ПОЗИТИВИЗМ И ИДЕАЛИЗМ В ЯЗЫКОЗНАНИИ

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ И МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ
Под позитивизмом и идеализмом я понимаю не две различные философские системы или группы систем, а первоначально только два основных направления в наших методах познания. Я говорю: направления, склонности, тенденции, но отнюдь не функции метода познания. Наше деление на позитивизм и идеализм не имеет ничего общего с различением в методах познания чувственного и интеллектуального, созерцания и абстракции, эмпирического и метафизического. Оно относится не к свойствам природы, а к целям и путям нашего познания.

Поскольку я, так же как и Кроче, причисляю языкознание к группе исторических дисциплин, основывающихся на созерцании (интуитивное познание), то в настоящем труде в конечном счете речь может идти не о чем другом, как о проблеме правильного применения нашего интуитивного познания к целям объективного исторического исследования.

Но различие в методах означает также различие целей. Почему оказалось возможным, что в отношении цели исторических наук господствует различие мнений? Может ли задача истории быть иной, нежели установление причинной связи в ряду событий? Конечно, нет.

Однако прежде чем устанавливать причинную связь в историческом процессе, необходимо тщательно изучить факты, т. е. совокупность факторов, которые могут играть ту или иную роль. Поэтому осмотрительные люди определяют в качестве предварительной и ближайшей цели исследования точное описание наличных фактов, знание «материала». Этими предусмотрительными людьми и являются позитивисты. Других, которые озабочены преимущественно установлением причинной связи, мы называем «идеалистами».

Хороший историк стремится примирить требования позитивистов и идеалистов. Он оказывает должное уважение фактам и материалу, но он не останавливается только на собирании и описании их, а дает также и их каузальное объяснение, стремится к познанию
¹ К. Vоssler, Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft, Heidelberg, 1904.
324

причинности. Знание фактов есть средство их познания. Предварительная цель не есть самостоятельная цель и поэтому не может составлять основания для особого научного метода. В последнем счете любой исторический метод должен быть идеалистическим.

Допустили бы мы, следовательно, логическую неточность, если бы стали рассматривать позитивизм как величину равнозначную (хотя и противопоставленную) идеализму, как это обозначено в названии настоящей книги? Находится ли в действительности понятие позитивизма в отношении субординации к идеализму, а не координации? И да, и нет.

Наряду с методологическим, предварительным и подчиненным позитивизмом существует также метафизический, абсолютный и враждебный идеализму позитивизм. Наиболее острым образом различие обоих направлений проявляется опять-таки в вопросе о причинной связи.

Идеалист ищет каузальный принцип в человеческом разуме, а позитивист — в самих вещах и явлениях. В обоих направлениях существует ряд модификаций: идеализм может быть иллюзионистским или реалистическим в зависимости от того, отделяет ли он каузальное мышление от каузального бытия, или же отождествляет первое с последним. Точно так же позитивизм может быть пантеистическим, атеистическим или же дуалистическим в зависимости от того, отождествляет ли он каузальный принцип с вещами или же отделяет от них. В сущности говоря, речь идет в этом случае о личных убеждениях, излагать которые в подробностях я не намереваюсь.

Я хочу прежде всего показать, как соотносится метафизический позитивизм с методологическим и, противопоставляясь идеализму, достигает самостоятельного значения, которым он сам по себе не может обладать.

Собирание фактов, точное знание всего наличного материала, что методологический позитивист скромным образом рассматривает только как предварительную цель, превращается у метафизического или, лучше сказать, радикального позитивиста в конечную цель. Знание и познание, описание и объяснение, условие и причина, явление и причинность в сущности оказываются одними и теми же вещами. Не спрашивают «почему?» или «для чего?», но только «что есть?» и «что происходит?» Это якобы и есть строго объективная наука.

Однако в действительности это вовсе не наука. Это смерть человеческого мышления, конец философии. Остается только хаос сырого материала — без формы, без порядка, без связи. Если лишить наш разум понятия причинности (каузальности), он будет мертв. Поэтому и случается, что рядом с позитивизмом в науке пышным цветом расцветает самая глупая вера в чудеса в жизни...

Все те, кому дорога наука, должны поставить своей задачей борьбу во всех областях с лженаукой радикального позитивизма.
325

Для этого необходимо, чтобы позитивизм был обнаружен в самых скрытых, самых, казалось бы, невинных и незначительных формах; его необходимо побивать и в тех областях, где борьба за мировоззрение имеет менее ожесточенный, менее резкий характер.

Такой областью и является языкознание. Именно здесь беспечно орудуют ошибочными формулами и понятиями, порожденными радикальным позитивизмом, и так поступают люди, которые в своих метафизических убеждениях отнюдь не исповедуют последовательного позитивизма. Для таких людей их наука отделена от их мировоззрения. Их специальность в такой же мере случайна для них, как и их вера...

ПОЗИТИВИСТСКОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ НАУКИ О ЯЗЫКЕ

«...К фонетике примыкает морфология...», она занимается «в основном помехами, которые испытывает фонетическое развитие во флексиях, под влиянием функционального значения последних».

Далее следует словообразование. Здесь «центр тяжести падает на функции, значение суффиксов».

«Таким образом, словообразование входит в синтаксис, т. е. в учение об отношении слов друг к другу».

В качестве последней части грамматики Мейер-Любке называет семасиологию. Стилистику, которую он определяет как «учение о языке как искусстве», если я только правильно его понимаю,. он относит скорее к литературоведению, чем к грамматике.

Легко уловить мысль, которая лежит в основе этой системы, Изучение исходя из чисто акустических феноменов должно ступенчатообразно подниматься к психическим элементам — к учению о значениях. И вместе с тем всячески подчеркивается, что оба способа рассмотрения конкурируют друг с другом на всех ступенях и что разделение психических и акустических феноменов в языке фактически неправомерно. Таким образом, все это подразделение на фонетику, морфологию и т. д. есть только практическая необходимость и далеко от того, чтобы иметь основание в сущности самого языка. Все это Мейер-Любке прекрасно сознает, но это и не мешает ему открыто и беспечно перепрыгивать с одной ступени на другую, если только ему это представляется необходимым или полезным для лучшего понимания причинной связи в языковом развитии. Он остается господином материала и господином созданных им самим понятий. Никто не поставит ему в упрек вредность его подразделения, так как автор умеет с ним обращаться. Не все способны так свободно двигаться в своем «вооружении».

Как произошло подразделение на фонетику, морфологию и синтаксис, ни для кого не является секретом. Посредством дробления и механического членения. Язык изучают не в процессе его становления, а в его состоянии. Его рассматривают как нечто данное и завершенное, т. е. позитивистски. Над ним производят анатомическую операцию. Живая речь разлагается на предложения, члены предложения, слова, слоги и звуки.

Этот метод вполне оправдан и может привести к ценным наблюдениям, но и одновременно может стать источником ошибок. Ошибки начинаются тогда, когда убеждают себя, что указанное членение находит основание в самом организме человеческой речи, что оно представляет нечто большее, чем абсолютно произвольное, механическое и насильственное рассечение. Чрезвычайно распространенным и почти неискоренимым предрассудком является убеждение, что предложение представляет естественную единицу речи, член предложения — естественную часть предложения, а слово или слог — дальнейшее естественное подразделение.

В действительности дело обстоит приблизительно так же, как в анатомии: если я отделю от туловища нижние конечности и при этом проведу разрез по естественным членениям или же перепилю берцовую кость посередине, — это всегда остается механическим разрушением организма, а не естественным расчленением. Един-

ство организма заключается не в членах и суставах, а в его душе, в его назначении, его энтелехии или как это там ни назови. Организм можно разрушить, но не разложить на его естественные части¹.

Анатом проводит свои разрезы, конечно, не произвольно, но избирает такие места, которые представляются ему наиболее удобными. Точно так же и подразделение грамматиков на звуки, слова, основы, суффиксы и т. д. мы должны признать не наиболее естественным, а наиболее удобным и поучительным. Слоги, основы, суффиксы, слова и члены предложения являются, так сказать, суставами, по которым живая речь сгибается и движется.

Но если утверждают, что звуки конструируют слоги, а эти последние — слова, а слова — предложения и предложения — речь, то тем самым неизбежно переходят от методологического позитивизма к метафизическому и допускают нонсенс, который равносилен утверждению, что члены тела конструируют человека. Иными словами, устанавливают ложную причинную связь, перемещая каузальный принцип из соподчиненного идеального единства в частные явления. В действительности имеет место причинность обратного порядка: дух, живущий в речи, конструирует предложение, члены предложения, слова и звуки — все вместе. Но он не только их конструирует, он производит их. Часто именно такие двусмысленные слова, как «конструировать», «образовывать», «составлять» и т. п., дают первый повод к ошибкам, чреватым тяжелыми последствиями.

Если, следовательно, хотят сохранить методолого-позитивистское подразделение языкознания и при этом развитие языка, исходя из идеалистического каузального принципа, рассматривать как развитие духа, то отдельные разделы науки следует располагать в обратном порядке. Вместо того чтобы от мелких единств подниматься к более крупным, необходимо совершенно обратным образом, исходя из стилистики, через синтаксис, нисходить к морфологии и фонетике. Я отлично сознаю, что и эта перевернутая система грамматики отнюдь не является строго научной. Позитивистские положения не становятся идеалистическими от того, что их ставят на голову.

Но если идеалистический, каузальный принцип получает действительное отражение в развитии языка, тогда все явления, относящиеся к дисциплинам низшего разряда — фонетике, морфологии, словообразованию и синтаксису, — будучи зафиксированы и описаны, должны находить свое конечное, единственное и истинное истолкование в высшей дисциплине — стилистике. Так называемая грамматика должна полностью раствориться в эстетическом рассмотрении языка.

Если идеалистическое определение — язык есть духовное выражение — правильно, то тогда история языкового развития есть не что иное, как история духовных форм выражения, следовательно, истории искусства в самом широком смысле этого слова. Грамматика — это часть истории стилей или литературы, которая в свою очередь включается во всеобщую духовную историю, или историю культуры.

ЛИКВИДАЦИЯ ПОЗИТИВИСТСКОЙ СИСТЕМЫ
...Что такое стиль?

Стиль — это индивидуальное языковое употребление в отличие от общего. Общее же в сущности не может быть не чем иным, как приблизительной суммой по возможности всех, или по меньшей мере важнейших, индивидуальных языковых употреблений. Языковое употребление, ставшее правилом, описывает синтаксис. Языковое употребление, поскольку оно является индивидуальным творчеством, рассматривает стилистика. Но индуктивный путь ведет от индивидуального к общему, от частных случаев к общепринятому. Но не обратно. Следовательно, сначала стилистика, а потом синтаксис. Каждое средство выражения, прежде чем стать общепринятым и синтаксическим, первоначально и многократно было индивидуальным и стилистическим, а в устах оригинального художника даже после того, как оно стало общим, не перестает быть индивидуальным. Самые тривиальные обороты в соответствующих контекстах могут звучать в высшей степени впечатляюще и своеобразно.

Следовательно, другими словами, все элементы языка суть стилистические средства выражения. Все они — рассматриваемые в разные периоды — одновременно и архаизмы и неологизмы; все они — рассматриваемые с точки зрения того или иного произвольно установленного правила — поэтические или риторические выражения, так как любая речь есть индивидуальная духовная деятельность. Термины: архаизм, риторическое выражение, поэтический оборот — лишены всякого строго научного значения и представляют лишь ряд неточных, более или менее произвольных тавтологий для положения: стиль есть индивидуальное духовное выражение.

Многократно и многими индивидуумами повторенное средство выражения выступает в позитивистском синтаксисе в качестве так называемого правила. Но идеалист не может довольствоваться статистическим доказательством частоты или регулярности языкового выражения. Он стремится выяснить, почему одно выражение стало более частым и почему другое употребляется реже. Может быть, только потому, что первое лучше, чем второе, соответствует духовным потребностям и тенденциям большинства говорящих индивидуумов. Синтаксическое правило основывается

на доминирующем духовном своеобразии того или иного народа. Оно может быть понято исходя из духа языка. Позитивистски настроенные филологи нападают на понятие духа языка несправедливо, так как это яблоко с той же самой яблони — относительное, обобщенное и статистическим путем полученное понятие, хотя и поставленное на службу идеалистического исследования...

Рассматривать язык с точки зрения установлении и правил — значит рассматривать его ненаучно. Следовательно, синтаксис вовсе не наука — в такой же степени, как и морфология и фонетика. Вся эта совокупность грамматических дисциплин — безграничное кладбище, устроенное неутомимыми позитивистами, где совместно или поодиночке в гробницах роскошно покоятся всякого рода мертвые куски языка, а гробницы снабжены надписями и перенумерованы. Кто не задыхался в могильной атмосфере этой позитивистской филологии!

Проложить мост от синтаксиса к стилистике — значит вновь воскресить мертвых. Но, с другой стороны, можно и убить и уложить в гроб живых...
...Для нас автономным является не язык с его звуками, а дух, который создает его, формирует, двигает и обусловливает в мельчайших частностях. Поэтому языкознание не может иметь никакой иной задачи, кроме постулирования духа, как единственно действующей причины всех языковых форм. Ни малейший акустический нюанс, ни самую незначительную языковую метатезу, ни безобиднейший мгновенный гласный, ни ничтожнейший паразитический звук не следует отдавать в полную и исключительную власть фонетики или акустики!

Фонетика, акустика, физиология органов речи, антропология, этнология, экспериментальная психология и как они еще там называются — только описательные вспомогательные дисциплины; они могут нам показать условия, в которых развивается язык, но никак не причины этого развития.

Причиной же является человеческий дух с его неистощимой индивидуальной интуицией, с его αίδθησις, а единовластной королевой филологии может быть только эстетика. Если бы дело обстояло по-другому, то филологию уже давно бы сдали в архив...
...Единство духовной причины в фонетике должно быть сохранено любой ценой. С точки зрения педагогики или методологии иногда, может быть, и удобно нарушать это единство; с научной точки зрения это недопустимо. Между фонетическим законом и явлением аналогии идеалист не может признать качественного различия.

Когда frīgidum с долгим ī отражается в древнефранцузском как freit, а в итальянском как freddo, в то время как ударное долгое ī в этих языках остается i, то это исключение обычно объясняют аналогией с близким по значению rigidum с кратким i. Но полученный таким способом «вульгарно-латинский субстрат» frigidum полностью соответствует требованиям «фонетического закона» и стоит в одном ряду с переходом fĭdem:>др.-франц. feit и итал. fede. В то время как при frīgidum>freit предполагается влияние семантических моментов, в случае fĭdem>feit этого не обнаруживается.

Но это только кажется так. Переход fĭdem>feit также можно объяснить. Что является его причиной? Акцент. А что же спросим мы, представляет собой акцент? Пожалуй, лучший ответ дал Гастон Парис¹, когда он сказал: акцент есть душа слова. Чтобы понять, что такое акцент, отнимите его от языка. Что останется? От устной речи ничего не останется. От графически фиксированной — останется от двадцати до двадцати пяти сваленных в кучу пустых оболочек, которые называют буквами — А, В, С и т. д. Читать книгу — значит наполнять эти оболочки акцентом. При этом совсем нет необходимости произносить хотя бы единый звук; можно использовать акцент, не прибегая к помощи речевых органов — настолько духовен и внутренне присущ языку акцент!

Акцент и значение — разные слова для одного и того же явления: оба обозначают психическое содержание, внутреннюю интуицию, душу языка. Оба находятся в одинаковых внутренних отношениях к звуковому феномену. Поверхностным представлением является вера в то, что значение и звуковой облик могут быть разъединены и только акцент якобы связан со звуком...

...Звуковые волны звукового облика, физическое последствие произнесенного слова — сотрясение воздуха — от них можно отмыслиться; они не являются существенной составной частью языка. В результате остается как бы призрачный язык, который лучше всего можно сравнить с человеческими тенями ада или чистилища Данте. Они не имеют плоти, но только образ, настолько пластичный, настолько индивидуальный и выразительный, каким он не мог бы быть, если бы он был отягощен костями и плотью. Наделенное акцентом слово как звуковой образ есть чистейшее отражение духа; если к нему прибавить звуковые волны, то он только потускнеет, а не прояснится. Задача артикуляции заключается в том, чтобы свести к минимуму это материально-акустическое потускнение. Хорошее произношение в конечном счете всегда ясное произношение; его не следует смешивать с хорошим акцентом, который в конечном счете всегда означает соответствующую интерпретацию духовного содержания.

Итак, «акцент» есть дух и только дух, точно так же как и «значение»...

...Об одном знаменитом итальянском артисте рассказывают, что он умел до слез растрогать публику, произнося по порядку числа от одного до ста, но с таким акцентом, что слышалась речь убийцы, каявшегося в своем злодеянии. Никто больше не думал о числах, но только с трепетом сочувствовал несчастному преступнику. Акцент придал итальянским числам необыкновенное значение. А что может сделать глубокое по смыслу стихотворение, если его соответственно продекламировать!

Уловить акцент языка — значит понять его дух. Акцент — это связующее звено между стилистикой или эстетикой и фонетикой; исходя из него, следует объяснять все фонетические изменения...

...После того как мы между акцентом и фонетическими изменениями установили обязательное причинное отношение, с неизбежностью следует, что всякое фонетическое изменение первоначально возникает как явление индивидуальное не только в отношении говорящего, но также и в отношении сказанного. Нет надобности в том, чтобы фонетическому изменению подчинялись люди или звуки. Ни с какой стороны изменение не является ни обязательным, ни закономерным; оно должно им еще стать...

ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ЯЗЫКОЗНАНИЯ

Но общая звуковая деятельность возможна постольку, поскольку духовная предрасположенность является также общей, и точно так же индивидуальная деятельность возможна постольку, поскольку предрасположенность является особой и самобытной. Именно на этом взаимодействии покоится язык: он объединяет нас, и он разъединяет нас. Поскольку мы чувствуем себя одинаковыми и близкими своему народу, мы пользуемся его языком и стараемся, сколько можем, говорить ясно, правильно, общепонятно и просто; поскольку же мы ощущаем себя как личность, мы стремимся к собственному языку, к своему индивидуальному стилю, и чем глубже это ощущение, тем смелее, самобытнее, новее и сложнее наши выражения. Благожелательные натуры пишут легким и простым стилем, а мрачные и высокомерные отдают предпочтение темному стилю.

Подобные наблюдения относятся не только к стилю, но также и к звуковой форме и морфологическому строю языка. Тесная причинная связь между стилистическими и звуковыми изменениями и есть важнейшая цель наших доказательств. Нам ясно, как образуются так называемые тенденции, которые часто в течение столетий формируют звуковой облик языка в одном и том же направлении, покуда в конце концов не выработается единый и характерный образ языка — не только в отношении его основы, т. е. строя предложения, но также и в отношении его акустической оболочки, т. е.
333

звуковой системы. Эти тенденции являются результатом, или, точнее, коррелятом, того духовного подобия, родства и близости, которые связывают отдельных индивидуумов в народы и нации.

В большинстве случаев духовное родство обусловливается физическим, так что единство расы в общем и целом перекрывается единством языка. Но вместе с тем не следует забывать, что антропологически далеко отстоящее может включать духовное своеобразие чуждого ему народа, испытывать к нему склонность, принимать в нем участие и говорить на его языке, как будто он принадлежит ему.

Но духовное и расовое тождество постоянно ограничивается, т. е. частично снимается индивидуальными различиями отдельных лиц. Поэтому ни в коем случае не следует себе представлять фонетическое изменение как процесс «спонтанный» и происходящий посредством инстинктивного Consensus aller непосредственно и свободно. Как все на свете, так и фонетическое изменение должно выдержать борьбу, прежде чем оно утвердится, распространится и сможет господствовать. Сколько существует неудавшихся фонетических изменений! Сколько индивидуальных вариантов умерло в день их рождения! Сколько осталось в тесном кругу и сколько подверглось модификациям, прежде чем выжить! Сколько языковых неологизмов ежедневно возникает в детских! И что остается от них? Как жалко, незначительно количество фонетических изменений, отмеченных грамматиками, по сравнению с количеством фактически существующих или существовавших!..

1. Момент абсолютного прогресса или свободного индивидуального творчества.

2. Момент относительного прогресса или так называемого закономерного развития и взаимообусловленного коллективного творчества.

Именно эти два момента имеет в виду Вильгельм фон Гумбольдт, когда он говорит: «Это не пустая игра слов, когда определяют язык как самопроизвольную деятельность, возникающую из самой себя и божественно свободную, а языки — как связанные и зависимые от народов, которым они принадлежат»¹.

Рассмотрение первого момента исходит из исторически данного состояния языка и является чисто эстетическим. Рассмотрение второго сравнивает более раннее состояние с более поздним и в силу этого является историческим, но как только оно обращается к объяснению процессов изменения, развития или природы живых элементов в языке, оно снова должно возвратиться к эстетическому или, как теперь говорят, психологическому взгляду.
¹ § 1 сочинения «Über die Verschiedenheit des menschlishen Sprachbaues»
334

Так мы приходим к новой и в своей сущности последовательно идеалистической системе языкознания:

1) чисто эстетическое,

2) эстетико-историческое рассмотрение языка.

Первое может быть только монографическим; оно исследует отдельные формы выражения сами по себе и независимо друг от друга с точки зрения их особой индивидуальности и своеобразного содержания. Второе должно суммировать и группировать. В его задачу входит исследование языковых форм различных народов и времен, во-первых, хронологически — по периодам и эпохам, во-вторых, географически — по народам и расам и, наконец, по «индивидуальностям народов» и духовному родству. Здесь, при сопоставительном изложении материала, место, где позитивистские методы могут быть применены со всей силой, определенностью и скрупулезностью. Подразделяется ли при этом языковой материал на фонетику, морфологию и синтаксис или нет — это вопрос договоренности; он может быть решен исходя только из практических соображений, а не теоретических.

Наше деление на эстетическое и историческое рассмотрение языка не внесет нового дуализма в филологию. Эстетическое и историческое в нашем понимании не противопоставляются друг другу; они соотносятся друг с другом приблизительно так же, как в позитивистской системе описательная и повествовательная грамматики, с которыми, однако, не следует Смешивать (или тем более отождествлять)наши категории. Терминами «эстетический» и «исторический» мы обозначаем разные аспекты одного и того же метода, который в своей основе всегда может быть только сравнительным. Если сравнению подвергаются языковые формы выражения и соответствующая психическая интуиция, то тогда мы имеем эстетическое рассмотрение, т. е. интерпретацию «смысла» формы выражения. Всякий, кто слышит или читает сказанное или написанное, осуществляет эту деятельность, разумеется, сначала бессознательно и ненаучно. Но как только он начинает делать это намеренно и квалифицированно, раздумывая над своими интерпретациями, он уже вступает в область эстетического языкознания. Если же сравнивают друг с другом различные или тождественные формы выражения, исследуют их этимологические связи, то тогда мы имеем исторический способ рассмотрения, который, однако, продолжает оставаться эстетическим; эстетически интерпретированный факт в этом случае истолковывается исторически и включается в процесс развития языка.