необычайно

осторожным, мы направились снова на позиции, а именно к вышке 384. Когда мы

дошли до передовык окопов, германская артиллерия неожиданно открыла

ураганный огонь по всей линии. Пробраться в тыл не было никакой возможности.

Мы забрались в прекрасно оборудованную землянку и, слушая грохот разрывов, с

особенной страстностью начали заниматься излюбленным занятием, то есть

всячески проклинать войну. Мосье Дзле как будто наших воззрений не разделял,

но он тактично молчал; после того, как Эрколе одобрил поведение

невоспитанных солдат, он предпочитал вообще не высказываться, дружески

приговаривая: "Главное, друзья мои, терпимость и широта взглядов!"

Но Учитель решительно выступил против нас и начал защищать войну.

"Выйдя в дорогу, надо идти. Если очень скверно, ускорить шаг. Но не

оглядываться назад, где у печки было тепло, ветер в трубе выл

по-диккенсовски, а на столике лежал мармелад со щипчиками. Трусы! Вы не дети

своего века, вы кринолинщики, романтики, подавившиеся слюной умиления,

мусорщики вчерашнего благополучия! Вы спрашиваете, что хорошего дала война?

Она хорошо ударила по башке. Это прежде всего. Потом во все "ключи

вдохновения" она подсыпала щепотку стрихнина. Прошлое стало невозможным, и

как ни будут стараться люди по воспоминаниям, по выцветшим фотографиям или

по шамканью стариков реставрировать свои парфеноны, ничего у них не выйдет,

им придется выбирать между Ноевым ковчегом или уборной двадцать первого

века. Вам не нравится двадцать первый век? Что же -- согласен, он не слишком

привлекателен, но, во всяком случае, он будет лучше девятнадцатого, он не

станет, как старый ханжа, между двумя свинствами декламировать Шелли или

Верлена. И потом впереди -- тридцатый, или пятидесятый, или сотый век -- век

благоденства, и все, что приближает нас хоть на шаг к нему,-- благословенно!

Вы клянете войну, а она даже не шаг, она прыжок в грядущее. Она убила

все, во имя чего началась, и родила все, что должна была убить. "Война во

имя свободы", и оказывается, что народы созрели для великого, откровенного

ярма, она больше не могла выносить фикции свободы, ее призрачных благ.

"Война возвысит дух, покончит с гнилым материализмом",-истошно вопили

философы и просто добрые люди, по полноте тела склонные к мечтательности. Но

война велась с помощью вещи, открыла всем ее смысл и мощь. Разрушая тысячи

вещей, материей уничтожая материю, люди научились уважать вещь, как таковую,

полюбили ее, как не умели любить в счастливейшие дни мира.

Надеясь на то, что пришел их сезон, священные особы всех культов

выползли, вытащили давно забытый товар.-- загробные блага. Но война жестоко

надула их. Чем ближе стали люди к уничтожению реальной повседневной жизни,

тем сильнее она их к себе притягивала.

Война -- это ненависть народа к народу, а между прочим, никакие

проповедники братства, никакие книжки писателей, никакие путешествия,

никакие переселения народов не могли их так сблизить, спаять, срыть рубежи,

как эти годы в окопах. Опять шутки войны, все вышло шиворот-навыворот,

Оказалось, что ненавидят, восторгаются, трусят, колют, терпят в окопах,

хрипят, помирая, гниют все -- и французы, и немцы, и русские, и. англичане

-- до удивительности одинаково. Посидели рядышком -- заметили. Пока один

играл на мандолине, а другой ходил на медведя с рогатиной, казалось что-то

разное; может, и правда, медведь ближе, роднее, нежели тренькающий

мандолинщик. А послали делать одно дело -- сразу ясно стало, даже не

близнецы, а двойники, разве что у одного бородавка под лопаткой, а другой

часто икает.

Дальше: уж кто-кто на войну надеялся, это защитники старой иерархии,

божественного разнообразия, неограниченной личности во всех вариантах:

император -- не поденщик, Ротшильд -- не нищий, поэт -- не фабрикант

туалетной бумаги, философ -- не пастух и прочее. Опять разочарование -- если

снять горностаевые мантии, фраки и воротнички, посадить в этакие землянки,

где-ни стихов о мадонне, ни туалетной бумаги, ни прагматизма, оказывается,

все кошки серы, так что легко спутать. Конечно, есть погоны, штабы,

грациозный тыл и прочее. Но здесь важна пока что не суть, а демонстраций.;

Чего стоят одни торчащие из земли неопознанные трупы. Мосье Дэле, ваши

шестнадцать классов мертвецов могут смешаться. Что тогда будет?..

Все это я вижу, и когда вы клянете войну, я ее благословляю, как первый

день тифозной горячки, от которой человек либо переродится, либо умрет,

очистив землю для нового собачества или для победных легионов крыс,

муравьев, инфузорий1"

Это поучение Хулио Хуренито я хорошо запомнил. Мы слушали его с

напряженным вниманием, не думая об опасности, грозящей нам. Орудийный

грохот, трескотня пулеметов, человеческий рев как будто подтверждали

неумолимые слова Учителя, и мне кажется, что, если бы в эти минуты пришла к

нам смерть в виде приличного осколка тяжелого снаряда, все мы, даже мосье

Дале и Эрколе, наиболее к жизни привязанные, встретили бы ее с должным

спокойствием.

Когда Учитель кончил говорить, все кругом зловеще смолкло. Раздавались

только несвязные ружейные выстрелы. Мы решили вылезть и попытаться

пробраться назад. Но наверху ждало нас нечто более страшное, нежели все

снаряды. Увидев свет, мы замерли: перед нами стояли немецкие солдаты с

ручными гранатами. "Кидай!" -- закричал один, но другой возразил: "Это,

должно быть, важные птицы, сведем их в штаб дивизии, пристрелить всегда

успеем!" Убедившись, что у нас нет оружии, солдаты погнали нас по разным

коридорам и воронкам, подталкивая для убедительности прикладами. Особенно их

раздражал бедный Айша. Они все время приговаривали, что с удовольствием

приколют нас штыками, так как мы не солдаты, а шпионы. Надеяться было не на

что, и мы, несмотря на удары, невольно замедляли шаг, понимая, что этот путь

-- последний.

Мы шли уже мимо германских окопов второй линии. Все, что мы видели,

напоминало нам старые привычные картины: принесли в котлах суп, кто-то писал

домой открытку, кучка солдат играла в карты. Я вспомнил слова Учителя о

новой близости. Но вот -- близкие,-- они сейчас убьют нас. И такой

прекрасной показалась мне жизнь! Я с завистью поглядел на усатого рыжего

солдата, который сидел у костра и, сняв рубашку, искал вшей. Жить, как он,

сидеть на корточках, выпить бурду из жестяной кружки, потом в грязи

уснуть... Как это много и как невозможно! ..

Я не знаю, что делал эти полчаса Учитель- и друзья, как пережили они

путь к смерти. Я опомнился лишь возле маленького крестьянского домика. Немец

грубо втолкнул меня в темную узкую комнату. На столе стояла свеча. Я увидел

генеральские погоны и спокойные, совершенно бесстрастные глаза. Я понял --

спасения нет, и, пользуясь тем, что Учитель еще с нами, тихо поцеловал его

плечо, прощаясь с самым жестоким и любимым из всего, что было в моей

короткой сумбурной жизни.