Irvin D. Yalom love’s executioner and Other Tales of Psychotherapy Ялом И. Д. Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы

8. ТРИ НЕРАСПЕЧАТАННЫХ ПИСЬМА

Саул не мог продолжать. Его голос сорвался. Он опустил голо­ву и попытался взять себя в руки. Я ни разу не видел его в таком ужасном состоянии. Его взгляд был затравленным и полным отча­яния, глаза опухли и покраснели, кожа покрылась пятнами и бле­стела от пота.

Через несколько минут он попробовал продолжить.

— Среди корреспонденции я увидел, что пришло... Я... Я не могу продолжать, я не знаю, что делать...

За те три или четыре минуты, что Саул находился в моем каби­нете, он довел себя до состояния невероятного волнения. Он на­чал дышать часто, делая короткие, резкие и неглубокие вдохи. Он уронил голову на колени и попытался сдержать дыхание, но безус­пешно. Затем он поднялся со стула и начал ходить по кабинету, глотая воздух большими порциями. Еще немного такой гипервентиляции, и я знал, что Саул потеряет сознание. Хотел бы я в тот момент иметь под рукой коричневый бумажный пакет, в который он мог бы дышать, но в отсутствие этого старого народного сред­ства (которое не хуже любого другого противодействует гипервентиляции) я решил успокоить его словами.

— Саул, с Вами ничего не случится. Вы пришли сюда за помо­щью, и я могу Вам ее оказать. Мы справимся с этим вместе. Я хочу, чтобы Вы сделали следующее. Начнем с того, что Вы ляжете вот на эту кушетку и сконцентрируетесь на Вашем дыхании. Вначале дышите глубоко и быстро; затем мы постепенно успокоим дыхание. Я хочу, чтобы Вы сосредоточились только на одном и ни на чем больше. Вы меня слышите? Обращайте внимание лишь на то, что воздух, поступающий в Ваши ноздри, всегда кажется более про­хладным, чем тот, что Вы выдыхаете. Сконцентрируйтесь на этом. Вскоре Вы заметите, что по мере замедления дыхания выдыхаемый Вами воздух становится все теплее.

Мое предложение оказалось более эффективным, чем я ожидал. За считанные минуты Саул расслабился, его дыхание замедлилось, и признаки паники исчезли.

— Теперь, Саул, когда Вы выглядите получше, давайте вернем­ся к работе. Помните, что меня нужно ввести в курс дела, — ведь я не видел Вас три года. Что конкретно с Вами случилось? Расска­жите все по порядку. Я хочу услышать все в деталях.

Детали — это замечательная вещь. Они информируют, успока­ивают и уменьшают страх одиночества: пациент чувствует, что раз вы знаете детали, вы посвящены в его жизнь.

Саул предпочел не объяснять мне предысторию, а продолжать описывать последние события с того места, где он прервал рассказ.

— Я забрал свою корреспонденцию и вернулся в дом, отбрасы­вая обычную кучу разного хлама — рекламные объявления, прось­бы о пожертвованиях. А потом я увидел его — большой коричне­вый официальный конверт из Стокгольмского исследовательского института. Наконец-то он пришел! Неделями я ждал этого пись­ма, а теперь, когда оно, наконец, пришло, я не мог его открыть.

Он остановился.

— Что случилось потом? Не пропускайте ничего.

— Думаю, я просто рухнул на стул в кухне и сидел там. Затем я сложил письмо и засунул его в задний карман брюк. И начал гото­вить обед.

Снова пауза.

— Продолжайте. Не пропускайте ничего.

— Я сварил два яйца и сделал яичный салат. Забавно, но сэнд­вичи с яичным салатом всегда меня успокаивали. Я ем только его, когда расстроен, — не латук, не помидоры, не рубленый сельдерей или лук. Только размятые яйца, соль, перец, майонез, намазанные на очень мягкий белый хлеб.

— Это сработало? Сэндвичи Вас успокоили?

— Пока я их готовил, мне пришлось нелегко. Во-первых, меня отвлекал конверт — его острые края кололи мне задницу. Я достал письмо из кармана и начал с ним играть. Ну, Вы понимаете — подносить его к свету, прикидывать его вес, пытаясь догадаться, сколько в нем страниц. Дело не в том, что это имеет какое-то зна­чение. Я знал, что сообщение будет коротким — и жестоким.

Несмотря на свое любопытство, я позволил Саулу рассказывать историю по-своему и в избранной им самим последовательности.

— Продолжайте.

— Ну, съел я сэндвичи. Я даже съел их тем же способом, каким ел в детстве — слизывая с хлеба яичный салат. Но и это не помог­ло. Мне нужно было что-то более сильное. Это письмо было слиш­ком уничтожающим. В конце концов я убрал его в ящик письмен­ного стола в своем кабинете.

— Нераспечатанным?

— Нераспечатанным. И оно до сих пор не распечатано. Зачем его вскрывать? Я знаю, что в нем. Читать эти слова означает толь­ко еще сильнее растравлять рану.

Я не знал, о чем говорит Саул. Я даже не знал о его связях со Стокгольмским институтом. Теперь я уже изнывал от любопытства, но находил извращенное удовольствие в том, чтобы не удовлетво­рять его. Мои дети всегда дразнили меня за то, что я разворачивал подарок сразу же, как только мне его вручали. Без сомнения, мое терпение в тот день показывало, что я достиг определенной степе­ни зрелости. Куда торопиться? Саул вскоре все мне объяснит.

— Второе письмо пришло через восемь дней. Конверт был иден­тичен первому. Я положил его в тот же ящик, что и первое. Но спрятать их — это не решение. Я не мог перестать думать о них, но эти мысли были невыносимы. Если бы я никогда не ездил в Сток­гольмский институт!

Он вздохнул.

— Продолжайте.

— Большую часть двух последних недель я провел в фантазиях наяву. Вы уверены, что хотите все это услышать?

— Я уверен. Расскажите мне об этих фантазиях.

— Ну, иногда я воображал себя на суде. Я появлялся перед со­трудниками института — их побили и обокрали. Я вел себя блес­тяще. Я отказался от адвоката и поразил всех тем, как отвечал на все обвинения. Вскоре стало ясно, что мне нечего скрывать. Су­дьи были в смятении. Один за другим они вскакивали и торопи­лись поздравить меня и попросить извинения. Это один вид фан­тазий. На несколько минут они заставляли меня почувствовать себя лучше. Другие были не столь хороши и отличались какой-то патологичностью.

— Расскажите мне о них.

— Иногда я чувствовал как будто стеснение в груди и думал, что у меня мини-инфаркт. Таковы его симптомы — никакой боли, толь­ко затрудненность дыхания и стеснение в грудной клетке. Я пы­тался посчитать пульс, но никак не мог найти чертову артерию. Когда я, наконец, уловил удары, то стал спрашивать себя, действи­тельно ли они идут из артерии или из тонких артериол на моих пальцах.

Я насчитал около двадцати шести ударов за 15 секунд, 26х4 — это 104 в минуту.

Затем я спросил себя, хорошо это или плохо? Я не знал, сопро­вождается ли мини-инфаркт учащенным или замедленным пуль­сом. Я слышал, что у Бьерна Борга пульс 50.

Потом я стал фантазировать о том, чтобы разрезать артерию, ослабить давление и выпустить кровь. При пульсе 104 в минуту сколько времени пройдет, пока я потеряю сознание? Затем я по­думал о том, чтобы ускорить пульс и заставить кровь бежать быст­рее. Я мог испытать это на моем велотренажере! За пару минут я увеличил пульс до 120.

Иногда я представлял себе, как кровь наполняет бумажный ста­канчик. Я мог слышать каждую струйку, брызжущую в навощен­ные стенки стакана. Возможно, сто ударов наполнят стакан — это всего пятьдесят секунд. Затем я стал думать о том, чем разрезать запястья. Кухонным ножом? Маленьким острым с черной ручкой? Или бритвенным лезвием? Но больше нет режущих лезвий — только съемные безопасные. Раньше я никогда не замечал исчезновения бритвенных лезвий. Думаю, так же исчезну и я. Незаметно. Может быть, кто-нибудь и вспомнит обо мне в критический момент, как я подумал о вымерших бритвенных лезвиях.

Но лезвия не исчезли. Благодаря моим мыслям они еще живы. Знаете, не осталось в живых никого из тех, кто был взрослым, ког­да я был ребенком. Так что как ребенок я мертв. Когда-нибудь, лет через сорок, не останется в живых никого, кто вообще когда-либо знал меня. Вот тогда я умру по-настоящему — когда не буду суще­ствовать больше ни в чьей памяти. Я много думал о том, что ка­кой-нибудь очень старый человек является последним из живущих, кто помнит другого человека или целый круг людей. Когда этот человек умирает, весь этот круг тоже исчезает из живой памяти. Я спрашивал себя, кто будет тот последний человек, чья смерть сде­лает меня окончательно мертвым?

Последние несколько минут Саул говорил с закрытыми глаза­ми. Внезапно он открыл их и обратился ко мне:

— Вы сами просили. Вы хотите, чтобы я продолжал? Все это довольно болезненные вещи.

— Все, Саул. Я хочу точно знать, через что Вы прошли.

— Самое ужасное, что мне не с кем поговорить, не к кому обра­титься, некому довериться — у меня нет верного друга, с которым я осмелился бы поговорить обо всем этом.

— А как же я?

— Не знаю, помните ли Вы, но мне потребовалось 15 лет, что­бы решиться и прийти к Вам впервые. Я просто не мог вынести того позора, которым для меня является возвращение к Вам. Мы доби­лись вместе такого успеха, я не мог побороть стыд и явиться назад побежденным.

Я понимал, что имеет в виду Саул. Мы работали вместе очень продуктивно полтора года. Три года назад, заканчивая терапию, мы с Саулом очень гордились изменениями, которых он достиг. Наша заключительная сессия была своеобразньм присуждением аттестата духовной зрелости — ей не хватало только духового оркестра, со­провождающего его победный марш в открытый мир.

— Поэтому я пытался справиться с этим сам. Я знал, что озна­чают эти письма: они — мой окончательный приговор, мой лич­ный апокалипсис. Думаю, я убегал от них шестьдесят три года. Теперь, может быть, из-за того, что я стал медлительным — из-за моего возраста, веса, моей эмфиземы, — они меня нагнали. Я всегда находил способы отложить приговор. Вы их помните?

Я кивнул:

— Некоторые из них.

— Я рассыпался в извинениях, изнурял себя, распространял слухи о том, что у меня прогрессирующий рак (это никогда не от­казывало). И всегда, если ничто другое не работало, можно было просто откупиться. Я посчитал, что 50 тысяч долларов исправят катастрофу со Стокгольмским институтом.

— Почему Вы передумали? Что заставило Вас позвонить мне?

— Третье письмо. Оно пришло дней через десять после второ­го. Оно положило конец всему — всем моим планам, всем надеж­дам на спасение. Полагаю, оно также положило конец моей гор­дости. Через несколько минут после его получения я уже звонил Вашей секретарше.

Остальное я знал. Моя секретарша сказала об этом звонке:

— В любое время, когда доктор сможет принять меня. Я знаю, как он занят. Да, неделя после вторника — отлично, никакой сроч­ности.

Когда секретарша сказала мне о его втором звонке через несколь­ко часов ("Мне неприятно беспокоить доктора, но я хотел узнать, не сможет ли он уделить мне хотя бы несколько минут, но только чуть раньше"), я расценил это как знак крайнего отчаянья и пере­звонил ему, чтобы договориться о немедленной консультации.

Потом он продолжил, резюмируя события своей жизни, случив­шиеся после нашей последней встречи. Вскоре после окончания терапии, около трех лет назад, Саул, крупный нейробиолог, полу­чил выдающуюся награду — приглашение на шесть месяцев в Сток­гольмский исследовательский институт в Швеции. Награда была щедрой: стипендия в 50 тысяч долларов без каких-либо условий, и он был свободен вести свои собственные исследования или участво­вать в совместной исследовательской или преподавательской ра­боте в любом объеме по своему выбору.

Когда он прибыл в Стокгольмский институт, его приветствовал доктор К., знаменитый специалист по клеточной биологии. Док­тор К. имел величественный вид: разговаривая на безупречном оксфордском диалекте, он был несгибаем в свои семьдесят пять лет, а благодаря своим семидесяти шести дюймам роста (1,93 м — ред.) имел самую монументальную в мире осанку. Бедный Саул изо всех сил вытягивал шею, чтобы достичь 5,6 футов (1,68 м — ред.). Хотя другие находили его бруклинскую старомодность подкупающей, Саул ежился при звуке собственного голоса. Доктор К. никогда не получал Нобелевскую премию (хотя и был два раза претендентом), но он, несомненно, был сделан из того же теста, что и лауреаты. Тридцать лет Саул восхищался им издали, а теперь в его присут­ствии с трудом мог собраться с духом и взглянуть в глаза этого ве­ликого человека.

Когда Саулу было семь лет, его родители погибли в автокатаст­рофе, и его вырастили дядя и тетя. С тех пор лейтмотивом его жизни стал неустанный поиск дома, привязанности и одобрения. Неуда­чи всегда наносили ему жестокие раны, которые медленно зажи­вали и еще больше усиливали его чувство собственной незначитель­ности и одиночества; успех приносил бурную, но мимолетную радость.

Но в тот момент, когда Саул приехал в Стокгольмский иссле­довательский институт, в тот момент, когда его приветствовал доктор К., он ощутил странную уверенность, что цель уже у него в руках, что есть надежда на какое-то окончательное умиротворение. В тот момент, когда он пожимал энергичную руку доктора К., у него возникло видение блаженства и искупления — как он и доктор К. работают рука об руку в качестве равноправных сотрудников.

За несколько часов Саул, недостаточно продумав, выдвинул предложение, чтобы он и доктор К. вместе работали над обзором мировой литературы по дифференциации мышечных клеток. Саул предложил осуществить творческий синтез и определить наиболее многообещающие направления будущих исследований. Доктор К. выслушал, дал осторожное согласие и предложил встречаться дваж­ды в неделю с Саулом, который будет вести библиотечные иссле­дования. Саул с жаром принялся осуществлять не до конца проду­манный проект и особенно ценил свои консультации с доктором К., на которых они рассматривали результаты работы Саула и ис­кали осмысленные модели для обобщения разнообразных литера­турных данных.

Саул пригрелся в лучах этого тесного сотрудничества и не за­метил, что его литературные изыскания оказались непродуктивны­ми. Поэтому он был в шоке, когда спустя два месяца доктор К. выразил свое разочарование работой и посоветовал ее прекратить. Никогда в жизни Саул не оставлял проекты нереализованными, и его первой реакцией было предложение продолжать работу само­стоятельно. Доктор К. ответил: "Я, конечно, не могу запретить Вам, но я нахожу это непродуманным. В любом случае я желаю отделить себя от этой работы".

Саул сразу пришел к выводу, что еще одна публикация (удли­няющая его библиографию с 261 до 262 названий) будет куда ме­нее полезна, чем продолжение сотрудничества с великим доктором, и после двухдневного размышления предложил еще один проект. Саул опять обещал выполнить 95% работы. Доктор К. снова дал ос­торожное согласие. В оставшиеся у него месяцы в Стокгольмском институте Саул работал как проклятый. Уже и так перегруженный преподаванием и консультированием более молодых коллег, он вынужден был работать ночами, готовясь к встречам с доктором К.

По истечении шести месяцев проект еще не был завершен, но Саул заверил доктора К., что он закончит его и опубликует в веду­щем журнале. Саул имел в виду один журнал, издаваемый его быв­шим учеником, который всегда выпрашивал у него статьи. Через три месяца Саул закончил статью и, получив одобрение доктора К., послал ее в журнал только для того, чтобы через одиннадцать ме­сяцев получить уведомление, что редактор тяжело болен и издатели с сожалением приняли решение прекратить издание журнала и поэтому возвращают все присланные статьи.

Саул, теперь уже встревоженный, немедленно послал статью в другой журнал. Шесть месяцев спустя он получил отказ — первый за двадцать пять лет, — в котором объяснялось, с почтительностью, подобающей статусу авторов, почему журнал не может опублико­вать статью: за последние восемнадцать месяцев было опублико­вано уже три добротных обзора той же литературы, и, кроме того, предварительные отчеты об исследованиях, опубликованные в пос­ледние месяцы, не подтвердили выводов, сделанных Саулом и док­тором К. относительно плодотворных направлений в этой облас­ти. Однако журнал будет рад повторно рассмотреть статью, если она будет осовременена, изменены основные акценты и переформули­рованы выводы и рекомендации.

Саул не знал, что делать. Он не мог, не хотел опозориться перед доктором К., признавшись, что теперь, спустя восемнадцать меся­цев, их статья все еще не принята к публикации. Саул был уверен, что у доктора К. никогда не было отвергнутых статей — до тех пор, пока он не связался с этим маленьким, настырным нью-йоркским мошенником. Саул знал, что литературные обзоры стареют быст­ро, особенно в такой бурно развивающейся области, как клеточная биология. Он также имел достаточный опыт общения с редакция­ми, чтобы понимать, что это простая вежливость: статью не спас­ти, если он и доктор К. не потратят кучу времени на ее переработ­ку. Кроме того, переработать статью, общаясь по почте, трудно: необходимо личное общение. У доктора К. была гораздо более не­отложная работа, и Саул был уверен, что он предпочтет просто умыть руки.

Это был тупик: чтобы принять какое-либо решение, Саул дол­жен был рассказать доктору К., что произошло, — но не мог заста­вить себя сделать это. Поэтому Саул, как обычно в таких ситуаци­ях, не делал ничего.

Дело ухудшалось тем, что он написал важную статью на сход­ную тему, которая немедленно была принята к публикации. В этой статье он высоко отзывался о некоторых идеях доктора К. и цити­ровал их неопубликованную статью. Журнал проинформировал Саула, что их новая политика не позволяет хвалить кого-либо без его письменного разрешения (чтобы избежать спекуляции знаме­нитыми фамилиями). По той же причине запрещено цитировать неопубликованные работы без письменного согласия соавторов.

Саул был в шоке. Он не мог — без упоминания о судьбе их сов­местного предприятия — попросить у доктора К. разрешения упо­мянуть его. И опять не стал ничего делать.

Несколько месяцев спустя его работа (без упоминания о докто­ре К. и без цитаты из их совместной работы) появилась как веду­щая статья в выдающемся нейробиологическом журнале.

— И это, — сказал Саул с тяжелым вздохом, — приводит нас к сегодняшнему дню. Я боялся публикации этой статьи. Я знал, что доктор К. прочтет ее. Я знал, что он почувствует и что подумает обо мне. Я знал, что в его глазах и в глазах всего Стокгольмского ин­ститута я буду выглядеть мошенником, вором, хуже, чем вором. Я ждал его ответа и получил первое письмо через четыре недели после публикации — ровно по расписанию — как раз столько времени требовалось, чтобы номер журнала попал в Скандинавию, чтобы доктор К. прочел его и вынес приговор. Как раз достаточно време­ни, чтобы письмо дошло до меня в Калифорнии.

Саул остановился. Его взгляд умолял меня: "Я не могу продол­жать. Избавьте меня от этого всего. Избавьте меня от этой боли".

Я никогда не видел Саула таким униженным, но был убежден, что смогу быстро оказать ему помощь. Поэтому я поинтересовался своим самым деловым и уверенным тоном, какие у него планы и какие он предпринял шаги. Он поколебался и затем сказал мне, что решил вернуть 50 тысяч долларов Стокгольмскому институту. Зная по нашей предыдущей работе, что я не одобряю его склонность откупаться таким образом от трудных ситуаций, Саул не оставил мне времени на ответ, а поспешил дальше, сказав, что еще не ре­шил, как это лучше сделать. Он обдумывал письмо, сообщающее, что он возвращает деньги, потому что не использовал продуктив­но время стажировки в институте. Другая возможность заключалась в том, чтобы преподнести открытый дар Стокгольмскому институ­ту — дар, который не имел бы внешней связи с чем-либо другим. Такой дар, думал он, будет ловким ходом — страховым полисом, призванным предотвратить всякое возможное осуждение его по­ведения.

Я мог понять неловкость, которую испытывал Саул, сообщая мне об этих планах. Он знал, что я не соглашусь. Он ненавидел рас­страивать кого-либо и нуждался в моем одобрении почти так же, как в одобрении доктора К. Я чувствовал облегчение оттого, что он смог поделиться этим со мной, — пока это было единственное свет­лое пятно за весь сеанс.

На короткое время мы оба погрузились в молчание. Саул был опустошен и в изнеможении откинулся назад. Я тоже утонул в своем кресле и обдумывал ситуацию. Вся эта история напоминала коми­ческий кошмар — детскую страшилку, в которой очередной соци­альный промах Саула все глубже засасывал его в безвыходную си­туацию.

Но во внешнем облике Саула не было ничего смешного. Он выглядел ужасно. Он всегда преуменьшал свою боль — всегда бо­ялся меня "побеспокоить". Если бы я умножил все признаки стрес­са в десять раз, я бы получил верное представление: его готовность заплатить 50 тысяч долларов, болезненные суицидальные размыш­ления (он совершил серьезную попытку самоубийства пять лет назад), анорексия, его бессонница, просьба поскорее со мной встре­титься. Его давление (как он сказал мне раньше) поднялось со 120 до 190, а шесть лет назад в период стресса у него был обширный, чуть не стоивший ему жизни инфаркт.

Так что было ясно, что я не должен приуменьшать серьезность ситуации: Саул действительно дошел до крайности, и я должен был оказать ему немедленную помощь. Его невротическая реакция была, на мой взгляд, абсолютно иррациональна. Бог знает, что в этих письмах, — возможно, какое-нибудь постороннее объявление — о научной конференции или о новом журнале. Но в одном я был уверен: эти письма не содержали осуждения ни со стороны докто­ра К., ни со стороны Стокгольмского института. И, без сомнения, как только он их прочтет, его отчаяние рассеется.

Прежде чем продолжать, я взвесил альтернативы: не слишком ли я тороплюсь, не проявляю ли излишней активности? Как нас­чет моего контрпереноса? Это правда, что я был нетерпелив с Саулом. "Все это идиотизм, — хотела сказать какая-то часть меня. — Идите домой и прочтите эти чертовы письма!" Возможно, я был раздосадован, что моя предыдущая терапия с ним дала трещину. Не мое ли раненое самолюбие заставляло меня быть нетерпеливым с

Саулом?

Хотя это правда, что в тот день он казался мне глупцом, в це­лом Саул мне всегда очень нравился. Он понравился мне сразу же, с первой встречи. Меня расположила к нему одна фраза, сказан­ная им при нашей первой встрече: "Мне скоро пятьдесят девять, и когда-нибудь мне хотелось бы иметь возможность прогуляться по Юнион Стрит и потратить весь день на разглядывание витрин".

Чем глубже я заглядывал в себя, тем больше убеждался, что по-прежнему испытываю положительные чувства к Саулу. Несмотря на его отталкивающий вид, я симпатизировал и сочувствовал ему. Я представил себе, что баюкаю его у себя на руках, и нашел эту идею приемлемой. Я был уверен, что, несмотря на свое нетерпение, буду действовать в интересах Саула.

Я понимал также, что есть определенные недостатки в том, чтобы быть слишком энергичным. Излишне активный терапевт часто подталкивает пациента к инфантильности: по словам Мартина Бубера, он не дает ему "раскрыться", а вместо этого навязывает себя другому. Несмотря на это, я чувствовал уверенность в том, что смогу разрешить весь этот кризис за один или два сеанса. В свете этой уверенности риск переборщить казался незначительным.

Кроме того (как я смог оценить только позже, когда приобрел более объективный взгляд на самого себя), Саулу не повезло, что он обратился ко мне на той стадии моей профессиональной карь­еры, когда я был нетерпелив и директивен и настаивал на том, чтобы пациенты сразу и полностью осознавали свои чувства по отноше­нию ко всему, включая смерть (даже если это убиваю их). Саул позвонил мне примерно в то же время, когда я пытался разорвать любовную навязчивость Тельмы (см. "Лечение от любви"). Это было также в то время, когда я заставлял Марвина понять, что его сексуальная озабоченность на самом деле является замаскирован­ным страхом смерти (см. "В поисках сновидца"), и неосторожно давил на Дэйва, пытаясь доказать, что его привязанность к старым любовным письмам была тщетной попыткой отрицания старения и физической слабости ("Не ходи крадучись").

Так что, плохо ли, хорошо ли, я решил сосредоточиться на пись­мах и заставить его открыть их за один, самое большее — два сеан­са. В те годы я часто вел группы с госпитализированными пациен­тами, чье пребывание в больнице обычно было коротким. Поскольку я встречался с ними всего по нескольку раз, я стал сто­ронником того, чтобы помогать пациентам быстро формулировать реалистический список необходимых задач и терапевтических це­лей и концентрироваться на их успешном достижении. В своем разговоре с Саулом я положился на эти техники.

— Саул, как Вы думаете, чем я могу сейчас помочь? Что бы Вам больше всего хотелось, чтобы я сделал?

— Я знаю, что через несколько дней приду в себя. Я просто не могу ясно мыслить. Я должен написать доктору К. немедленно. Сейчас я работаю над письмом к нему, которое шаг за шагом опи­сывает все детали случившегося.

— Вы планируете отослать письмо, прежде чем откроете те три письма? — Меня приводила в ужас мысль, что Саул разрушит свою карьеру каким-нибудь глупым действием. Я мог себе представить, какое недоумение отразится на лице доктора К., когда он будет читать длинное письмо Саула с оправданиями в том, в чем доктор К. никогда его не обвинял.

— Когда я думаю, что мне делать, я часто слышу Ваш голос, задающий рациональные вопросы. В конце концов, что этот чело­век может мне сделать? Разве будет человек вроде доктора К. пи­сать обо мне в журнал уничтожающее письмо? Он никогда не опу­стится до такого. Это бы опозорило его так же, как меня. Да, я мысленно задаю себе те вопросы, которые бы Вы задали. Но Вы должны помнить, что я не мыслю чисто логически.

В этих словах прозвучал несомненный, хотя и завуалированный упрек. Саул всегда был заискивающим, и большую часть предыду­щего цикла терапии мы посвятили изучению и исправлению этой черты. Поэтому мне было приятно, что он смог занять более твердую позицию по отношению ко мне. Но меня огорчило его напоминание, что люди в состоянии стресса не обязательно мыслят логически.

— 0'кей, тогда расскажите мне о Вашем нелогичном сценарии. Черт побери! Я подумал, что это никуда не годится. В моих сло­вах прозвучала какая-то снисходительность, которой я вовсе не чувствовал. Но прежде чем я успел изменить свою реплику, Саул послушно стал отвечать. Обычно в терапии я обязательно возвра­щаюсь и анализирую подобные реплики, но в тот день на такие тонкости не было времени.

— Может быть, я брошу науку. Несколько лет назад у меня были тяжелейшие головные боли, и невропатолог прописал мне Х-лучи, сказав, что это, несомненно, мигрень, но есть слабый шанс, что это опухоль. Я подумал тогда, что моя тетка была права: со мной действительно что-то не в порядке. Примерно лет в восемь я почув­ствовал, что она утратила веру в меня и не слишком переживала бы, если бы со мной произошло что-то нехорошее.

Я знал из бесед, которые мы вели три года назад, что тетка, ко­торая вырастила его после смерти родителей, была злобной и мсти­тельной женщиной.

— Если бы это было правдой, — спросил я, — если бы она дей­ствительно так плохо о Вас думала, разве она стала бы так давить на Вас, чтобы Вы женились на ее дочери?

— Это началось только тогда, когда ее дочери стукнуло тридцать. Никакая беда — даже моя кандидатура на роль зятя — не могла быть хуже, чем одиночество дочери.

Проснись! Что ты делаешь? Саул сделал то, о чем ты просил — изложил свой нелогичный сценарий, а у тебя хватило глупости, чтобы увязнуть в нем. Будь внимательнее!

— Саул, каковы Ваши планы? Представьте, что Вы в будущем. Месяц спустя — Вы откроете эти письма?

— Да, несомненно, через месяц они будут открыты. Ну, подумал я, это хоть что-то. Больше, чем я ожидал. Я попы­тался достичь еще большего.

— Вы откроете письма до того, как отправите то письмо докто­ру К.? Как Вы сказали, я рационален, но, по крайней мере, один из нас должен оставаться рациональным. — Саул не выдавил улыб­ки. У него начисто отшибло чувство юмора. Я был вынужден пе­рестать подтрунивать, так как терял с ним связь.

— Мне кажется разумным сперва прочесть их.

— Я не уверен. Я абсолютно ничего не знаю. Я знаю только, что за все шесть месяцев, что я провел в Стокгольмском институте, у меня было всего три выходных. Я работал по субботам и воскресе­ньям. Несколько раз я отказывался от светских приглашений, даже от приглашений доктора К., потому что не хотел покидать библи­отеку.

Он ищет пути для отступления, подумал я. Он подбрасывает мне приманку. Не отвлекайся!

— Как Вы думаете, Вы откроете письма до того, как вернете 50 тысяч долларов?

— Я не уверен.

Я подумал: вполне вероятно, что Саул уже отослал деньги, и если это так, он запутается в своей лжи и поставит под удар всю нашу работу. Я должен был выяснить правду.

— Саул, мы должны начинать работу, опираясь на взаимное доверие, как и раньше. Пожалуйста, скажите мне, Вы уже послали

эти деньги?

— Еще нет. Но я буду откровенен с Вами — мне это кажется разумным и я, вероятно, так и поступлю. Я должен сначала про­дать некоторое количество акций, чтобы собрать эту сумму.

— Ну, вот что я думаю. Очевидно, что Вы пришли ко мне для того, чтобы я помог Вам открыть эти письма. — Тут я слегка мани­пулировал — он этого не говорил. — Мы оба знаем, что в конце кон­цов в следующем месяце Вы их наверняка откроете. — Более силь­ная манипуляция: я хотел превратить грубую догадку Саула в твердое обещание. — Мы оба знаем также — и я обращаюсь к Вашей раци­ональной части, — что глупо предпринимать важные непоправи­мые шаги до тех пор, пока Вы их не прочтете. Кажется, что глав­ные вопросы — это когда — когда Вы их откроете? — и как — как я могу Вам помочь?

— Я должен просто сделать это. Но я не уверен. Я абсолютно ничего не знаю.

— Вы хотите принести их сюда и открыть в моем кабинете? Действовал ли я сейчас в интересах Саула или просто был вуайеристом¹ (как при посещении склепа Аль Каноне или при теле­репортаже об открытии сейфа с "Титаника").

— Я мог бы принести их сюда и открыть здесь вместе с Вами, и Вы позаботились бы обо мне, если бы я потерял сознание. Но я не хочу. Я хочу поступить как взрослый.

Браво! Против этого трудно возразить. Настойчивость Саула сегодня была впечатляющей. Я не ожидал такой твердости. Я только желал бы, чтобы она не служила защитой этого безумия с письма­ми. Саул в самом деле уперся, и, хотя я уже сомневался в своем выборе директивного подхода, я настаивал:

— Или Вы хотите, чтобы я пришел к Вам домой и помог открыть их там? — я подозревал, что у меня будут причины сожалеть о столь грубом давлении, но не мог остановиться. — Или как-то по-друго­му? Если бы Вы могли планировать наше совместное время, каким образом я мог бы лучше всего помочь Вам?

Саул не двигался.

— Не имею абсолютно никакого представления. Поскольку мы уже задержались почти на 15 минут и меня ждал другой пациент, тоже в кризисном состоянии, я с неохотой закончил сеанс. У меня осталось такое беспокойство за Саула (и за вы­бранную мною стратегию), что я хотел увидеться с ним на следую­щий день. Однако в моем расписании совсем не было времени, и мы договорились о сеансе через два дня.

Во время встречи с другим пациентом мне было трудно выки­нуть из головы Саула. Меня поразило сопротивление, которое он проявил. Снова и снова я натыкался на непробиваемую стену. Совсем непохоже на Саула, которого я знал и который был так патологически услужлив, что многие люди эксплуатировали его. Две его предыдущие жены выставили ему совершенно невероятные условия развода, которые он не оспаривал. (Саул чувствовал себя таким беспомощным перед лицом чьих-то требований, что решил оставаться холостяком эти последние двадцать лет.) Студенты обыч­но добивались от него невероятных поблажек. Чаще всего он наз­начал слишком низкую цену за свои профессиональные консуль­тации (и ему обыкновенно недоплачивали).

В каком-то смысле я тоже эксплуатировал эту черту Саула (но, уверял я себя, для его же пользы):- чтобы сделать мне приятное, он стал назначать справедливую цену за свои услуги и отказывал в тех просьбах, которые не хотел удовлетворять. Изменение поведения (хотя и вызванное невротическим желанием добиться моей любви и сохранить ее) раскрутило спираль адаптации и повлекло за со­бой многие другие благотворные изменения. Я попытался приме­нить тот же поход с письмами, надеясь, что Саул по моей просьбе откроет их немедленно. Но, очевидно, я не рассчитал. У Саула от­куда-то взялась сила противостоять мне. Меня бы порадовала эта его новая сила, если бы цель, которой она служила, не была столь саморазрушительной.

Саул не пришел на следующую встречу. Минут за тридцать до начала сеанса он позвонил моей секретарше и сообщил, что надо­рвал спину и не может встать с постели. Я сразу же перезвонил, но услышал лишь автоответчик. Я оставил сообщение, чтобы он по­звонил мне, но прошло несколько часов, а он не ответил. Тогда я позвонил снова и оставил сообщение, неотразимое для пациентов:

позвонить мне, потому что я должен сказать ему что-то важное.

Когда Саул позвонил позже в тот вечер, я был встревожен мрач­ным и сухим тоном его голоса. Я знал, что он не повредил спину (он часто избегал неприятных конфронтации, симулируя болезнь), и он знал, что я об этом знаю; но сухой тон его голоса безошибоч­но свидетельствовал, что я больше не имею права это обсуждать. Что делать? Я беспокоился за Саула. Я сожалел о поспешных ре­шениях. Я боялся самоубийства. Нет, я не позволю ему порвать со мной. Я насильно заставлю его увидеться со мной. Я ненавидел эту роль — но не видел иного выхода.

— Саул, полагаю, я неправильно оценил степень боли, которую Вы испытываете, и оказал слишком большое давление на Вас, чтобы Вы открыли эти письма. У меня есть идея получше — о том, как мы должны работать. Но в одном я уверен: сейчас не время про­пускать сеансы. Я предлагаю, если Вы недостаточно хорошо чув­ствуете себя, чтобы двигаться, навестить Вас дома.

Саул, конечно, возражал, выдвигая много заранее известных доводов: он не единственный мой пациент, я слишком занят, он уже чувствует себя лучше, нет никакой спешки, вскоре он сам сможет приехать в мой офис. Но я был так же тверд, как и он, и меня нельзя было отговорить. Наконец, он согласился принять меня завтра с утра.

По дороге к дому Саула на следующий день я был в приподня­том настроении. Я снова исполнял почти забытую роль. Много времени прошло с тех пор, когда я приезжал к пациентам на дом. Я вспоминал свои студенческие дни, свою работу по вызовам в Южном Бостоне, лица давно ушедших пациентов, запахи ирланд­ских кварталов — капусты, затхлости, вчерашнего пива, ночных горшков, стареющей плоти. Я вспомнил одного хронического ста­рого больного на моем участке, диабетика с двумя ампутированны­ми ногами. Он выспрашивал меня о новых фактах, почерпнутых из утренней газеты: "Какой овощ содержит больше всего сахара? Лук! Вы знали об этом? Чему они учат вас нынче в медицинских учи­лищах?!"

Я размышлял о том, действительно ли лук содержит много са­хара, когда подъехал к дому Саула. Парадная дверь была открыта, как он меня предупредил. Я не спрашивал о том, кто оставит ее открытой, если он прикован к постели. Поскольку лучше всего было бы, чтобы Саул лгал мне как можно меньше, я не стал много рас­спрашивать о его спине и о том, как за ним ухаживают. Зная, что по соседству живет его замужняя дочь, я вскользь намекнул, будто предполагаю, что она заботится о нем.

Спальня Саула была спартанской — грубо оштукатуренные сте­ны и деревянный пол, никаких украшений, фамильных фотогра­фий, никакого следа эстетического вкуса (или присутствия женщи­ны). Он лежал неподвижно, вытянувшись на спине. Он не выразил большого любопытства по поводу нового лечебного плана, о кото­ром я упомянул по телефону. В самом деле, он выглядел таким далеким, и я решил, что прежде всего должен восстановить наши отношения.

— Саул, во вторник эти письма казались мне чем-то вроде об­ширного и опасного абсцесса для хирурга. — В прошлом Саул был восприимчив к хирургическим аналогиям, будучи знаком с ними по медицинскому институту (в котором он учился до того, как посвя­тить себя научной карьере); кроме того, его сын был хирургом.

— Я был убежден: абсцесс нужно вскрыть и прочистить и един­ственное, что мне следует делать, — это убедить Вас разрешить мне провести эту процедуру. Возможно, я поторопился и нарыв еще не созрел. Возможно, мы можем попробовать некий психиатрический эквивалент компрессов и антибиотиков. Давайте на время отложим обсуждение вопроса о вскрытии писем; ясно, что Вы распечатаете их, когда будете готовы. — Я остановился, борясь с искушением очертить временные рамки — месяц — как будто он дал формаль­ное обещание; это было неподходящее время для манипуляций — Саул уловил бы любое лукавство.

Саул не отвечал. Он лежал неподвижно, отведя взгляд.

— Договорились? — подсказал я. Небрежный кивок. Я продолжал:

— Я думал о Вас последние два дня, — теперь я применил одно из самых сильных своих воодушевляющих средств. Замечание о том, что терапевт думал о пациенте вне отведенного ему часа, по моему опыту, всегда подстегивало интерес последнего.

Но в глазах Саула не мелькнуло и тени заинтересованности. Теперь я был действительно обеспокоен, но снова решил не обсуж­дать его отстраненность. Вместо этого я искал пути наладить с ним связь.

— Мы оба согласны, что Ваша реакция на доктора К. чрезмер­на. Это напоминает мне о сильном чувстве, которое Вы часто вы­ражали — чувстве, что Вы никогда никому не принадлежали. Я думаю о Вашей тетке, так часто напоминавшей, как Вам повезло, что она согласилась заботиться о Вас и не отдала в приют.

— Я когда-нибудь говорил Вам, что она так никогда и не при­няла меня? — внезапно Саул снова вернулся ко мне. Нет, не по-настоящему — теперь мы разговаривали вместе, но параллельно, а не друг с другом.

— Когда две ее дочери болели, на дом приходил семейный док­тор. Когда болел я, она везла меня в областную больницу и крича­ла: "Этот сирота нуждается в медицинской помощи".

Интересно, заметил ли Саул, что в конце концов, в возрасте 63 лет, он добился домашнего визита доктора.

— Так что Вы никогда нигде не были по-настоящему "своим", никогда не были по-настоящему "дома". Я помню, что Вы расска­зывали мне о своей кровати в теткином доме — диванчике, кото­рый Вы каждый вечер должны были раскладывать в гостиной.

— Последним ложился, первым вставал. Я не мог раздвинуть свой диван, пока кто-нибудь находился вечером в гостиной, а по утрам должен был вставать и убирать его, пока никто не пришел.

Я обратил больше внимания на его спальню — такую же голую, как комнаты в средней руки мексиканских отелях, и еще вспом­нил описание пустой, выкрашенной в белый цвет кельи Виттенштейна в Кембридже. Было похоже, что у Саула все еще нет спаль­ни, нет комнаты, которую он сделал своей собственной, исключительно своей.

— Наверное, доктор К. и Стокгольмский институт представля­ются Вам истинным раем. Наконец Вы нашли место, которому принадлежите, дом и, возможно, отца, — все, что Вы постоянно искали.

— Возможно, Вы правы, доктор.

Не имело значения, прав я или нет. Не имела значения также почтительность Саула. Мы говорили — и это было важно. Я почув­ствовал себя спокойнее, мы плыли в знакомых водах.

Саул продолжал:

— Пару недель назад я видел в магазине книгу о "комплексе мошенника". Это про меня. Я всегда представлял себя не тем, кто я есть, всегда чувствовал себя мошенником, всегда боялся разоб­лачения.

Это был привычный материал, мы проходили это много раз, и я не беспокоился о том, чтобы опровергать его самообвинения. Не было смысла. Раньше я часто делал это, и у него на все был готовый ответ. ("У Вас очень успешная научная карьера". — "Во второсорт­ном университете на третьесортном факультете". — "263 публика­ции?" — "Я публикуюсь сорок два года, это всего лишь по шесть в год. Кроме того, многие из них меньше трех страниц. Я часто пере­писываю одну и ту же статью пятью разными способами. Эта цифра содержит также тезисы, рецензии на книги и главы из коллектив­ных монографий — почти никакого оригинального материала".)

Вместо этого я сказал (я мог говорить достаточно авторитетно, поскольку речь шла не только о нем, но и обо мне):

— Именно это Вы имели в виду, когда сказали, что эти пись­ма преследовали Вас всю жизнь! Неважно, чего Вы достигли, не­важно, что Вы сделали столько, что хватило бы для троих, Вы все время чувствовали, что надвигается суд и разоблачение. Как мне отрезвить Вас? Как помочь Вам понять, что это вина без преступ­ления?

— Мое преступление в том, что я выдаю себя за другого. Я ни­чего не сделал серьезного в своей области. Я знаю это, и доктор К. знает это теперь, и если бы Вы немного разбирались в нейробиологии, Вы бы тоже это знали. Никто не в состоянии вынести обо мне более верный приговор, чем мне.

Я автоматически подумал: "Не "чем мне", а "чем я". Ваше един­ственное реальное преступление в том, что Вы перепутали формы местоимения первого лица".

Потом я заметил, что становлюсь критичным. К счастью, я не произнес этого вслух — и лучше бы не произносил следующей своей фразы:

— Саул, если Вы считаете себя таким плохим, как Вы говорите, не имеете никаких добродетелей и умственных способностей, то почему тогда Вы думаете, что Ваше суждение, в частности, сужде­ние о себе, столь непогрешимо и безупречно?

Ответа не последовало. Раньше Саул улыбнулся бы и поднял на меня глаза, но сегодня он явно был не в настроении играть сло­вами.

Я закончил сеанс заключением контракта. Я согласился помочь, чем могу, встречаться с ним в течение кризиса, навещать его дома столько, сколько необходимо. Взамен я просил, чтобы он согласился не принимать непоправимых решений. Я добился от него ясно выраженного обещания не вредить себе, не писать доктору К. (без предварительной консультации со мной) и не возвращать деньги Стокгольмскому институту.

Договор не совершать самоубийства (письменное или устное соглашение, в котором пациент обещает позвонить терапевту, когда почувствует опасные разрушительные импульсы, а терапевт обещает прекратить терапию, если пациент нарушит соглашение и совер­шит попытку самоубийства) всегда смущал меня своей нелепостью ("Если Вы покончите с собой, я никогда не буду Вас больше ле­чить"). Однако он может быть весьма эффективным, и я почувство­вал себя заметно увереннее, заключив его с Саулом. Домашние посещения тоже имели свое преимущество: неудобные для меня, они заставляли Саула чувствовать себя в долгу передо мной и укре­пляли наш контракт.

Следующий сеанс, два дня спустя, протекал примерно в том же духе. У Саула было сильное желание послать в дар 50 тысяч долла­ров, а я оставался тверд в своем неприятии этого плана и извлекал на свет всю историю его склонности откупаться от проблем. Он дал мне сухое описание своего первого столкновения с деньгами. С десяти до семнадцати лет он продавал газеты в Бруклине. Его дядя, грубый и резкий человек, о котором Саул редко упоминал, арен­довал для него место около входа в метро и отвозил его туда каж­дое утро в 5.30 и забирал тремя часами позже, чтобы доставить в школу, — неважно, что Саул каждый раз опаздывал на 10—15 ми­нут и начинал каждый день в школе с замечаний.

Хотя Саул все семь лет отдавал каждый пенни из своей выруч­ки дяде, он никогда не чувствовал, что приносит достаточно денег, и начал ставить перед собой недостижимые цели — сколько денег он должен сегодня заработать. Любая неудача в достижении этих целей наказывалась тем, что он лишал себя части или всего обеда. Для этого он научился жевать медленно, прятать пищу за щеку или раскладывать ее на тарелке так, чтобы ее казалось меньше. Если под взглядом дяди или тети он бьы вынужден проглотить пищу (не то чтобы он верил, что они заботятся о его питании), он научился бесшумно вызывать у себя рвоту в ванной после еды. Точно так же, как когда-то он пытался купить для себя место в своей семье, те­перь он пытался купить безопасное место за столом доктора К. и Стокгольмского института.

— Мои дети не нуждаются в деньгах. Сын получает за операцию на сердце 2 тысячи долларов и часто делает по две в день. А муж моей дочери имеет шестизначное жалованье. Лучше я сейчас отдам их Стокгольмскому институту, чем позже их оттяпает одна из моих бывших жен. Я решил преподнести 50 тысяч долларов в дар. По­чему нет? Я могу это себе позволить. Моя страховая компания и университет платят мне достаточную пенсию, значительно больше, чем мне нужно для жизни. Я сделаю это анонимно. Я сохраню квитанцию и, если случится худшее, всегда смогу представить до­казательство, что вернул деньги. Если ничего из этого не понадобится, то и тогда все будет в порядке. Это хорошее решение — луч­шее из всего, что я знаю.

— Важно не само решение, а как и когда Вы принимаете его. Есть разница между желанием сделать что-то и необходимостью сделать это (чтобы избежать некой опасности). Я полагаю, что как раз сей­час Вы действуете по необходимости. Если отдать 50 тысяч долла­ров — это хорошая идея, она останется хорошей и через месяц. Поверьте мне, Саул, лучше не принимать непоправимых решений, когда у Вас сильный стресс и Вы действуете (как Вы сами замети­ли) не совсем рационально. Я прошу лишь отсрочки, Саул. Прос­то отложите этот дар на время, пока не пройдет кризис, пока письма не будут вскрыты.

Он снова согласно кивнул. Я опять стал подозревать, что он уже послал 50 тысяч долларов и просто не в силах сказать мне. Это похоже на него. В прошлом у Саула были такие трудности в том, чтобы делиться потенциально неприятным материалом, что я уста­новил в последние 15 минут каждого сеанса специальное время "секретов", когда просил его набраться храбрости и поделиться секретами, которые он утаил за предыдущую часть сеанса.

Несколько сеансов мы с Саулом продолжали в том же духе. Я приезжал к нему домой рано утром, входил в дверь, таинственно оставленную открытой, и проводил терапию у постели Саула, где он лежал, вытянувшись на распорках, которые, как мы оба знали, были фиктивными. Но работа, казалось, шла хорошо. Хотя я был не так увлечен им, как в прошлом, я делал то, что обычно ожида­ют от терапевтов: прояснял схемы и смыслы, помогал Саулу понять, почему письма так фатально потрясли его, что они не только пред­ставляют некую нынешнюю профессиональную неудачу, но и сим­волизируют вечный поиск принятия и одобрения. Его стремление было столь неистовым, а потребность столь сильной, что он потер­пел крах. В том случае, например, если бы Саул так отчаянно не нуждался в одобрении доктора К., он избежал бы всех проблем, сделав то, что делает любой сотрудник — просто проинформиро­вав соавтора о развитии их совместной работы.

Мы проследили раннее развитие этих схем. Определенные сце­ны (ребенок, который всегда "последним ложится, первым встает"; подросток, который не проглатывает пищу, если не продал доста­точное количество газет; тетка, орущая "Этот сирота нуждается в медицинской помощи") были концентрированными образами — эпистемами, как называл их Фуко, которые представляли в кристаллизированной форме всю структуру его жизни.

Но Саул, не отвечая на условно корректную терапию, с каждым сеансом все глубже погружался в отчаянье. Его эмоциональный тон стал ровным, лицо сделалось более неподвижным, он сообщал все меньше и меньше информации — и потерял весь свой юмор и чув­ство меры. Его самоуничижение выросло до гигантских размеров. Например, во время одного из сеансов, когда я напомнил ему о том, как много безвозмездных консультаций он дал стажерам и мо­лодым сотрудникам Стокгольмского института, Саул стал утвер­ждать, что в результате того, что он сделал с этими блестящими мо­лодыми учеными, он отбросил всю область на двадцать лет назад! Я разглядывал свои ногти, когда он говорил, и поднял с улыбкой глаза, ожидая увидеть на его лице ироническое, игривое выраже­ние. Но похолодел, поняв, что это не игра: Саул был смертельно серьезен.

Все чаще и чаще он бубнил об идеях, которые он украл, о жиз­нях, которые он разрушил, о неудавшихся браках, учениках, кото­рых несправедливо завалил (или выдвинул). Широта и размах его порочности были, конечно, свидетельствами всемогущества и ве­личия, которые, в свою очередь, скрывали более глубокое чувство никчемности и незначительности. Во время этих обсуждений мне вспомнился мой первый пациент, которого я вел во времена своей ординатуры, — один краснощекий фермер с волосами песочного цвета, в психотическом состоянии утверждавший, что он развязал третью мировую войну. Об этом фермере — забыл его имя — я не вспоминал больше тридцати лет. То, что поведение Саула вызвало в моей памяти такую ассоциацию, само по себе являлось существен­ным диагностическим знаком.

У Саула была тяжелая анорексия; он начал быстро терять вес, у него было глубокое расстройство сна, его преследовали постоян­ные саморазрушительные фантазии. Он был на той критической границе, которая отделяет страдающего, хрупкого и тревожного человека от психотика. Зловещие признаки быстро множились в наших отношениях: они теряли свои человеческие черты. Мы с Саулом больше не относились друг к другу как друзья или союз­ники; мы перестали улыбаться друг другу и касаться друг друга — как психологически, так и физически.

Я начал объективировать его: Саул больше не был человеком, который подавлен, он был болен "депрессией" — точнее, в тер­минах Диагностического и статистического справочника по психическим расстройствам, — "истинной депрессией тяжелого, периодического, меланхолического типа, сопровождающейся апатией, психомоторной заторможенностью, потерей энергии, аппетита и расстройством сна, идеями отношения и параноидными и суицидальными импульсами" (DSM-Ш, код 296.33). Я подумывал о том, какие медикаменты попробовать и куда его госпитализировать.

Мне никогда не нравилось работать с теми, кто перешагнул границу психоза. Больше, чем чему-либо иному, я придаю значе­ние присутствию терапевта и его вовлеченности в терапевтичес­кий процесс; но теперь я заметил, что отношения между мной и Саулом были полны скрытности — с моей стороны не меньше, чем с его. Я подыгрывал ему в его притворстве с травмой спины. Если бы он действительно был прикован к постели, кто ему по­могал? Кормил его? Но я никогда не спрашивал об этом, так как знал, что подобные расспросы еще больше отдалят его от меня. Казалось, что лучше всего действовать, не советуясь с ним, и проинформировать его детей о его состоянии. Я спрашивал себя, какую позицию мне следует занять в отношении 50 тысяч долла­ров? Если Саул уже отослал деньги в Стокгольмский институт, не посоветовать ли им вернуть дар? Или, по крайней мере, наложить временный арест на его счета? Имел ли я право делать это? Или обязанность? Или было бы халатностью этого не сделать?

Я по-прежнему часто думал о письмах (хотя состояние Саула стало столь тяжелым, что я все меньше доверял своей хирурги­ческой аналогии с "удалением абсцесса"). Когда я шел по дому Саула к его спальне, то оглядывался вокруг, пытаясь определить, где тот стол, в котором они хранятся. Может быть, мне снять ботинки и пошарить вокруг — во всех ящиках, — пока я не най­ду их, не вскрою и не вылечу Саула от безумия с помощью их содержания?

Я вспоминал о том, как в восемь или девять лет у меня обра­зовался большой нарыв на запястье. Добрый семейный доктор держал мою руку очень нежно, пока обследовал ее — и вдруг прихлопнул ее тяжелой книгой, которую незаметно держал в другой руке, и выдавил нарыв. За одно мгновение нестерпимой боли он закончил лечение, избежав мучительной хирургической процедуры. Но допустим ли такой благотворный деспотизм в психиатрии? Результаты были замечательными, нарыв зажил. Но прошло еще много лет, прежде чем я решился снова пожать руку доктору!

Мой старый учитель, Джон Уайтхорн, считал, что можно диаг­ностировать "психоз" по характеру терапевтических отношений: пациента, говорил он, можно считать "психотиком", если терапевт больше не чувствует, что они с пациентом являются союзниками в работе по улучшению психического здоровья пациента. Соглас­но этому критерию, Саул был психотиком. Моя задача состояла теперь не в том, чтобы помочь ему открыть три этих пресловутых письма, или быть более настойчивым, или предпринять дневную прогулку: она была в том, чтобы уберечь его от госпитализации и не дать разрушить себя.

Таково было мое положение, когда произошло неожиданное. Вечером накануне моего очередного визита я получил от Саула сообщение, что его спина прошла, что теперь он снова может хо­дить и придет в мой офис к назначенному часу. Как только я взлянул на него, еще до того, как он успел что-либо сказать, то осознал, что произошли глубокие перемены: со мной снова был прежний Саул. Исчез человек, погруженный в отчаянье, чуждый всему че­ловеческому — смеху, ощущению жизни. Несколько недель он был заперт в психозе, в стены которого я безуспешно стучался. Теперь он неожиданно вырвался наружу и снова был со мной.

Только одно могло сделать это, думал я. Письма!

Саул не продержал меня долго в напряжении. За день до этого ему позвонил коллега, попросивший дать рецензию на научный проект. Во время их разговора друг спросил вскользь, слышал ли он новость о докторе К. Встревоженный, Саул ответил, что был прикован к постели и последние несколько недель ни с кем не общался. Коллега сказал, что доктор К. внезапно умер от легочной эмболии, и стал описывать обстоятельства его смерти. Саул с тру­дом удержался от того, чтобы не перебить его и не вскричать: "Мне нет дела до того, кто был с ним, как он умер, где он похоронен и кто говорил прощальную речь! Мне нет дела до всего этого! Толь­ко скажи мне, когда он умер!" В конце концов Саул выяснил точ­ную дату смерти и быстро вычислил, что доктор К. должен был уме­реть до того, как получил журнал, и, следовательно, не мог прочесть статьи Саула. Он не был разоблачен! Мгновенно письма переста­ли быть ужасными, и он достал их из ящика и распечатал.

Первое письмо было от сотрудника Стокгольмского института, просившего у Саула рекомендательное письмо для получения дол­жности в Американском университете.

Второе письмо было простым уведомлением о смерти доктора К. и содержало расписание похоронных мероприятий. Оно было по­слано всем бывшим и нынешним сотрудникам и стажерам Сток­гольмского исследовательского института.

Третье письмо было короткой запиской от вдовы доктора К., которая писала, что, вероятно, Саул уже слышал о смерти доктора К. Доктор К. всегда высоко отзывался о Сауле, и она полагает, что он хотел бы, чтобы она отослала ему неоконченное письмо, кото­рое нашла на письменном столе доктора К. Саул протянул мне ко­роткую рукописную записку от покойного доктора К.:

"Дорогой профессор С.,

Я собираюсь приехать в Соединенные Штаты, впер­вые за двенадцать лет. Я хотел бы включить в свой мар­шрут Калифорнию — при условии, что Вы будете на ме­сте и я смогу увидеть Вас. Я очень скучаю по нашим разговорам. Как всегда, я чувствую себя здесь очень оди­ноко — профессиональный круг в Стокгольмском инсти­туте так убог. Мы оба знаем, что наша совместная ра­бота была не слишком успешной, но, по-моему, самое главное — она позволила мне узнать Вас лично после трид­цатилетнего знакомства с Вашей работой и глубо­кого к ней уважения.

Еще одна просьба..."

Здесь письмо прерывалось. Возможно, я прочел в нем больше, чем говорилось, но я вообразил, что доктор К. ждал чего-то от Саула, чего-то столь же важного для него, как то признание, которое жаждал получить Саул. Но если отбросить эту догадку, было и так ясно: ни одно из апокалиптических предсказаний Саула не подт­вердилось: тон письма был, несомненно, теплый, принимающий и уважительный.

Саул сумел заметить это, и благотворное действие письма было немедленным и глубоким. Его депрессия со всеми своими злове­щими физиологическими признаками исчезла в одно мгновение, и он расценил свои мысли в последние несколько недель как стран­ные и чуждые ему. Кроме того, наши отношения снова восстано­вились: он опять был со мной приветлив, благодарил меня за то, что я возился с ним, и выражал сожаление, что причинил мне столь­ко беспокойства за прошедшие несколько недель.

Его здоровье восстановилось, Саул готов был закончить лечение сразу, но согласился прийти еще дважды — на следующей неделе и через месяц. Во время этих сеансов мы пытались понять, что же случилось, и наметили стратегию совладания с возможными стрес­сами в будущем. Я проверил все симптомы, которые меня беспо­коили, — его саморазрушение, его грандиозное чувство своей по­рочности, его бессонницу и отсутствие аппетита. Его выздоровление было полным. После этого, казалось, делать больше было нечего, и мы расстались.

Позже до меня дошло, что если Саул так сильно ошибался в оценке чувств доктора К. к нему, то он, вероятно, точно так же неправильно оценивал и мои чувства. Понимал ли он когда-нибудь, как сильно я о нем беспокоился, как я хотел, чтобы он время от времени забывал свою работу и наслаждался роскошью дневной прогулки по Юнион Стрит? Понимал ли он когда-нибудь, как силь­но я мечтал присоединиться к нему, хотя бы выпить вместе чашечку кофе?

Но, к сожалению, я никогда не говорил этого Саулу. Мы боль­ше не встречались; и спустя три года я узнал, что он умер. Вскоре после этого на вечеринке я встретил молодого человека, который только что вернулся из Стокгольмского института. Во время дол­гого разговора о годах его стажировки я упомянул, что у меня был друг, Саул, который тоже получил туда приглашение. Да, он знал Саула. Между прочим, любопытно, что его стажировка отчасти состоялась благодаря "добрым отношениям, которые Саул устано­вил между университетом и Стокгольмским институтом". Слышал ли я о том, что в своем завещании Саул оставил Стокгольмскому институту 50 тысяч долларов?