Глава двадцать первая о трудах шмидта, о некоем крюгере и о чайной колбасе

Глава двадцать первая о трудах шмидта, о некоем крюгере и о чайной колбасе

Кто склонеи верить в некий тайный, человеку непостижимый смысл

житейской кутерьмы, счастливых нелепостей и отчаянных случайностей, тот,

бесспорно, задумается над моей книгой. Мы почти ежемесячно переживали

смертельную опасность, и всякий раз какое-нибудь "но" выручало нас,-- будь

то рыбачья лодка, визитная карточка депутата или добродушный смех мосье

Дэле. Процент наших избавлений значительно превышает лурдские и другив

чудеса; таким образом, я легко мог бы спекулировать на "провидении",

особенно когда вместо расстилала и пары генеральских глаз оказалась тоже

пара, но шмидтовских, и бутылка скверного коньяку. Но мне несвойственно

мыслить возвышенно. С детства я горблюсь, на небо гляжу, лишь когда слышу

треск самолета или когда колеблюсь,-- надеть ли мне дождевик. В остальное

время я гляжу под ноги, то есть на грязный, обшмыганный снег, на лужи,

окурки, плевки. Возможно, что этими особенностяии моего -- увы! -- уже

окостеневшего позвоночника, объясняется мое пристрастие к вещам грубым и

низменным. Немцев что-то около пятидесяти пяти миллионов. Если можно

выиграть в рулетку -- 1: 36 шансов, то 1 : 55 000 000 лишь различие

количественное, и отсюда до мистики далеко.

Шмидт сразу узнал нас. Он же, в остроконечной каске, возмужавший и

загоревший, мало напоминал бедненького штутгартского студентика. Я так и не

определил ни его чина, ни точного характера службы. Из его слов можно было

понять, что в первые месяцы войны он выдвинулся, преуспел и теперь играет

видную роль, как в тылу так и на фронте.

Успокоив нас касательно нашей судьбы, Шмидт сказал, что в его

распоряжении восемнадцать минут, которые он охотно посвятит беседе с нами.

Учитель заинтересовался его очередными занятиями. "Они очень сложны,--

ответил Шмидт,-- война приняла несколько иной характер, нежели я предполагал

раньше. Совершенно ясно, что завоевать всю Европу и привести ее в порядок

нам сразу в один прием не удастся. Тогда остаются переходные задачи:

колонизировать Россию, разрушить, как можно основательнее, Францию и Англию,

чтобы потом легче было их организовать. Это общие положения, теперь

частности. Нам придется вскоре, по стратегическим соображениям, очистить

довольно изрядный кусок Пикардии; возможно, что мы туда не вернемся, и уже

очевидно, что мы ее не присоединим. Поэтому я подготовляю правильное

уничтожение этой области. Очень кропотливое занятие. Надо изучить все

промыслы: в Аме мыльный завод -- взорвать; Шони славится грушами -- срубить

деревья; возле Сен-Кентэнэ прекрасные молочные хозяйства -- скот перевести к

нам и так Далее. Мы оставим голую землю. Если можно было бы проделать такое

вплоть до Марселя и Пиренеев, я был бы счастлив: самый безболезиеиный,

гуманный, быстрый переход к торжеству Германии, потом к организации единого

хозяйства Империи и к счастью всего человечества".

"Это варварство! -- закричал Алексей Спиридонович. -- Я убил одного

негра, и я с тех пор самый несчастный человек на свете. А вы хотите убить

миллионы невинных людей. Вы говорите о счастье человечества и топите детей

на "Лузитании", разрушаетв древние соборы, сжитаете города. Мы не дадим вам

колонизировать Россию, мы выйдем против ваших адских машии с иконами, с

молитвами. И вы падете! "

"Вы думаете, что мне, что всем нам, немцам, приятно убиваться Уверяю

вас, что пить пиво или этот коньяк, пойти на концерт или даже к моей старой

знакомой фрау Хазе гораздо приятнее. Убивать -- это неприятная

необходимость. Очень грязное занятие, без восторженных криков и без костров.

Я не думаю, что хирург, залезая пальцами в живот, надутый газами и

непереваренной пищей, испытывает наслаждение. Но выбора нет. Я, моя семья,

мой город, родина, человечество -- это ступеньки. Убить для блага

человечества одного умалишенного или десять миллионов -- различие лишь

арифметическое. А убить необходимо, не то все будут продолжать глупую,

бессмысленную. Жизнь. Вместо убитых вырастут другие. Детей я сам люблю не

меньше вашего и напомню вам, что я даже вытоптал цветы в штутгартском парке,

протестуя против порядка, обрекающего младенца на голод. Именно поэтому,

если сейчас потребуется для выигрыша войны, то есть для блага Германии и,

следовательно, всего человечества, потопить все "Лузитании" и перебить сотни

тысяч людей, я не стану ни одной минуты колебаться. Стоит ли после этого

говорить о городах, церквах и прочем. Жалко, разумеется...

В частности, расскажу вам, что одной из батарей, громивших Реймс,

командовал профессор Шнейдер, автор замечательных изысканий по истории

готического зодчества. Взглянув в бинокль на собор, который он давно мечтал

увидеть, герр Шнейдер прослезился, а потом отдал приказ "огонь". Я же, как

вам известноо, вообще старины не терплю. Выстроят завод или казарму, не век

же хныкать над бабушкиным сундуком и ходить в драном платье!

Что касается России, то я уже слыхал о вашем странном обычае выходить

против пулеметов с иконами, и отношу его к плохому развитию сети школ и

железных дорог. Ничего, мы поправим дело! Я вас очень люблю, герр Тишин, но

когда мы придем в Россию, вам придется (оставить ваши вздохи и заниматьоя

серьезным делом -- агрономией или птицеводством. Иконы же мы перенесем в

музеи, а молитвы издадим для интересуюшихся фолклором.

Полагаю, что это будет скоро. Пока что вы должны будете погостить у нас

в концентрационном лагере. Там вы увидите германскую организзщию и

германскую культуру!..

Оставались еще две минуты, и Алексей Спиридонович, сорвавший от

волнеиия свой талстук, а также мосье Дале хотели возразить на слова Шмидта.

Но в это время в комнату вошли часовые и привели молоденького солдата.

Выяснилоеь, что некто Крюгер, рядовой, узнав из письма, что его жена при

смерти, и не надеясь получить отпуск, пытался бежать, но сразу был пойман

близ штаба. "Я вполне понимаю ваши чувства,-- сказал ему Шмидт,-- и с

удовольствием отправил бы вас немедленно к вашей супруге, но это будет

способствовать усилению дезертирства и понижению боеспособности армии.

Поэтому для ваших детей, а если у вас нет детей, для детей Германии, вам

придется через десять минут умереть. Вы можете передать дежурному лейтенанту

ваши вещи, а также письмо супруге!" Сказав это, подписав бумагу и быстро

простившись с нами, Шмидт уехал.

Нас выпустили в садик, и там мы должны были ждать прибытия партии

захваченных во время боев пленных, чтобы вместе с ними направиться на

восток. Через несколько минут из домика вывели Крюгера. Он шел спокойно и

обыкновенно, как будто это учение или парад. Стали созывать дежурных солдат.

Они ели хлеб с чайной колбасой и пили кофе. Вытерев рукой губы, унтер

скомандовал: "Стройся!" Крюгера приставили к стене амбара. К нему подбежала

дворовая собака, но, поджав хвост, ушла прочь. На улице денщик скреб щеткой

расседланную лошадь. Все было тихо, просто, буднично. Я взглянул на Крюгера,

он глядел то под ноги, то на небо, то на улицу, как будто ожидая

откуда-нибудь совершенно невозможного спасения.-- Унтер крикнул. Первый залп

был неудачен, и Крюгер, визжа, раненный в живот, подскочил. Еще один залп.

Унтер подошел заботливо к трупу и ногой потрогал голову, чтобы убедиться в

результате. Потом два солдата оттащили труп в сторону, -- и все сели к

столу, за недоеденные бутерброды. Слышно быйо, как в комнате кто-то

диктовал: "Номер 4812-й... Крюгер Ганс.-.. 4 часа 15 минут пополудни..."

"Учитель; -- шептал я,-- что это? Можно ли это забыть? Он очень складно

говорил, герр Шмидт, но ведь дело не в одной арифметике. Пусть признано

"чтоб, остается еще "как". Разве не лучше для своего глупого счастья, для

своей любовницы в безумии, в гневе, в ярости убить всех людей на свете, чем

ради спасения человечества, рассчитав, в четыре пополудни, у сарайчика,

деловито уничтожить одного, может быть, и никому не нужного, Крюгера?"

"Запомни, все запомни,-- сказал Хуренито,-- эти брызги мозга на стенке

и аккуратные ломтики колбасы. Пусть они встанут перед твоими глазами, если,

усталый, ты протянешь руку для того, чтобы благословить срам и гнусность

жизни".

Ночью, когда, запертые в тесный товарный вагон, мы ехали куда-то, я

откровенно, не ненависть испытал я тогда, а приятное мерзкое удовлетворение,

что у стенки стоял не я, а кто-то другой, что я жив, чувствую теплоту

надышенного, нагретого людьми воздуха, могу закурить трубку или, прижавшись

к толстенькому мистеру Кулю, задремать. Я не признался в этом Учителю, но я

знал, что эта нудная слепая тяга к жизни, все равно к какой, хоть в свином

хлеву, мешает мне претворить в жизнь его высокое учение. Думая об этом, я

всю ночь томился, пока под утро не понял, что слабость еще не смерть, что

весьма непохвальная ночь Петра у костра не помешала его достойной кончине,

и, сладко пришептывая "отрекаюсь, но только временно", я уснул.