Истерия и пограничные состояния: хиазм. Новые перспективы

и) Объект

и) Сверх-Я (le Surmoi) (Супер-эго)

Нам известна полемика, которая сталкивает в этом пункте фрейдистов и клейнианцев: а именно, речь идет о неприкосновенности Фрейда, в смысле постэдипального происхождения Сверх-Я, тогда как М. Кляйн и ее сторонники отодвинули возникновение этой инстанции, возводя ее к более раннему возрасту. Средоточие вопроса располагается вокруг чувства вины, прежде всего бессознательного. В истерическом неврозе вина связана с более или менее смутной боязнью запрещенных желаний, эротических и агрессивных, с необходимостью бороться против них и поддерживать их вытесненными насколько возможно. Мы все прекрасно знаем о решающем развороте, постигшем концепции Фрейда, когда он был вынужден обнаружить силу, состоящую в господстве бессознательного чувства вины, которую он предпочел, впрочем, назвать потребностью в самонаказании. Здесь мы можем вспомнить всю проблему мазохизма. Совершенно точно, что Фрейд склоняется в работе «Анализ конечный и бесконечный» (1937а) к мнению о существовании плавающей деструктивности, которая не связывается Сверх-Я и, следовательно, не зависит от чувства вины. Этот вопрос не может быть разрешен в рамках этой работы. Что совершенно достоверно, так это то, что в этом случае мы сталкиваемся с самыми страшными исходами негативной терапевтической реакции, часто отмечаемой у пограничных случаев и связанной со смертоносным навязчивым повторением. Что бы мы ни думали об этой свободной деструктивности, кажется правдоподобным, что рассматриваемое Сверх-Я не может быть достаточно прояснено, через борьбу, ведущуюся против запрещенных желаний. Как минимум, существует же эротизация страдания, связанная с мазохизмом, но сверх того можно, как показал Винникотт, выявить роль вовлечения в испытание объекта, который должен обязательно выдерживать возобновляемые разрушительные атаки, которые, если не достигают цели, то дают выход в порочный круг. Аналитик в качестве объекта должен выдерживать эти возобновляющиеся попытки обращения в небытие (Винникотт, 1976). Как раз тогда, когда доказано, наконец, что аналитик-объект не поддался этим неоднократным атакам, то есть, остался самим собой, и оказывается возможным начало восстановления, и может быть установлено менее зависимое объектное отношение. Но и другие формы могут проявляться в этом случае. Действительно, отмечают существование объектных отношений, очень трудных для переделки, основанных на базе преследования, исходящего частично от других, и подкармливающихся самоагрессией, приводящей к отчаянию, саботирующей любое осуществление удовольствия или любую нарциссическую выгоду. В переносе, когда предлагается анализ переноса, анализируемый всегда на это реагирует либо через обвинение способа, которым повел себя аналитик, либо через отсылку к внешним обстоятельствам, жертвой которых субъект якобы был.

Полюсу преследования симметрично соответствует полюс идеализации. Последний, обращаясь на аналитика, попеременно сочетается с преследующим отношением в его адрес, или же это происходит по отношению к любому другому объекту побочного переноса. Но самое опасное происходит, когда эта идеализация становится идеализацией самой себя, ведущей к запуску самых мощных отрицаний и имеющей тенденцию к отказу от части себя, части, связанной с желанием, в частности, сексуальным, и с влечениями. Самым трудным является осознание удовольствия страдать, запущенного благодаря мазохизму.

Наконец, другая возможность – угроза суицида – является причиной постоянной заботы со стороны аналитика. Если мы знаем поверхностный, а точнее, робкий, характер суицидальных попыток у истерика, то понятно, что его желание умереть, на самом деле, гораздо менее сильное, чем желание чудесным образом выйти из болезненной ситуации, непереносимой эмоционально. Суицид же пограничных случаев, наоборот, гораздо более опасен. В этих случаях, если приемы остаются похожими на те, к которым прибегает истерик (медикаментозный суицид), то результат зачастую драматичен, а попытки могут закончиться продолжительной комой. Также трудно провести различие между попыткой выхода из ситуации, кажущейся неразрешимой со всех сторон, с доминирующим желанием поспать, и ситуации с непреодолимым влечением умереть. По-любому, страх в этом случае чрезмерен, а Я (le Moi) встает вровень с травматизмом и неспособно даже на наименьшую психическую переработку. Еще раз мир должен быть измерен сквозь призму деструктивности, направленной на объект или на Я (le Moi). Во всяком случае, когда такие попытки возникают в период анализа, очень важно, чтобы объект был присутствующим. Здесь противостоят друг другу жесткая нейтральность, приемлемая перед лицом чистой истерической проблематики, и глубинная (сущностная) нейтральность, которая не исключает присутствия и свидетельства надежности объекта, который не отвечает крючкотворством или безразличием. Аналитики, занимающиеся пограничными случаями, знают, что им постоянно нужно оценивать свою контрпереносную позицию, чтобы, как говорится, знать, как далеко можно заходить.

ГЛАВНАЯ ДИСКУССИЯ

Что касается проблемы фиксации, самый заманчивый выход для разрешения противоречий – отодвинуть фиксацию назад, располагая ее как можно ближе к началу жизни. Именно так происходит с оральной истерией, которая соотносится с ранним треугольником, с игрой туда-сюда между последней и эдиповым треугольником. А еще, - когда маниакально-депрессивный полюс выходит на первый план, можно предположить, что невротические механизмы расстроены и что сцена перемещается теперь в театр отношений между Я (le Moi) и объектом, запуская драмы, содержащие фантазмы взаимного пожирания. Мы уже рассматривали слитную роль страхов кастрации-сепарации и пенетрации-интрузии. Расстройство нарциссической сферы ведет к интенсификации защит, вина присовокупляется к стыду, а вытеснение представлений дополняется отрицанием восприятия.

Прежде, чем перейти к заключению нам необходимо разобраться с ролью отца. Последний, как известно, принимает контрастные обличья: соблазнителя – инцестуозного, всемогущего, или же, напротив, обесцененного, несостоятельного и всецело подавленного матерью. Тем не менее, фиксация на пенисе отца может интерпретироваться двояко. С одной стороны, это то, что имеет объект, чтобы владеть матерью и привязывать ее к себе, но, с другой стороны, амбивалентность материнского объекта, спроецированная или прямая на отца, превращает эту либидинальную фиксацию в желание кастрации отцовского имаго, часто носящую защитный характер. Эта цель рационализируется, чтобы занять место объекта, который был выбран матерью; ребенок желает играть эту роль сам, он сможет изгнать отца и заменить его, чтобы освободить покоренную, подавленную, замученную мать, сведенную к роли рабыни в первосцене. У мальчика такая позиция менее конфликтна, хотя она и входит в противоречие с его гомосексуальными желаниями и с идентификацией с отцом. У девочки она ведет к тупику настолько, что никакая эдипальная идентификация не может из этого возникнуть. Во всех случаях, в фантазме, мать не смогла бы наслаждаться сексуальностью с отцом; самое большее, она поддерживает с ним садомазохистские отношения.

С тех пор, как существует истерия, постоянно поднимался вопрос о ее отношении к правде (к истине); всем известна дурная репутация, которой пользовались истерики, так как их подозревали в сознательном желании обманывать врачей. Когда истерика конфронтируют с его противоречиями, с его непостоянством, с утаиванием и сокрытием его мыслей и чувств, он сознательно защищается, ссылаясь на существование «последовательных истин», уничтожающих одна другую, каждая из которых имеет значение только в момент ее провозглашения. Такая изменчивость свидетельствует о поверхностности отношения к объекту или о том, что инвестициям влечений присваивается эфемерное место и что они могут быть заменены на другие, другой природы, и таким способом, который мог бы показаться постороннему несоответствующим. Хотя Фрейд и дал нам возможность осмысливать вещи по-другому, отсылая всю эту «ложь» к бессознательному, сегодня снова там, где настороженность по поводу психоанализа усиливается, возвращаются к гипотезе об обмане, который истерики якобы запускали по отношению к слишком легковерным психоаналитикам и даже к тем, кто как бы упрочивал ложь, становясь сам разносчиком их фальсификаций. Что касается пограничных случаев, здесь также истина (правда) испытывает значительную деформацию. Но в этом случае ложь не совершается с целью извлечь первичную или вторичную выгоду. Ложь – это непрямое следствие нарушенных отношений, которые уже более прямо искажены в реальности и в проекциях субъекта, не позволяющих больше иметь восприятие в связке с развитием фантазмов.