Исследование Ценностей Перевел М. Немцов Robert m pirsig Zen and the Art of Motorcycle Maintenance

Когда мы снова выезжаем в долину, небо опять ограничено утесами по обе стороны реки, но они -- ближе и друг к другу, и к нам, чем сегодня утром. Долина сужается, чем ближе мы к истокам.

Помимо всего прочего, мы оказываемся в какой-то отправной точке тех вещей, о которых я говорю. С нее можно, наконец, начать рассказывать об отрыве Федра от основного течения рациональной мысли в погоне за призраком самой рациональности.

Есть один отрывок, который он читал и повторял про себя столько раз, что тот сохранился в целости. Начинается он так:

В храме науки есть много обителей... и подлинно многообразны и те, кто в них обитает, и мотивы, которые привели их туда.

Многие берутся за науку из радостного чувства превосходящей интеллектуальной силы; наука -- их собственный особый вид спорта, которым они занялись ради получения яркого опыта и удовлетворения амбиции; в храме можно найти многих других, которые положили продукты своих умов на этот алтарь в чисто утилитарных целях. Если бы ангел Господень спустился и выгнал бы всех людей, принадлежащих к этим двум категориям, из храма, то храм бы заметно опустел, но внутри все же осталось бы несколько человек, как из настоящего, так и из прошлого... Если бы те типы людей, которые мы только что исключили, были там единственными, то храма бы никогда не существовало -- как леса, состоящего из одних лиан... Те, над кем смилостивился ангел... несколько странные, необщительные, замкнутые личности, более непохожие друг на друга, чем толпы изгнанных.

Что привело их в храм... -- нет единого ответа... побег от повседневной жизни с ее болезненной грубостью и безотрадной мрачностью, от пут собственных изменчивых желаний. Тонко настроенная натура жаждет бежать своего шумного тесного окружения в тишину высоких гор, где взор свободно блуждает в спокойном чистом воздухе и любовно скользит по успокаивающим очертаниям, очевидно выстроенным для вечности.

Отрывок -- из речи, произнесенной в 1918 году молодым немецким ученым по имени Альберт Эйнштейн.

Федр окончил свой первый курс университетской науки, когда ему было пятнадцать лет, его областью уже тогда была биохимия, и он намеревался специализироваться по взаимодействию органического и неорганического миров, известному теперь как молекулярная биология. Он не считал это карьерой, не думал о собственном личном продвижении. Он был очень молод, и это стало для него некой благородной идеалистической целью.

Состояние ума, позволяющее человеку совершать работу такого типа, сродни состоянию ума верующего или любовника. Ежедневное усилие происходит не от осознанного намерения или программы, а прямо из сердца.

Если бы Федр вступил в науку с амбициозными или утилитарными намерениями, ему, возможно, никогда бы не пришло в голову задавать вопросы о природе научной гипотезы как сущности в себе. Но он их задал и не удовлетворился ответами.

Образование гипотез -- самая таинственная категория научного метода. Никто не знает, откуда они приходят. Человек где-нибудь сидит, занимается своим делом, как вдруг -- бац! -- понимает то, чего не понимал раньше. Пока она не проверена, гипотеза -- не истина. Ибо тесты не являются ее источником. Ее источник -- в чем-то другом.

Эйнштейн сказал:

Человек пытается составить себе упрощенную и разборчивую картину мира так, как это ему лучше подходит. Потом он до некоторой степени пытается подменить этот свой космос миром опыта -- и так преодолеть его... Он делает этот космос и его строение той осью, вокруг которой вращается его эмоциональная жизнь, чтобы таким образом обрести мир и спокойствие, которых не может найти в узком водовороте личного опыта... Высшая задача... прийти к тем универсальным элементарным законам, из которых космос можно выстроить чистой дедукцией. К этим законам нет логической тропы; только интуиция, покоящаяся на благожелательном понимании опыта, может их достичь...

Интуиция? Благожелательность? Странные слова, чтобы описать происхождение научного знания.

Ученый помельче Эйнштейна сказал бы, возможно: «Но научное знание происходит от природы. Природа снабжает нас гипотезами.» Эйнштейн же понял, что это не так. Природа снабжает нас только экспериментальными данными.

Меньший ум, вероятно, затем бы сказал: «Ну, тогда гипотезы дает человек.» Но Эйнштейн и это отрицал. «Никто, -- говорил он, -- из тех, кто по-настоящему проник в суть дела, не станет отрицать, что на практике мир явлений уникально определяет теоретическую систему вопреки тому факту, что между явлениями и их теоретическими принципами не существует теоретического моста.»

Отрыв Федра произошел, когда в результате накопления лабораторного опыта он заинтересовался гипотезами как сущностями в себе. В своей лабораторнои работе он снова и снова замечал: то, что могло казаться самой трудной частью научной работы, -- придумывание гипотез -- неизменно оказывалось самым легким. Сам акт формальной записи всего точно и ясно, казалось, предлагал их. Когда он проверял экспериментальным методом гипотезу номер один, у него в уме возникал поток других гипотез; когда он проверял их, в голову приходили еще, а когда он начинал проверять и следующие, то гипотез появлялось еще больше -- пока не становилось до боли очевидно, что, продолжая проверять гипотезы, снимая или подтверждая их, он не уменьшает их числа. Пока он продолжал это делать, их количество, в действительности, росло.

Сначала он находил это забавным. Он изобрел закон, который с юмором, подобным закону Паркинсона, утверждал, что «количество рациональных гипотез, способных объяснить любое данное явление, бесконечно». Ему нравилось никогда не испытывать недостатка в гипотезах. Даже когда все его возможные методы экспериментальной работы, казалось, заводили в тупик, он знал, что если просто сядет и повозится с работой достаточно долго, то, конечно же, появится еще одна гипотеза. И она всегда появлялась. И только месяцы спустя после того, как он придумал этот закон, начали возникать кое-какие сомнения по поводу его юмора или полезности.

Если это так, то закон -- не незначительный просчет в научном мышлении. Закон этот полностью всеотрицающ. Он -- катастрофическое логическое опровержение общей ценности всего научного метода!

Если целью научного метода является выбор из множества гипотез, и если количество гипотез растет быстрее, чем может справиться экспериментальный метод, то ясно, что все гипотезы никогда не смогут быть проверены. Если все гипотезы не могут быть проверены, то результаты любого эксперимента недоказательны, а весь научный метод целиком не достигает своей цели -- установления доказанного знания.

Об этом Эйнштейн сказал: «Эволюция показала, что в любой данный момент из всех мыслимых конструкций одна-единственная всегда доказывала, что она абсолютно превосходит остальные,» -- и на этом остановился. Для Федра же это был неописуемо слабый ответ. Фраза «в любой данный момент» по-настоящему потрясла его. Эйнштейн, выходит, действительно имел в виду, что истина -- функция времени? Утверждать такое означало бы уничтожать самое основное допущение всей науки!

Но в этом заключалось всё, вся история науки, ясная история постоянно нового и меняющегося объяснения старых фактов. Временные периоды постоянства казались совершенно произвольными, он в них не видел никакого порядка. Некоторые научные истины, казалось, держатся веками, другие же -- меньше года. Научная истина -- не догма, пригодная для вечности, а временная количественная сущность, которую можно изучать как и все остальное.

Он изучил научные истины и расстроился еще больше от очевидной причины их преходящего состояния. Похоже, что временные периоды научных истин -- обратная функция интенсивности научного усилия. Таким образом, научные истины двадцатого века, кажется, обладают намного более коротким сроком жизни, чем истины прошлого века, поскольку научная деятельность теперь -- значительно активнее. Если в следующем веке научная активность возрастет в десять раз, то вероятность жизни любой научной истины, возможно, упадет до одной десятой от нынешней. Срок жизни существующей истины укорачивается объемом гипотез, призванных заменить ее; чем больше гипотез, тем короче срок жизни истины. А причиной роста количества гипотез в последние десятилетия служит не что иное, как сам научный метод. Чем больше смотришь, тем больше видишь. Вместо выбора одной истины из множества увеличиваешь само множество. А логически это означает, что пока пытаешься продвинуться в сторону неизменяемой истины посредством применения научного метода, на самом деле, вовсе к ней не движешься. Движешься от нее! И заставляет ее изменяться именно твое применение научного метода!

То, что Федр наблюдал лично, оказалось глубоко характерным для истории науки явлением, долгие годы заметавшимся под ковер. Предсказываемые результаты научного исследования и его действительные результаты здесь диаметрально противоположны, а на этот факт, кажется, никто не обращает особого внимания. Цель научного метода -- выбрать единственную истину из многих гипотетических. Это -- в большей мере, чем что-либо другое -- то, о чем вся наука. Но исторически наука занималась как раз противоположным. Через умножение количества фактов, информации, теорий и гипотез сама наука ведет человечество от единственных абсолютных истин ко множественным, неопределенным и относительным. Основной производитель общественного хаоса, неопределенности мысли и ценностей, которые рациональное знание, как предполагается, упразднит, -- не что иное, как сама наука. И то, что видел Федр в уединении собственной лабораторной работы много лет назад, можно увидеть повсюду в технологическом мире сегодняшнего дня. Научно произведенная антинаука -- хаос.

Сейчас можно немного оглянуться назад и понять, почему важно говорить об этой личности в отношении ко всему, что было сказано до сих пор о разделении классической и романтической реальностей и их непримиримости. В отличие от множества романтиков, обеспокоенных хаотическими изменениями, навязываемыми наукой и технологией человеческому духу, Федр со своим научно тренированным классическим умом мог больше, нежели просто в смятении заламывать руки, убегать или обрушиваться на всю ситуацию целиком с потоками брани, не предлагая никаких решений.

Как я уже говорил, в конце концов он и предложил несколько решений, но проблема была настолько глубока, внушительна и сложна, что никто, на самом деле, не понял серьезности того, что он разрешил, и поэтому не смог понять -- ни правильно, ни даже неправильно -- того, что он сказал.

Причина нынешнего общественного кризиса, собирался сказать он, -- генетический дефект природы самого разума, и до тех пор, пока этот дефект не будет исправлен, кризисы не прекратятся. Наши теперешние режимы мышления не продвигают общество к лучшему миру, а уводят его все дальше и дальше от него. Со времен Возрождения эти режимы срабатывали. Сколь долго будет доминировать нужда в пище, одежде и убежище, столь долго эти режимы и будут продолжать срабатывать. Но теперь, когда для огромных масс людей нужды эти больше не затмевают всего остального, вся структура разума, переданная нам из древних времен, более не адекватна. Ее начинают видеть такой, какой она на самом деле является, -- эмоционально полой, эстетически бессмысленной и духовно пустой. Вот к чему сегодня она пришла, и вот какой останется еще долгое время.

У меня перед глазами стоит непрерывно бушующий общественный кризис, глубины которого никто по-настоящему не понимает, не говоря уже о том, что ни у кого нет никаких его решений. Я вижу людей типа Джона и Сильвии, живущих потерянно и отчужденно от всей рациональной структуры цивилизованной жизни, ища решений за пределами этой структуры, но не находя ни одного, способного по-настоящему и надолго удовлетворить. И после этого у меня перед глазами встает Федр и его изолированные абстракции, рожденные в уединении лаборатории: они действительно касаются того же самого кризиса, но начинают из другой точки и двигаются в противоположном направлении; и я пытаюсь здесь собрать все это воедино. Оно так велико -- поэтому иногда кажется, что я запутался.

Ни одного из тех, с кем разговаривал Федр, кажется, не беспокоило это явление, которое так озадачивало его. Они, судя по всему, говорили: «Мы знаем, что научный метод действенен -- так зачем подвергать его сомнению?»

Федр не понимал такого отношения, не знал, что с ним делать, и, поскольку он не постигал науку в личных или утилитарных целях, это его просто полностью вырубило. Как будто созерцал тот спокойный горный пейзаж, который описывал Эйнштейн -- как вдруг между гор появилась расщелина, провал из чистого ничто. И медленно, мучительно, для того, чтобы объяснить эту расщелину, ему пришлось признать, что горы, казавшиеся выстроенными на века, может быть, являются чем-то иным... возможно, просто выдумками его собственного воображения. Это его и остановило.

И вот так Федр, который в пятнадцать лет окончил первый курс, в семнадцать был выгнан из Университета за провал на экзаменах. Официальными причинами привели незрелость и невнимательность к занятиям.

Никто ничего не смог бы с этим сделать -- ни предотвратить, ни поправить. Университет не стал бы держать его ценой полного отказа от норм.

Ошеломленный, Федр начал долгий дрейф в сторону, который и привел его на дальнюю орбиту разума, но он постепенно вернулся к дверям самого Университета тем маршрутом, которым мы сейчас следуем. Завтра я попытаюсь начать по нему двигаться.

В Лореле, где наконец видно горы, мы останавливаемся на ночлег. Вечерний ветерок прохладен. Он спускается от снегов. Хотя солнце, должно быть, исчезло за горами с час назад, небо хорошо освещается из-за хребта.

Сильвия, Джон, Крис и я идем по длинной главной улице в собирающихся сумерках и чувствуем присутствие гор, даже говоря совсем о другом. Я счастлив, что мы здесь -- и все же немного грустно. Иногда все-таки лучше ехать, чем приезжать.

Я просыпаюсь в недоумении: я знаю, что мы вблизи гор, потому что помню или потому что ощущается что-то неуловимое. Мы -- в прекрасной старой деревянной комнате отеля. Солнце освещает темное дерево, пробиваясь сквозь штору, но даже несмотря на закрытые окна, я чувствую, что мы -- возле гор. В этой комнате -- горный воздух, он прохладен, влажен и почти благоухает. Один глубокий вдох уже готовит меня к следующему, потом -- к следующему, и с каждым глубоким вдохом я готов все больше и больше, пока не выпрыгиваю из кровати, не поднимаю штору и не впускаю внутрь все солнце -- блестящее, прохладное, яркое, резкое и ясное.

Растет желание подойти и растолкать Криса, растрясти его, чтобы он увидел все это, но из доброты -- или, быть может, уважения -- ему позволяется поспать немного дольше. Поэтому я направляюсь с мылом и бритвой в руке в общую ванную на другом конце длинного коридора из того же самого темного дерева, и на всем пути под ногами скрипят половицы. В ванной кипяток парит и булькает в трубах: сначала слишком горячо для бритья, а потом, после того, как я смешиваю его с холодной водой, -- просто прекрасно.

За окном, что над зеркалом, я вижу, что на заднем дворе есть крыльцо, и, закончив, выхожу постоять на нем. Оно -- на одном уровне с верхушками деревьев вокруг отеля, которые, кажется, реагируют на этот утренний воздух так же, как и я. Ветки и листья колышутся от каждого легкого дуновения, словно ожидая его все это время.

Крис вскоре тоже встает, а Сильвия выходит из своей комнаты и говорит, что они с Джоном уже позавтракали, и он где-то гуляет, но она проводит нас с Крисом на завтрак.

Сегодня утром мы влюблены во все, и всю дорогу по залитой солнцем утренней улице к ресторану, болтаем о чем-то хорошем. Яйца, горячие кексы и кофе -- небесны. Сильвия и Крис интимно беседуют о его школе, друзьях и личных вещах, а я слушаю их, глазею из огромного ресторанного окна на витрину магазина через дорогу. Такая разница с тем одиноким вечером в Южной Дакоте. За теми домами -- горы и снежные равнины.

Сильвия говорит, что Джон узнавал у кого-то в городе про другую дорогу в Бозмен -- южнее, через Йеллоустоунский Парк.

-- Южнее? -- переспрашиваю я. -- Ты имеешь в виду Ред-Лодж?

-- Наверное.

Возвращается воспоминание о равнинах, покрытых снегом в июне.

-- Та дорога проходит намного выше границы лесов.

-- Это плохо? -- спрашивает Сильвия.

-- Будет холодно. -- У меня перед глазами возникают мотоциклы посреди снежных равнин и мы сами, едущие на них. -- Но просто великолепно.

Мы встречаемся с Джоном, и все улажено. Вскоре, миновав подземный переезд через железную дорогу, мы уже направляемся по извивающемуся асфальту через поля в сторону гор впереди. Этой дорогой постоянно ездил Федр, и у меня в голове в любом месте ее накладываются проблески его памяти. Прямо перед нами вырастает высокий, темный хребет Абсарока.

Мы едем вдоль реки к ее истоку. В ней -- вода, которая, вероятно, меньше часа тому назад еще была снегом. Поток и дорога пересекают зеленеющие и каменистые поля -- каждое немного выше предыдущего. При этом солнечном свете все очень насыщенно: темные тени, яркий свет. Темно-голубое небо. Солнце -- яркое и жаркое, когда выезжаем из тени, но стоит снова заехать под деревья вдоль дороги, как становится холодно.

По пути мы играем в пятнашки с маленьким синим «порше»: то мы его обгоняем, нажимая на клаксон, то он нас, и так -- несколько раз, через поля с темными осинами и яркой зеленью трав и горных кустарников. Все это запоминается.

Он ездил этой дорогой, чтобы попасть на высокогорья, потом с рюкзаком уйти в сторону от дороги на три, четыре или пять дней, потом снова вернуться за провизией и опять уйти, нуждаясь в этих горах почти физиологически. Цепь его абстракций стала настолько длинной и запутанной, что ему были необходимы здешние тишина и пространство, чтобы она оставалась прямой. Как будто целые части построений могли разлететься вдребезги от малейшего отвлечения на другую мысль или на выполнение другой обязанности. Это не походило на раздумья других людей уже тогда, до наступления безумия. Он размышлял на том уровне, когда все смещается и изменяется, когда учрежденные ценности и истины исчезают, и не остается ничего для поддержания себя, кроме собственного духа. Неудача в самом начале полностью освободила его от чувства обязанности думать согласно каким-то установленным линиям, и его мысли уже обрели независимость до такой степени, с какой знакомы лишь немногие. Он чувствовал, что общественные институты вроде школ, церкви, правительства и политических организаций всех видов, склонялись к тому, чтобы направлять мысль на цели, отличные от истины: на увековечение собственных функций и на контроль над личностями, обслуживающими эти функции. Он стал рассматривать свою начальную неудачу как счастливый отрыв, случайный побег из расставленной для него ловушки; и все оставшееся время он очень хорошо осознавал такие ловушки установленных истин. Сначала, однако, он этого не видел и так не думал -- он начал думать так гораздо позже. Я здесь ухожу в сторону от последовательности событий. Все это пришло гораздо позже.

Сначала истины, которые начал преследовать Федр, были боковыми: уже не фронтальными истинами науки, теми, на которые указывала дисциплина, а теми, что видишь боковым зрением, из уголка глаза. В лабораторной ситуации, когда вся процедура скроена на живую нитку, когда все идет не так, или неопределенно, или так испорчено неожиданными результатами, что неспособен во всем этом разобраться, начинаешь смотреть боковым зрением. Так он потом обычно описывал рост знания, которое не движется вперед, подобно стреле в полете, а расширяется в стороны -- как стрела, в полете увеличивающаяся, или же как стрелок, обнаруживший, что, хотя он и попал в яблочко и получил свой приз, но голова его покоится на подушке, а через окно струится утренний свет солнца. Боковое знание -- это знание, пришедшее с совершенно неожиданной стороны, оттуда, что вообще не осознается как направление до тех пор, пока это знание не вторгается в тебя. Боковые истины указывают на фальшь аксиом и постулатов, лежащих в основе чьей-либо существующей системы поисков истины.

По всей видимости, он просто плыл по течению. И в действительности он просто плыл по течению. Отдаются воле течения тогда, когда смотрят на боковые истины. Он не мог следовать ни одной из известных методик обнаружения причины этого, потому что, перво-наперво, сами методики и действия были испорчены. Вот он и плыл по течению. Только это и оставалось.

Течение привело его в армию, а армия отправила его в Корею. Остался отрывок его воспоминания: стена через туманную гавань с бака корабля, ярко сверкающая, подобная вратам небесным. Должно быть, он очень дорожил этим отрывком и часто думал о нем, поскольку, хотя его ни к чему больше невозможно привязать, он очень ярок -- так, что я сам возвращался к нему много раз. Кажется, он символизирует что-то очень важное, какой-то поворотный пункт.

Его письма из Кореи коренным образом отличаются от всего, написанного раньше -- это тот же самый поворотный пункт. Они просто взрываются эмоциями. Страницу за страницей он заполняет крохотными подробностями того, что видит: рынки, магазины со скользящими в стороны дверями, шиферные крыши, дороги, хижины, крытые соломой -- всё. Иногда исполненный дикого энтузиазма, иногда подавленный, иногда рассерженный, иногда даже полный юмора, он -- будто какое-то существо, нашедшее выход из клетки, которой раньше даже не сознавало вокруг себя, и теперь в восторге блуждающее по окрестностям, зрительно поглощая все, что попадается на глаза.

Позже он подружился с корейскими работниками, которые немного говорили по-английски, но хотели выучить больше, чтобы получить квалификацию переводчиков. После работы он проводил время с ними, а взамен они брали его с собой на выходные дни в долгие походы по холмам, чтобы он мог увидеть их дома и друзей, и переводили ему образ жизни и мысли другой культуры.

Он сидит у пешеходной тропы на прекрасном, продуваемом ветрами склоне холма, обращенном к Желтому морю. На террасе под тропой рис уже вырос и стал коричневым. Его друзья смотрят на море вместе с ним и видят острова вдалеке от берега. Они обедают по-походному и разговаривают друг с другом и с ним, и тема разговора -- идеографы и их отношение к миру. Он замечает, насколько удивительно, что всё во вселенной можно описать двадцатью шестью письменными знаками, с которыми они работают. Его друзья кивают, улыбаются, едят то, что извлекли из консервных банок, и любезно говорят «нет».

Он смущен кивком «да» и ответом «нет» и поэтому повторяет свое утверждение снова. И снова -- кивок, означающий «да», и ответ «нет». На этом отрывок кончается, но, как и о стене, об этом он думает много раз.

Последний яркий отрывок воспоминаний об этой части света -- отсек военного транспортного корабля. Он возвращается домой. Отсек пуст и необжит. Он -- один, на полотняной койке, привязанной к железной раме и похожей на батуд. Таких в ряду -- пять, и, ряд за рядом, они заполняют весь пустой воинский отсек.

Это самый передний отсек корабля, и полотно, натянутое на соседние рамы, поднимается и опускается, сопровождаемое желудочным ощущением, будто едешь в лифте. Он созерцает это и, слушая гулкое громыхание по стальным пластинам вокруг, осознает, что, помимо этого, ничего не говорит о том, что весь отсек массивно возносится в воздух, а потом обрушивается вниз, снова и снова. Может быть, как раз это мешает сосредоточиться на книге, лежащей перед ним... Нет, просто книга трудная. Текст по восточной философии, труднее нее он ничего не читал. Он рад, что он один, и что ему надоело в этом пустом отсеке для перевозки войск -- иначе он бы ее никогда не осилил.

Книга утверждает, что имеются некий теоретический компонент человеческого существования -- в основном, он западный (и это соответствует лабораторному прошлому Федра), и некий эстетический компонент, который легче увидеть на Востоке (и это соответствует его корейскому прошлому), и что они, кажется, никогда не смыкаются. Эти термины -- «теоретический» и «эстетический» -- более или менее совпадают с тем, что Федр позднее назвал классическим и романтическим способами существования реальности и, видимо, оформил их в уме четче, чем когда бы то ни было. Разница в том, что классическая реальность в первую очередь теоретична, но обладает и своей эстетикой тоже. Романтическая реальность в первую очередь эстетична, но и у нее есть своя теория. Разрыв теоретического и эстетического -- это разрыв между компонентами одного мира. Разрыв классического и романтического -- разрыв между двумя отдельными мирами. Книга по философии, которая называется «Встреча Востока и Запада» Ф.С.С.Нортропа, предлагает лучше познавать «неопределенный эстетический континуум», из которого возникает уже теоретический.

Федр этого не понимал, но после того, как приехал в Сиэттл и уволился из армии, целых две недели просидел в гостиничном номере, поедая огромные вашингтонские яблоки и думая; потом снова ел яблоки и думал еще немного, а потом, в результате всех этих отрывков воспоминаний и раздумий, вернулся в Университет, чтобы изучать философию. Боковой дрейф закончился. Теперь он что-то активно преследовал.

Встречный порыв ветра внезапно бьет нас хвойным запахом, потом -- еще и еще раз, и, подъезжая к Ред-Лодж, я уже дрожу от озноба.

В Ред-Лодж дорога почти вплотную подходит к подножью горы. Темная грозная масса нависает над самыми крышами по обе стороны главной улицы. Мы паркуем мотоциклы и достаем из багажа теплую одежду. Мимо лыжных магазинов проходим в ресторан, где по стенам развешаны огромные фотографии пути, который нам предстоит одолеть. Выше и выше, по одной из высочайших мощеных дорог в мире. Меня это слегка тревожит -- но волноваться неразумно, и я пытаюсь избавиться от беспокойства, рассказывая об этой дороге остальным. Оттуда невозможно свалиться. Никакой опасности для мотоцикла. Просто смутное воспоминание о местах, где можно бросить вниз камень, и тот будет лететь тысячи футов, пока куда-нибудь не упадет, -- какая-то ассоциация этого камня с мотоциклом и седоком.

Допив кофе, мы тепло одеваемся, снова все упаковываем и вскоре доезжаем до первого из многих поворотов серпантина, петляющего по склону горы.

Дорожное покрытие -- намного шире и безопаснее, чем помнится. Когда едешь на мотоцикле, то вокруг много лишнего пространства. Джон и Сильвия закладывают чрезвычайно острый вираж впереди и, улыбаясь, едут навстречу у нас над головой. Вскоре мы сворачиваем тоже и опять видим их спины. Затем у них -- еще один поворот, и мы с хохотом встречаемся вновь. Так трудно, если начнешь думать об этом заранее, -- и так легко, когда просто делаешь.

На повороте мы останавливаемся, фотографируемся, чтобы подтвердить, что мы здесь были, а потом идем по короткой тропинке, выводящей на край утеса. Мотоцикл на дороге почти отвесно под нами отсюда не видно. Мы укутываемся потеплее, чтобы не было холодно, и продолжаем подъем.

Лиственные деревья уже полностью исчезли. Остались только маленькие сосенки. Многие -- перекрученные и чахлые на вид.

Скоро эти сосенки тоже полностью пропадают, и мы -- на альпийских лугах. Ни единого дерева, везде одна трава, густо усыпанная очень яркими маленькими пятнышками розового, голубого и белого. Цветы -- повсюду! Жить здесь могут только они, травы, мхи и лишайники. Мы достигли высокогорий -- тех, что выше границы лесов.

Я оглядываюсь через плечо, чтобы в последний раз увидеть ущелье. Будто смотришь на дно океана. Люди проводят всю свою жизнь в таких низинах, не сознавая, что существует эта высокая страна.

Дорога сворачивает вглубь, прочь от ущелья, в снежные поля.

Двигатель дает яростные обратные вспышки от недостатка кислорода и угрожает заглохнуть. Но до этого не доходит. Вскоре мы оказываемся между старыми снежными сугробами -- как после оттепели ранней весной. Повсюду ручейки сбегают в мшистую грязь, потом, подо мхом -- в недельную травку, в маленькие дикие цветочки -- крошечные розовые, голубые, желтые и белые, которые, кажется, выскакивают, по-солнечному яркие, из темных теней. Так -- везде! Крохотные точки красочного света выстреливают мне навстречу с мрачного темно-зеленого и черного фона. Темное небо сейчас -- и холодное, кроме тех мест, куда попадает солнце. На солнечной стороне моей руке, ноге и боку под курткой жарко, а темная сторона -- уже в глубокой тени -- очень замерзла.

Снежные поля становятся более массивными и расступаются обрывистыми берегами там, где прошли снежные плуги. Сугробы достигают четырех, потом -- шести, потом -- двенадцати футов в вышину. Мы движемся меж двух одинаковых стен, почти в снеговом туннеле. Потом туннель вновь раскрывается навстречу темному небу, и когда мы из него выныриваем, то видим, что мы уже на вершине.

А дальше -- совсем другая страна. Внизу -- черные озера, сосны и заснеженные равнины. Над ними и за ними, насколько хватает глаз -- горные хребты, покрытые снегом. Высокая страна.

Мы останавливаемся на повороте, где несколько туристов уже фотографируются, озирают окрестность и друг друга. Из седельной сумки, пристегнутой к багажной раме мотоцикла, Джон достает фотокамеру. Я из своей машины достаю набор инструментов, раскладываю его на сиденье, беру отвертку, завожу двигатель и отверткой регулирую карбюратор, пока звук холостой работы не меняется от очень плохих сбоев до просто плохих. Удивительно, что на всем пути вверх он осекался, фыркал, дергался и всеми способами давал понять, что скоро заглохнет совсем, но так и не заглох. Я не регулировал его раньше просто из любопытства -- посмотреть, что с ним сделают одиннадцать тысяч футов высоты. Теперь я ничего не чищу и оставляю просто плохой звук, потому что скоро будем немного спускаться в сторону Йеллоустоунского Парка, и если он не будет немного грязным, то позднее слишком пересохнет, а это опасно, поскольку грозит двигателю перегревом.

На пути вниз обратное зажигание еще достаточно сильно, потому что машина тащится на второй передаче, но потом, когда мы спускаемся пониже, шум уменьшается. Возвращаются леса. Мы теперь едем среди скал, озер и деревьев, следуя прекрасным поворотам и изгибам дороги.

Я хочу поговорить о другом роде высокой страны, на этот раз -- в мире мысли, которая (для меня, по меньшей мере) кажется несколько параллельной или вызывает чувства сродни моим нынешним. Мне хочется называть ее высокой страной ума.

Если все человеческое знание, все то, что известно, считается гигантской иерархической структурой, то высокая страна ума располагается в высочайших пределах этой структуры, в наиболее общих, наиболее абстрактных соображениях.

Немногие путешествуют здесь. От скитаний по этой стране нет никакой реальной выгоды, и все же, подобно этому высокогорью реального мира, что вокруг нас сейчас, она обладает своей суровой красотой, которая, повидимому, компенсирует некоторым тяготы путешествия.

В высокой стране ума необходимо привыкнуть к разреженному воздуху неопределенности, к невообразимой огромности задаваемых вопросов и к ответам, которые на эти вопросы предлагаются. Простор заводит все дальше, дальше и дальше -- настолько очевидно дальше, чем может быть охвачено разумом, что сомневаешься, стоит ли даже приближаться: из страха просто затеряться в них и никогда больше не найти выхода.

Что есть истина, и как узнать, она ли у тебя в руках?... Как мы вообще что-либо узнаём? Существует ли какое-то «я», «душа», которая знает, или же эта душа -- просто клетки, координирующие чувства?... Изменяется ли в своей сущности реальность, или она закреплена и постоянна?.. Когда говорят, что что-либо что-то означает, то что это значит?

Много троп проложено по этим высоким хребтам и много забыто с начала времен, и хотя ответы, принесенные с них, утверждали свое постоянство и универсальность, цивилизации сами изменялись на тех тропах, которые выбирали, и у нас теперь есть множество разных ответов на одни и те же вопросы -- и все их можно считать истинными в их собственном контексте.

В спорах иногда утверждают, что подлинного прогресса не существует; что цивилизацию, убивающую множества людей в массовых войнах, отравляющую землю и океаны всевозрастающими количествами отходов, уничтожающую достоинство личностей, подвергая их насильственному механизированному существованию, едва ли можно назвать продвижением вперед по сравнению с более простым охотничьим, собирательским и сельскохозяйственным существованием доисторических времен. Но этот аргумент, хотя и романтически привлекателен, -- несостоятелен. Примитивные племена позволяли гораздо меньше индивидуальной свободы, нежели современное общество. Древние войны велись с гораздо меньшим моральным оправданием, чем современные. Технология, производящая отходы, может найти -- и находит -- способы избавляться от них, не расстраивая экологии. И картинки из школьных учебников, изображающие первобытного человека, иногда опускают некоторые минусы его первобытной жизни -- боль, болезни, голод, тяжкий труд, необходимый лишь для того, чтобы остаться в живых. Движение от этой агонии гольного существования к современной жизни может быть трезво описано только как прогресс, и единственный деятель этого прогресса -- сам разум, что вполне ясно.

Можно видеть, как и неформальный, и формальный процессы гипотезы, эксперимента, умозаключения век за веком повторялись на новом материале, строили иерархии мысли, которые уничтожали большую часть врагов первобытного человека. Романтическое предание рациональности анафеме проистекает, до некоторой степени, из самой эффективности рациональности в процессе поднятия человека из первобытных условий. Она -- столь мощный, вседоминирующий агент цивилизованного человека, что практически полность затмила собой все остальное и теперь доминирует над самим человеком. Это и есть источник всего недовольства.

Федр скитался по этой высокой стране: вначале бесцельно, следуя каждой тропинке, каждому следу там, где кто-то побывал ло него, временами по каким-то косвенным признакам замечая, что, очевидно, продвигается вперед, но не видя впереди ничего, что могло бы подсказать, куда следует идти.

Через громоздящиеся горы вопросов реальности и знания проходили великие фигуры цивилизации; некоторые из них, например, Сократ, Аристотель, Ньютон и Эйнштейн, были известны почти каждому, но большинство было гораздо неизвестнее. Имена, которых он никогда прежде не слышал. И он проникался очарованием их мысли и всего способа их мышления. Он тщательно шел по их следам до тех пор, пока след этот, казалось, не остывал совсем, -- а потом оставлял эту тропу. В то время по академическим стандартам его работа едва продвигалась, но это происходило вовсе не от того, что он не работал или не думал. Он размышлял слишком напряженно, а чем напряженнее размышляешь в этой высокой стране ума, тем медленнее идешь. Федр читал скорее научно, чем литературно, проверяя по ходу чтения каждое предложение, отмечая сомнения и вопросы, которые надо будет разрешать позднее, и мне повезло, что у меня остался целый чемодан этих его заметок.

Поразительнее всего то, что почти все, сказанное им многие годы спустя, в них содержится. Одно расстройство -- видеть, как совершенно не осознает он в то время важности того, что говорит. Будто видишь, как кто-то перебирает одну за другой все части головоломки, чье решение ты знаешь и хочешь подсказать ему: «Смотри, это подходит сюда, а это -- вот сюда,» -- но не можешь. И он слепо бродит, меняя одну тропу на другую, подбирая одну часть за другой, не зная, что с ними делать, а ты скрипишь зубами, когда он уходит на ложный след, и вздыхаешь с облегчением, когда возвращается, пусть даже обескураженным. «Не беспокойся,» -- хочешь сказать ему ты. -- «Давай дальше!»

Но он -- настолько отвратительный студент, что только благодаря доброте своих преподавателей вообще сдает экзамены. Он предвзято относится к каждому философу, которого читает. Он всегда вмешивается и навязывает собственныи взгляд тому материалу, который изучает. Он никогда не играет честно. Он всегда пристрастен. Он хочет, чтобы каждый философ шел определенным путем, и впадает в ярость, когда тот этого не делает.

Сохранился фрагмент воспоминания: он сидит в комнате в три-четыре часа утра со знаменитой «Критикой чистого разума» Иммануила Канта, изучая ее так, как шахматист изучал бы дебюты гроссмейстеров, пытаясь испробовать линию защиты против собственного суждения и опыта, ища противоречий и несообразностей.

Федр -- эксцентричный человек, если сравнить со среднезападными американцами двадцатого века, окружающими его, но когда видишь его за Кантом, он кажется не таким странным. К этому немецкому философу восемнадцатого века он испытывает уважение -- не из согласия с ним, но из высокой оценки внушительного логического укрепления Кантом своих позиций. Кант всегда великолепно методичен, настойчив, правилен и дотошен в мелочах при измерении этой огромной снежной горы мысли: что в уме, а что -- вне ума. Для современных скалолазов это -- один из высочайших пиков, и теперь мне хочется увеличить это изображение Канта и немного показать, как думал он, и как Федр думал о нем, -- чтобы дать более ясную картину высокой страны ума и подготовить к пониманию мыслей Федра.

Федр разрешил всю проблему классического и романтического понимания сначала именно в этой высокой стране ума, и если не поймешь отношения этой страны к остальному существованию, значение и важность нижних уровней того, что он здесь говорил, будут недооценены и неверно поняты.

Чтобы следовать за Кантом, нужно к тому же понимать кое-что по поводу шотландского философа Дэвида Хьюма. Ранее Хъюм предложил такую идею: если следовать строжайшим правилам логической индукции и дедукции из опыта по определению истинной природы мира, то длжно прийти к определенные выводам. Его доводы следовали направлениям, которые были бы результатом ответов на такой вопрос: предположим, родился ребенок, лишенный всех ощущений; у нет зрения, нет слуха, нет осязания, нет обоняния, нет вкусовых ощущений -- нет ничего. Следовательно, он никак не сможет ничего получить от внешнего мира. Предположим, что это дитя кормят внутривенно и по-всякому ухаживают за ним, и в таком вот состоянии он доживает до восемнадцати лет. И потом спрашивается: имеет ли этот восемнадцатилетний человек мысль в голове? Если да, то откуда она берется? Как он может ее получить?

Хьюм ответил бы, что у этого восемнадцатилетнего никаких мыслей нет, и, давая такой ответ, определил бы себя как эмпирика -- того, кто верит, что все знание развивается исключительно из ощущений. Научный метод экспериментирования -- тщательно контролируемая эмпирика. Здравый смысл сегодня -- это эмпирика, поскольку подавляющее большинство согласилось бы с Хьюмом, даже если в других культурах и в другие времена большинство имело бы другое мнение.

Первая проблема эмпирики -- если в нее верить -- касается природы «материи». Если все наше знание происходит от чувственных данных, то что же является непосредственно этой материей, которая, как предполагается, производит все чувственные данные? Если попытаешься вообразить, что такое эта материя -- исключая то, что ощущается, -- то поймешь, что думаешь вообще ни о чем.

Поскольку все знание происходит из чувственных впечатлений, и поскольку не существует чувственного впечатления самой материи, то логически следует, что не существует и знания материи. Она -- просто то, что мы воображаем. Она полностью находится у нас в уме. Мысль о том, что снаружи существует нечто, производящее свойства, воспринимаемые нами, -- просто одно из тех понятий здравого смысла, которые сходны с детскими здравыми понятиями о том, что земля -- плоская, а параллельные линии никогда не сходятся.

Во-вторых, если начинать с посылки, что все наше знание приходит к нам через ощущения, то следует спросить: из каких чувственных данных получено наше знание причинности? Другими словами, какова научная эмпирическая основа самой причинности?

Ответ Хьюма: «Никакой». В наших ощущениях нет свидетельства причинности. Как и материя, причинность -- то, что мы воображаем, когда одно неоднократно следует за другим. Причинность не обладает реальным существованием в мире, который мы наблюдаем. Если принять посылку, что все знание поступает к нам через ощущения, говорит Хьюм, то следует логически заключить, что и «Природа», и «Законы Природы» -- создания нашего собственного воображения.

Эту мысль о том, что весь мир заключен внутри чьего-то ума, можно было бы отбросить как абсурдную, если бы Хьюм высказал ее мимоходом, просто рассуждения ради. Но он не оставлял в своей постройке ни малейшей щелочки.

Просто высказать свои выводы для Хьюма было необходимо, но, к несчастью, он пришел к ним таким образом, что, казалось, высказать их было невозможно без отрицания самого эмпирического разума и без возвращения к какому-то средневековому предшественнику эмпирического разума. Кант этого делать не хотел. Поэтому именно Хъюм, сказал Кант, «пробудил меня от догматической дремы» и послужил причиной написания того, что теперь считается одним из величайших философских трактатов, когда-либо написанных, -- «Критики чистого разума», зачастую являющейся предметом целого университетского курса.

Кант пытается спасти научную эмпирику от последствий ее же собственной всепожирающей логики. Сперва он начинает двигаться по тропе, проложенной для него Хьюмом. «То, что все наше знание начинается с опыта, -- в этом не может быть сомнений,» -- говорит он, но вскоре отходит от этой тропы, отрицая, что все компоненты знания происходят от ощущений в момент, когда принимаются чувственные данные. «Но, хотя все знание и начинается с опыта, не следует, что оно возникает из опыта.»

Сперва кажется, что он будто бы занимается выискиванием блох, но это не так. В результате такого разграничения Кант по самой кромке обходит пропасть солипсизма, в которую ведет тропа Хьюма, и ступает на совершенно новую и отличную от прежней тропу -- свою собственную.

Кант говорит, что существуют аспекты реальности, не подкрепленные непосредственно ощущениями. Их он называет априорными.

Пример априорного знания -- «время». Времени не видишь. Также его не слышишь, не обоняешь, не можешь попробовать на вкус и потрогать. Оно не присутствует в чувственных данных при их приеме. Время -- это то, что Кант называет «интуицией», которую должен производить разум при приеме им чувственных данных.

То же самое истинно и для пространства. Пока мы не применим концепции пространства и времени ко впечатлениям, которые получаем, мир остается неразборчивым: просто калейдоскопическая мешанина красок, узоров, шумов, запахов, боли, вкусов безо всякого значения. Мы чувствуем предметы определенным образом потому, что применяем априорные интуиции: пространство и время, -- но сами не создаем эти предметы из своего воображения, как утверждали бы чистые философские идеалисты. Формы пространства и времени применяются к данным при их получении от предмета, который их произвел. Априорные представления происходят из человеческой природы, так что они ни обуславливаются чувствуемым предметом, ни вызывают его к существованию, -- но выполняют какую-то экранирующую функцию по отношению к тем чувственным данным, которые мы будем принимать. Например, когда наши глаза моргают, чувственные данные говорят нам, что мир исчез. Но это фильтруется и никогда не доходит до нашего сознания, поскольку в уме мы имеем априорное представление о том, что мир обладает непрерывностью. То, о чем мы думаем как о реальности, -- непрерывный синтез элементов из закрепленной иерархии априорных представлений и постоянно меняющихся данных чувств.

А теперь остановимся и применим некоторые из тех концепций, которые Кант выдвинул, к этой странной машине, к этому созданию, которое влечет нас сквозь время и пространство. Посмотрим сейчас на наше отношение к ней, как это нам открывает Кант.

Хьюм говорил, в сущности, что все, что я знаю об этом мотоцикле, приходит ко мне посредством ощущений. Иначе не может быть. Другого способа нет. Если я говорю, что мотоцикл сделан из металла и других веществ, он спрашивает: что такое металл? Если я отвечаю, что металл тверд, блестящ, прохладен при прикосновении и деформируется, не ломаясь, под ударами более твердого материала, то Хьюм отвечает, что все это -- видимости, звуки и ощущения. Материи нет. Скажи мне, что такое металл вне этих ощущений. И тут, конечно, я застреваю.

Но если нет материи, то что мы можем сказать о чувственных данных, которые принимаем? Если я склоню голову влево и взгляну на рукоятки руля и переднее колесо, на подставку для карты и бак для горючего, у меня получится один расклад чувственных данных. Если я склоню голову вправо, то выйдет слегка иной расклад. Эти два расклада различны. Углы плоскостей и кривых металла различны. Солнце падает на них по-разному. Если не существует логической основы для материи, то не существует логической основы и для заключения, что эти два расклада произвел один и тот же мотоцикл.

Теперь мы -- в настоящем интеллектуальном тупике. Наш разум, который, как предполагается, должен делать вещи более разборчивыми, очевидно делает их только менее разборчивыми, а когда разум таким вот образом не оставляет камня на камне от самог своего предназначения, то что-то должно быть изменено в структуре самого разума.

Нам на выручку приходит Кант. Он говорит, что один факт того, что не существует способа мгновенного чувствования «мотоцикла», отделенного от красок и форм, производимых мотоциклом, вовсе не доказывает, что мотоцикла не существует. У нас в уме есть априорный мотоцикл, обладающий непрерывностью во времени и пространстве и способный изменять свой внешний вид, когда кто-то двигает головой; следовательно, чувственные данные, получаемые кем-то, ему не противоречат.

Мотоцикл Хьюма -- тот, что не имеет вообще никакого смысла, -- может иметь место, если нашего предыдущего лежачего больного -- того, у которого вообще нет никаких ощущений, -- внезапно -- всего на одну лишь секунду -- подвергли воздействию чувственных данных мотоцикла, а потом лишили дара ощущать снова. Теперь у него в уме, думаю, будет мотоцикл Хьюма, который не обеспечивает его совершенно никакими доказательствами существования таких понятий, как причинность.

Но, как говорит Кант, мы -- не такой человек. У нас в уме есть очень реальный априорный мотоцикл, в чьем существовании нет причин сомневаться, и чья реальность может быть подтверждена в любое время.

Этот априорный мотоцикл строился у нас в уме многие годы из огромных количеств чувственных данных, и постоянно изменяется при поступлении новых чувственных данных. Некоторые из таких изменений в этом особом априорном мотоцикле, на котором я еду, очень быстры и мимолетны: его взаимоотношения с дорогой, например. За ними я постоянно слежу и корректирую их на изгибах и поворотах шоссе. Как только информация перестает представлять для меня какую-либо ценность, я ее забываю, потому что ко мне приходит еще больше того, за чем нужно следить. Другие изменения в этом априори -- медленнее: исчезновение топлива из бака; исчезновение резины с поверхности шин; ослабление болтов и гаек; изменение зазора между тормозными башмаками и барабанами. Иные аспекты мотоцикла меняются так медленно, что кажутся постоянными: слой краски, подшипники колес, тросы управления -- но и они изменяются тоже. Наконец, если думать в понятиях действительно больших количеств времени, то даже рама слегка изменяется под воздействием толчков от неровностей дороги, перепадов температуры, напряжений внутренней усталости, свойственной всем металлам.

Да, машина что надо -- этот априорный мотоцикл. Если остановишься на достаточно долгое время и подумаешь над этим, то увидишь, что это -- главное. Чувственные данные это подтверждают, но чувственные данные -- не он сам. Мотоцикл, в который я априорно верю, находится вне меня и подобен деньгам, которые, как я верю, лежат у меня в банке. Если бы я пришел в банк и попросил показать мне мои деньги, на меня бы там немного странно посмотрели. У них нет «моих денег» ни в каком маленьком ящичке, который могут открыть и показать мне. «Мои деньги» -- не больше, чем какие-нибудь магнитные поля, ориентированные с востока на запад или с севера на юг, в каком-нибудь окисле железа, покоящемся на катушке ленты в компьютернои коробке для хранения информации. Но я этим удовлетворен, поскольку у меня есть вера в то, что если мне понадобятся вещи, которые деньги позволяют иметь, то банк при помощи своей чековой системы обеспечит меня средствами их получения. Подобным же образом, даже если мои чувстренные данные никогда не приносили мне ничего, могущего называться «материей», я удовлетворен тем, что в этих чувственных данных заложена способность достижения того, что материя, как предполагается, делает, и тем, что чувственные данные будут продолжать соответствовать априорному мотоциклу моего ума. Удобства ради я говорю, что у меня есть деньги в банке, и удобства ради говорю, что материя составляет тот мотоцикл, на котором я еду. Основная часть кантовской «Критики чистого разума» касается того, как это априорное знание добывается и как применяется.

Кант назвал тот тезис, что наши априорные мысли независимы от чувственных данных и фильтруют то, что мы видим, «коперниканской революцией». Под этим он имел в виду утверждение Коперника, что земля движется вокруг солнца. В результате этой революции ничего не изменилось -- однако изменилось все. Или, если применять термины Канта, объективный мир, производящий наши чувственные данные, не изменился, но наше априорное понятие о нем вывернулось наизнанку. Эффект ошеломляющий. Именно принятие коперниканской революции отличает современного человека от его средневековых предшественников.

Коперник взял существовавшую априорную концепцию мира -- представление о том, что он плосок и закреплен в пространстве, -- и выдвинул альтернативную априорную концепцию мира, который сферичен и движется вокруг солнца; и показал, что обе эти априорные концепции удовлетворяют существующим чувственным данным.

Кант чувствовал, что сделал то же самое в метафизике. Если допускаешь, что априорные концепции в наших головах независимы от того, что мы видим, и в действительности фильтруют то, что мы видим, то это означает вот что: берешь старую аристотелеву концепцию человека науки как пассивного наблюдателя, «пустой дощечки», и поистине выворачиваешь ее наизнанку. Кант и миллионы его последователей утверждали, что в результате такой инверсии получается более удовлетворительное понимание того, как мы познаём.

Я углубился в некоторые детали этого примера, отчасти чтобы показать несколько ближе отдельную часть этой высокой страны, но в большей степени -- приготовиться к тому, что Федр сделал позднее. Он тоже произвел коперниканскую инверсию и в результате ее получил расщепление отдельных миров классического и романтического понимания. А мне еще кажется, что в результате возможно получить опять-таки более удовлетворительное понимание того, что весь этот мир означает.

Метафизика Канта сначала возбуждала Федра, но позже стала нудной, и он точно не знал, почему. Он думал об этом и решил, что, быть может, причина -- в его восточном опыте. У него тогда появилось ощущение побега из тюрьмы интеллекта, а теперь -- снова тюрьма, да еще крепче прежнего. Он читал эстетику Канта с разочарованием, а потом -- с гневом. Сами идеи, высказанные по поводу «прекрасного», были для него безобразны, причем безобразие оказывалось настолько глубоким и всепроникающим, что у него не появлялось ни малейшего намека на то, откуда начать на него наступать или как попытаться его обойти. Оно казалось вплетенным в саму ткань кантовского мира -- полностью и настолько основательно, что выхода не было. Не простое безобразие XVIII века и не «техническое» безобразие. Все философы, которых он читал, являли его. Весь Университет, в который он ходил, вонял тем же самым безобразием. Оно было везде -- в аудиториях, в учебниках. Оно было в нем самом, и он не знал, как или почему. Сам разум был безобразен, и казалось, что освободиться от этого невозможно.