Жак-Ив Кусто Джемс Даген Живое море «Живое море»: «Мысль»; Москва; 1975

Глава 12. Морское дно

Мой отец Даниель заблаговременно пришел к инспектору таможни в Канне, чтобы уговорить его пропустить без задержки не подлежащее обложению пошлиной уникальное научное оборудование, которое должно было прибыть в тот день. Наконец появился лайнер, и с него на лихтере съехал на берег Гарольд Эджертон, везя с собой заветные ящики. Инспектор порядка ради указал на один ящик и спросил, что в нем лежит. Папа Флеш смущенно зарделся и поднял крышку. Внутри оказались банки с арахисовым маслом: без него наши американские друзья не могут жить.

Таможенник наугад ткнул пальцем в другой ящик. В нем лежал пищик — новое изобретение Эджертона. Желая убедить инспектора, что речь идет о самом настоящем научном приборе, профессор включил ртутный контакт, и пищик начал пищать. Инспектор решил, что это какая-нибудь особенная бомба, и задержал обоих. Только через шесть часов они получили обратно свое снаряжение.

Пищик воплощал стремление Эджертона взять реванш за наши прошлогодние неудачи, когда мы впервые пытались снимать дно на большой глубине его камерой, сопряженной с электронной вспышкой. Установив резкость на восемь — десять футов, мы опускали камеру в море, и каждые двенадцать секунд щелкал затвор. Вся беда в том, что мы не могли проследить, выдерживается ли заданное расстояние. Камеру погружали до тех пор, пока она не касалась дна, потом немного поднимали — авось хоть несколько кадров получатся резкими. В итоге иллюминатор частенько оказывался залепленным илом, который интересовал только специалистов по донным отложениям.

В разгар этой малообнадеживающей кампании мы зашли в Тулон и выпросили в военно-морском арсенале магнитострикцнонный датчик — прибор, который крепят на корпусе судна, чтобы посылать и принимать акустические импульсы. Эджертон соединил его с герметичным осциллятором; получилось устройство, которое каждую секунду издавало звуковой сигнал. Этот сигнализатор установили на одном кронштейне с фотокамерой. От кронштейна вниз на трехжильном кабеле длиной восемь футов свисал ртутный выключатель.

Мы фокусировали объектив на восемь футов и погружали весь аппарат на дно. Надев наушники, я следил за сигналами эхолота. Как только они прекращались, я кричал машинисту лебедки "стоп!", и он поднимал камеру на несколько футов. Появление сигналов означало, что фотоаппарат поднялся на восемь футов над дном.

Однако на этом наши затруднения не кончились. Дно моря было неровное, аппарат задевал бугорки, а углубления оказывались не в фокусе. Сигналы прекращались и возобновлялись настолько неожиданно, что машинист лебедки не поспевал поднимать и опускать камеру.

Тогда Эджертон расположил источник звука на кронштейне так, чтобы импульсы шли не только вверх, но и вниз, где их отражало дно. Теперь можно было определить с корабля, на какой высоте над грунтом идет аппарат. Эта импровизированная конструкция, родившаяся на "Калипсо", и стала потом пищиком, который позволяет океанографам управлять приборами с точностью до одного фута.

С помощью пищика "Калипсо" сняла тысячи фотографий глубоководных ландшафтов в Атлантике, Средиземном море, Индийском океане. Аппарат смотрел вниз, как при аэрофотосъемке; в один заход экспонировалось до восьмисот кадров. Снимки, сделанные на глубине от полмили до трех миль, показали дно, изборожденное кратерами, конусами, извилистыми норами. И ни одного животного, которому можно было бы уверенно приписать авторство этих сооружений.

Папа Флеш собрал хитроумнейшую подводную камеру, а она, вместо того чтобы рассказать нам о жизни в царстве тьмы, только задавала новые загадки.

— Телеуправляемая океанография зашла в тупик, — сказал я ему.

Он улыбнулся. Эджертон из тех людей, которые способны выбросить в окно то, над чем работали всю жизнь, если будет предложено что-то лучшее. Что именно? Мы оба знали: в этом случае фотокамеры не могут соперничать с человеческим глазом. И Эдлсертон первым из ученых проник в загадочную пучину во французском батискафе.

Только пытливый глаз наблюдателя может опознать жителей грунта; шарящим наугад подвесным приборам ото ие под силу. Профессор Жан-Мари Перес ближе всех нас подошел к открытию обитателя океанского дна. Вместе с капитаном Жоржем Уо он погрузился на батискафе ФНРС-3 на глубину десяти тысяч футов в море у берегов Португалии. Они сели на илистый грунт, вдруг на дне вздулся бугорок, и какое-то животное, скрытое под илом, бросилось наутек, оставляя валик, словно крот.

В 1954 году мы решили с помощью камеры Папы Фле-ша исследовать у Коморских островов в Мозамбикском проливе обитель знаменитого "живого ископаемого" — целаканта. Среди известных нам рыб этот вид дольше всех сумел сохраниться неизменным. Современный целакант в точности похож на ископаемых, найденных в слоях, возраст которых определяют в шестьдесят миллионов лет. Его научное наименование — Latimeria chalumnae Smith. Коморцы выразительно называют целаканта "рыбина". Удивительный гость из прошлого, которого считали давным-давно вымершим, был опознан в 1938 году по гниющему экземпляру южноафриканским ихтиологом, профессором Дж. Л. Б. Смитом. Открытие Смита называют самым поразительным событием века в области естественной истории.

Только в 1952 году у Коморских островов был пойман второй целакант. Профессор Джемс Милло из Парижского музея естественной истории назначил вознаграждение в сто фунтов стерлингов за каждый следующий экземпляр; это двухлетний доход коморского рыбака. За живого целаканта выплачивалось вдвое больше. И когда Милло отправился с нами на "Калипсо", островитяне уже забросили все другие виды лова ради рыбины.

Добытые тщедушными коморцами экземпляры — их насчитывалось к этому времени шесть штук весом от 64 до 127 фунтов — были взяты ночью на глубинах от 500 до 1300 футов с утлых аутриггеров, едва вмещающих одного человека. Нас познакомили с Хумади Хассани, которому посчастливилось вытащить целаканта номер три, весившего всего на двадцать фунтов меньше, чем сам рыбак. На толстый железный крючок, привязанный к хлопчатобумажной леске в 3/32 дюйма и наживленный усачом, Хассани поймал своего целаканта на глубине 650 футов. Полчаса длился поединок между человеком и рыбой.

Рыбина — сильный хищник с твердой чешуей и своеобразными, напоминающими конечности плавниками, о которых Милло говорит, что они "пролили дополнительный свет на важнейшую анатомическую загадку — как плавники древнейших рыб могли развиться в конечности наземных позвоночных, в том числе в человеческую руку". А профессор Смит писал, что целакант — "ближайший родственник давно вымершей рыбы, которую считают предком всех наземных животных. Целакант — едва ли не часть ствола родословного дерева человека".

Зная, что рыбину ловят близко от берега, мы обошли все острова, чтобы провести эхолотную съемку крутых подводных склонов. Увидев, как мы опускаем в море фотокамеру, островитяне подумали, что мы хотим сфотографировать рыбину. Но вероятность такой удачи равна одной миллионной, и мы это знали; нашей целью было снять среду, в которой обитает целакант. Объектив запечатлел черные вулканические ландшафты, а термометр показал, что на глубине, где живет целакант, вода на двадцать пять градусов холоднее, чем у поверхности.

Однажды ночью два рыбака, Зема бен Сайд Мохамед и Мади Бакари, выйдя на пироге в море, в миле от берега опустили на глубину 840 футов крючки, наживленные усачом. Только взошла луна, как кто-то резко рванул лесу. Похоже на рыбину… И друзья решили попробовать заработать двести фунтов, обещанные Милло за живой экземпляр.

Вот наконец добыча у поверхности. Это был пятифутовый целакант. Они подтянули отбивающегося здоровяка к пироге. Сунув руку в пасть рыбы, Зема убедился что крючок сидит прочно. Все-таки лучше закрепить успех… Зема продел сквозь пасть и жаберную щель целаканта вторую лесу. Взнуздав строптивого пленника, рыбаки взялись за весла и потащили его к берегу. Правда, иногда рыба оказывалась сильнее и тащила их.

Все-таки люди одолели целаканта. На берегу его поместили в наполненный водой вельбот. Прибежавшие из деревни земляки Земы и Мади всю ночь пели и плясали вокруг рыбины. На всякий случай вельбот затянули сверху сетью. Впрочем, целакант явно смирился с заточением. Он медленно плавал, вращая грудными плавниками; второй спинной и анальный плавники играли роль руля. Окружившие лодку коморцы с почтением смотрели на светящиеся зеленовато-желтым огнем глаза целаканта.

Когда взошло солнце, пленник стал прятаться в самых темных уголках лодки. Похоже было, что свет причиняет ему физическую боль. Вельбот накрыли брезентом. В полдень прибыл профессор Милло. Он залез под брезент и уставился как завороженный на живого целаканта. Рыба слабела у него на глазах и плавала все более вяло. Наконец она перевернулась брюхом кверху, судорожно забила плавниками и умерла. Милло с грустью заключил, что целакант погиб из-за фотофобии, то есть чувствительности к свету; вероятно, сыграла роль и резкая перемена температуры ⁷. Зема и Мади получили двойное вознаграждение, и к местной целакантовой аристократии прибавились еще два богача.

Пищик Эдлсертона преподносил нашим ученым немалые сюрпризы. Так было, в частности, с профессором Пересом, когда он изучал биологию шельфа между Сицилией и Тунисом. Подводные пловцы доставали ему образцы с доступной глубины; дальше приходилось опускать обыкновенную драгу. Мы подняли липкую желтую грязь с глубины двух тысяч футов, и Перес погрузил в нее руки по локоть, отыскивая признаки органической жизни.

— Кажется, ничего нет, — заключил профессор и стряхнул ком грязи в банку.

Потом понюхал ил, попробовал на вкус кончиком языка, не обращая внимания на наши гримасы, и продиктовал своему помощнику:

— Станция десять, желтый ил. Грунт азойный — никакой жизни.

Я давно уже с недоверием относился к драгам.

— Как вы смотрите на то, чтобы проверить дно фотокамерой? — спросил я Переса.

— Пожалуйста, — ответил он. — Да только лучше бы отойти в сторонку, здесь лее ничего нет.

Мы не стали никуда уходить, а опустили камеру Эджертона на "азойный" грунт. И получили на редкость живописные снимки богатой донной жизни.

Перес немедленно потребовал, чтобы время пользования лебедкой, отведенное его группе, было увеличено вдвое. Он хотел на каждой станции кроме драги опускать фотокамеру. Наши матросы-аквалангисты безропотно работали на лебедке в любое время суток. Спуск и подъем океанографических приборов — нуднейшее занятие для матросов кораблей, где царит кастовый дух, где ученые обедают и спорят отдельно ото всех. На "Калипсо" исследователи сидят за столом вместе с матросами, и те не стесняются расспрашивать их. После десяти лет сотрудничества с учеными многие калипсяне стали неплохими подручными биологов и недурно разбираются в подводной геологии.

Подводные пловцы добывают ученым достаточно полные коллекции в верхней, двухсотфутовой зоне, но дальше мы зависим от всяких подвесных приспособлений, которые причиняют нам немало мучений. Океанографы (дай им бог здоровья!) — слепые нищие, ковыляющие на костылях из тросов. Все, что в наших возможностях, — иногда бросить случайную монетку познания в их ладонь. Ведь мы сами бродим вслепую в этом мире чудес.

Вот уже двадцать лет я пытаюсь избавиться от тросов и линей в подводных исследованиях. Акваланг позволил отказаться от воздушного шланга и сигнального конца, к которым привязан обычный водолаз, и "Калипсо" была оборудована как площадка для подводных пловцов. На смену подвешенным батисферам пришли независимые батискафы, и я всячески поддерживал развитие новой конструкции. И уговаривал океанографов перейти на приборы, свободно погружающиеся и автоматически возвращающиеся из пучины.

Когда я получил "Калипсо", на ней была только одна якорная лебедка и катушка фортепьянной проволоки для замера глубины. Для подъема археологических находок и швартовки пришлось поставить вторую лебедку. Это был ненадежный, сильно потрепанный одноцилиндровый дизель, который мы по фамилии изготовителя называли "ломбардини". Чтобы завести его, мы бросали в цилиндр горящие сигареты и отскакивали в сторону, меж тем как два героя крутили ручку. "Ломбардини" долго изрыгал облака жирного черного дыма, разгоняя людей, прежде чем начать работать.

Потом пришли ученые и принесли с собой свои драги и иные подвесные снаряды. Мощность "ломбардини" оказалась недостаточной, и мы выбросили его, а взамен поставили электролебедку. Но гидрологи потребовали себе персональную лебедку. И в итоге каждый раз, как "Калипсо" становилась зимой на ремонт, на палубе появлялись все новые лебедки и бухты троса; одновременно увеличивалась осадка судна. Из врага тросов я незаметно превратился в их раба. Главным правонарушителем был Гарольд Эджертон — он изготовлял все более хитроумные глубоководные камеры, против которых я не мог устоять.

Как-то летом он явился на "Калипсо" с огромными мотками блестящего белого линя из нейлона. Линь был меньше четверти дюйма толщиной, а длиной три мили.

— Сдается мне, это будет получше стальной проволоки, — сказал он. — Нейлон почти ничего не весит в воде. А этот к тому лее покрыт воском, так что у него положительная плавучесть. Прочность на разрыв — полторы тысячи фунтов, эластичность — около двадцати процентов.

Испытывая синтетический линь у мыса Матапан ⁸ (Греция), мы опускали на нем глубоководные камеры, даже использовали его как якорный трос для катера в точке, где под килем было четырнадцать тысяч футов. И тут родилась смелая мысль: что, если сделать из нейлона якорный трос для "Калипсо"? Бросим якорь на большой глубине и сможем, не сходя с места, получить сотни снимков, которые расскажут нам, что происходит на определенном участке. Вдруг нам удастся подсмотреть загадочных обитателей морского дна…

Мы рассчитали прочность, толщину и упругость нейлонового якорного тросика длиной шесть миль и сдали заказ одной фабрике в Новой Англии. Каждая ступень длиной в тысячу шестьсот ярдов была окрашена в другой цвет; это помогало следить, сколько вытравлено.

И вот настал самый постыдный для меня день в моей войне с тросами. Стоя на пристани в Абиджане (Берег Слоновой Кости), я смотрел, в какое чучело превращается моя изящная белая "Калипсо". Что нос, что корма — сплошная путаница блоков, проволоки и кожаных ремней, с помощью которых наматывали на тяжелые барабаны шестимильный разноцветный трос. Не корабль, а прядильная фабрика! Мы готовились бросить якорь на рекордной глубине. "Калипсо" вышла к самой большой в экваториальной части Атлантического океана впадине Романш. Ее глубина — двадцать пять тысяч футов, ширина — несколько миль; открыта она в 1883 году французским гидрографическим судном "Романш". От побережья Африки до впадины — восемьсот миль, но мы не очень полагались на карту, потому что в этих шпротах экваториальный облачный пояс затрудняет определение места по небесным светилам. И мы, идя ко впадине, приготовились не один день прощупывать дно эхолотом.

На третий день "Калипсо" пришла в район впадины. Юго-восточный пассат гнал небольшие волны. В половине пятого утра я встал с койки и поднялся на мостик.

Саут доложил, что из-за облачности не смог ночью определить позицию по звездам. Я заглянул в штурманскую рубку. Лабан уткнулся носом в самописец эхолота, точно надеялся уловить обонянием первый скачок глубины. Возле него стояли Симона и Филипп. Я принялся распутывать ярды бумажной ленты, уже прошедшей сквозь прибор. Позади остались однообразные просторы Восточной абиссальной равнины с глубиной 13 тысяч футов. Теперь мы шли над предгорьями Атлантического хребта; под килем было 9 тысяч футов.

— Так! — воскликнул Лабан. — Пошла вниз.

— Это впадина? — спросил Филипп.

— Не спеши, — ответил мастер точной механики, — это была бы невероятная удача… Гляди-ка, продолжает идти вниз!

Скрытое в абиссальном мраке дно продолжало опускаться. Одиннадцать тысяч футов… пятнадцать тысяч… На отметке "двадцать четыре тысячи футов" самописец остановился. Не определив позиции, Саут с первой попытки попал в игольное ушко. Мы ходили над впадиной шесть часов, промеряя эхолотом, пока окончательно не убедились, что находимся над центром.

Настал час попытаться сделать то, чего до нас еще никто не делал: забросить якорь на глубину около пяти миль. Тридцатью годами раньше немецкое океанографическое судно "Метеор" опускало якорь на глубину 18 тысяч футов. С помощью нейлона мы собирались побить этот рекорд на одну милю. Синтетический материал привлек нас потому, что металлический трос такой длины пришлось бы делать очень толстым сверху, иначе он не выдержал бы собственного веса. Нейлон невесом, но это достоинство в свою очередь рождало новую проблему. Чтобы лапы якоря крепко зарылись в грунт, надо тащить его горизонтально. Обыкновенная якорная цепь ложится на дно и обеспечивает горизонтальную тягу. А нейлоновый трос будет висеть так, что якорь не зацепится.

Здесь очень кстати пришлись знания, которые мы приобрели, раскапывая виновоз у Гран-Конглуэ. Ведь пеньковые канаты тоже были очень легки в годе. Древние мореплаватели крепили к верхней части деревянного веретена тяжелый свинцовый брус, и якорь ложился как нужно. "Калипсо" почтительно испила из источника древней мудрости. К стандартному двухсотфунтовому якорю мы добавили сто футов якорной цепи, чугунную чушку на триста пятьдесят фунтов и сто футов стального троса; только потом шел шестимильный нейлоновый линь. Дополнительный груз должен был дать продольную тягу.

Чтобы нейтрализовать упругость нейлона, мы придумали двухступенчатое устройство для подъема якоря. Если прямо травить и наматывать линь, наш легкий барабан, сделанный кузнецами Берега Слоновой Кости, может не выдержать сжатия всех витков. Мы установили здоровенный блок, сопряженный с главным валом лебедки. Пройдя через блок, линь вернется на барабан уже ненапряженным.

Я стоял возле африканского барабана вместе с кудесником эджертонской магии. Ветер дул с кормы. Дежурный на эхолоте крикнул в рупор: "Двадцать четыре тысячи шестьсот футов!"— и мы начали. Саут взобрался на кормовой кран, пропустил через блок конец нейлонового линя и срастил его с ведущим стальным тросом. Пошел в воду якорь с грузами. Управляя стопором лебедки, Октав Леандри вытравливал нейлоновый линь. В голубую толщу уходили разноцветные секции. Трение воды тормозило грузы и трос, и Леандри было все легче на лебедке. Когда якорное устройство опустилось на две мили, оно с трудом тянуло линь. В микрофон я отдавал команды на мостик. При таком сильном течении и ветре в пятнадцать узлов приходилось все время маневрировать, чтобы якорь погружался отвесно. Через два с половиной часа после начала спуска стрелка динамометра застыла на месте. Якорь лег на дно. Он еще не зацепился за грунт, но нейлон уже доказал свою пригодность.

Мы вытравили еще, чтобы линь провис и заставил лапы якоря зарыться. Я дал ход, пытаясь представить себе, каким будет рывок. Уже четыре часа, как мы начали спуск… Вдруг динамометр ожил.

— Стоп машина! — крикнул я Сауту.

Кажется, зацепились. Самое время — на барабане осталось всего пятьсот футов нейлона. Мы вытравили 29 500 футов, а с учетом растяжения — 31 860 футов, то есть больше шести миль.

В наступившей тишине было слышно, как плещутся волны, облизывая борта. Море текло мимо нас, словно река. "Калипсо" превратилась в островок. Самописец эхолота чертил ровную линию на отметке "24 600 футов". Посреди океана мы забросили якорь на глубину четырех с половиной миль.

Все прибежали на корму посмотреть на свисающую с хомута туго натянутую красную нить. Под аккомпанемент гитары (на ней играл Бейтс Литлхейлз из "Нейшнл джиогрэфик"), африканских цитр и тамтамов мы исполнили гимн "Калипсо". Потом Бейтс заиграл "Родное ранчо" и зажмурился, услышав наши французские слова к этой мелодии.

Я сплю очень крепко, но в эту ночь меня несколько раз будили доносившиеся с палубы лихие возгласы. Калипсяне били острогой больших красных кальмаров, которые поднялись из пучины полакомиться летучими рыбками. Громче всех кричал Филипп — его четырехфутовый кальмар оказался самым крупным.

Утром "Калипсо" по-прежнему спокойно стояла на якоре — недвижимая точка среди струящихся вод Атлантического океана. Нагрузив свинцом куски пробки, мы бросили их с кормы. Пробка поплыла вдоль борта у самой поверхности; на носу мы засекли время по часам. Скорость течения оказалась равна 1,2 узла, направление северное. Оно несло мимо нас ярко-голубых голожаберных моллюсков, пульсирующих медуз, планктон, ленивых рыб. Биолог Кристиан Карпен буквально лежал на поручнях, не отрывая глаз от этого парада морских жителей. А Эджертон готовился сделать первые снимки впадины Романш.

Его новейшая камера, синхронизированная с электронной вспышкой, была заключена в два бокса из закаленной нержавеющей стали, рассчитанные на давление в пять с половиной тонн на квадратный дюйм. На том же кронштейне размещался мощный пищик, который позволял нам строго выдерживать девятифутовое расстояние между камерой и дном. Папа Флеш завел автоспуск так, чтобы он сработал через два часа, закрыл бокс и опустил все устройство в воду. Надев наушники эхолота, я следил за сигналами пищика. На глубине трех миль они прекратились.

— Гарольд! — крикнул я. — Теперь мы слепы. Поднять камеру?

Он подсчитал в уме и ответил:

— Не надо. Поднять ее, проверить и снова спустить — на это уйдет семь часов. Рискнем так. Не останавливай лебедку.

Мы продолжали опускать камеру наугад, пока не провис нейлоновый трос. Значит, легла на грунт. Затем мы три часа дергали ее вверх-вниз — авось хоть несколько кадров будут экспонированы с расстояния девяти футов и мы получим желанные снимки дна абиссали.

Уже темнело, когда камера вернулась на борт.

— Эй, — воскликнул Гарольд, — глядите на иллюминатор фотобокса!

Полуторадюймовое стекло треснуло посредине. От давления или от удара — решить было невозможно. Эджертон вывинтил окошко и извлек фотоаппарат.

— Совершенно сухой!

Когда проявили драгоценную ленту, оказалось, что до повреждения иллюминатора было снято два кадра. Мы превзошли на полмили прежний рекорд глубоководной фотосъемки.

Первый снимок впадины Романш показывал около девяти квадратных футов морского дна, изборожденного валами и совсем свежими на вид трещинами. Грунт был крупнозернистый, с редкой россыпью щебня. В трех местах можно было различить как будто крохотных светлых рыбок; они отбрасывали тень на дно. У одного животного было что-то вроде щупалец. Фотография доказывала, что подвижные формы обитают почти на две мили глубже, чем те виды, которых наблюдали из батискафа Уо и Вильм.

На втором кадре дно было более ровное, усеянное разноцветным чистым обломочным материалом. Мы различили девять очень маленьких животных и нечто похожее на морскую звезду около четырех дюймов в поперечнике.

Эти снимки свидетельствовали, что существуют подводные атлеты, способные переносить чудовищное давление. Геологов удивило отсутствие сплошного слоя осадков.

Время, отведенное для фотографических опытов, истекло, и мы убрали камеру. Нам предстояло провести точную эхолотную съемку впадины Романш. Глубоководная якорная стоянка играла тут очень важную роль.

Съемка началась утром третьего дня, когда мы, многократно взяв высоту солнца и звезд, определили координаты "Калипсо" — 0° 10' южной широты и 18°21′ западной долготы. На одном из катеров установили радарную мишень, и Саут перенес на него наш новый якорный трое. Получился стационарный навигационный знак, репер для нашего радара. "Калипсо" стала ходить поперек впадины, щупая дно эхолотом. В штурманской рубке мы с Эджертоном наносили на эхолотные разрезы позицию и курс и отмечали глубины на крупномасштабных картах. Ширина впадины по дну была от двух до пяти миль. Огромными ступенями поднимались склоны: северный — под углом двадцать пять градусов, южный — под углом тридцать градусов. На основе наших данных Карпен и Лабан лепили из гипса макет каньона. Подошел судовой врач и брюзгливо сказал:

— Ну, бродяги, если кто-нибудь из вас сломает ногу, пеняйте на себя.

Они стащили у него хирургический гипс.

Радист вызвал меня из штурманской рубки и вручил личную радиограмму: из Нантакета сообщили, что Билл Эджертон погиб, испытывая водолазный аппарат. На мою долю выпала горькая обязанность рассказать об этом отцу. Горе ошеломило его, но как истинный ученый он не хотел срывать экспедицию. Я отвел его в каюту к Симоне, а сам пошел к радисту.

— Свяжись с командиром военно-морской базы в Дакаре. Попроси выслать специальный самолет в Конакри, чтобы забрали профессора Эджертона и меня и перебросили в ближайший пункт, где можно пересесть на воздушный лайнер, идущий в Нью-Йорк.

От радиста — к Сауту:

— Подними катер. Собери на лебедку нейлоновый трос, подбери все приборы.

Капитан взялся за рычаги и включил лебедку.

— Натяжение сильное, больше обычного, — сказал он. — А потяну сильнее — лопнет, чего доброго.

— Давай тяни, — ответил я. — Надо спешить, дело серьезное.

Саут прибавил мощности. Видно было, как растягивается цветной нейлон у самого барабана. Трах! Словно выстрелило крупнокалиберное ружье. Трос лопнул, обрывок скользнул за корму. Пропал наш глубоководный якорь.

— Пошли в Конакри, — сказал я. — Полный вперед.

После многих рейсов, получив десятки тысяч превосходных фотографий дна, мы с Эджертоном в конце концов вынуждены были признать, что результаты не отвечают нашим ожиданиям. От ям да от бугорков рябило в глазах, а животных, которые их соорудили, нигде не было видно. Нас огорчало и то, что очень редко удавалось снять плавающие организмы, хотя из батискафов наблюдатели видели множество подвижных форм на дне. Очевидно, фотовспышка распугивала животных на той небольшой площади, которую перекрывал объектив. А длинные тросы и кабели были словно якоря, с ними "Калипсо" не могла уйти далеко. Надо было придумать новый способ фотосъемки дна.

— Пожертвовать камерой не жалко? — спросил я Папу Флеша.

— Жалко? Не больше, чем правой рукой, — ответил он. — А что вы задумали?

— Смастерим сани, протащим на них камеру.

— Ладно, — сказал Эджертон.

Мы взяли переносный водолазный трап, поручни которого загибались, как старинные санки. Эджертон приторочил к нему боксы с камерой и фотовспышкой, Саут сделал из доски стабилизатор. Ро подвесил цепь — вертикальный балласт, Симона привязала к саням флаг Национального географического общества, Жиро — искусственные цветы, Даген укрепил на санях знак "покойся с миром", Дюма отпел их.

Первый образец невиданных глубоководных фотосаней был опущен в море у восточных берегов Туниса. Два часа мы медленно тащили их над подводной равниной. | Трос был натянут так слабо, что мы боялись — уж не оторвались ли сани. Но вот включена лебедка, Саут подергал трос и улыбнулся:

— Кажется, на месте.

Да, сани были на месте. Мы извлекли всю конструкцию из воды в полной сохранности, даже флаг и цветы уцелели. Снимки вышли великолепно. Дно было вымощено маленькими морскими звездами, которые помахивали своими руками. Сани прошли над ними три мили, а так как снимки перекрывали друг друга, получилась первая непрерывная панорама морского дна.

В центре подводных исследований Алина и Лабан создали затем гораздо более совершенную конструкцию, которая могла обходить препятствия и выравниваться после крена. На трубчатой раме длиной двенадцать и шириной пять футов была установлена опора высотой шесть футов. Сани двигались бочком, по-крабьи, чтобы взмученный ими ил не попадал в поле зрения объектива. Буксирный трос крепили в двух местах — сзади, потом впереди, причем для второго крепления брали просто веревку. И когда сани упирались в высокий бугор, трос рвал веревку и поднимал всю конструкцию за хвост.

Испытывая наши новейшие изобретения на глубоководных санях, мы знали, что какие-то из них потеряем, и старались делать их подешевле: боксы для камер и фотовспышек собирали из обычных труб, соединяли части грубей сваркой. Мы смогли изготовить семь саней, из них трое с кинокамерами.

Для буксировки саней требовался сплав мореходного и водолазного опыта. Нужно было вытравливать трос, когда менялись глубина и наклон дна, учитывать поверх-постные течения, чтобы сани шли равномерно, со скоростью один-два узла. Вахтенный офицер был связан с дежурным на корме, который держал на буксирном тросе босую ступню и тотчас докладывал о малейших рывках, говоривших, что сани задевают дно. Динамометр показывал нам, когда они прочно застревали. В таких случаях "Калипсо" останавливалась, вытравливала трос и маневрировала, чтобы освободить наш подводный экипаж. И когда сани возвращались на борт, поливая палубу веселыми струйками воды, это казалось нам чудом.

Первую серьезную задачу глубоководные фотосани выполнили в 1959 году, когда мы разведывали трассу трубопровода. Они принесли нам фотоснимки и кинокадры подходящего участка средиземноморского дна длиной 115 миль, сопряженные с точными эхолотными и радионавигационными данными. Никакой другой аппарат не справился бы с этим. Просматривая фильм, мы словно сами шли над дном со скоростью двух миль в час. Сани были, можно сказать, батискафом бедняка.

Как это всегда бывает с новыми — удачными — приборами для изучения моря, сани чаще приносили нам загадки, чем ответы. Так, снимки, сделанные во время испытаний на глубине двух тысяч футов, показали, что дно исчерчено бороздами высотой до одного фута. Очень похожий след оставляют доски рыболовного трала, но на такой глубине в Средиземном море никто не ловит. Борозды тянулись поперек склонов, в точности как горизонтали на карте. В один из заходов киносани наконец засняли подводного пахаря. Рыба длиной с фут, наполовину зарывшись в ил, энергично работала хвостом и чертила им прямую линию. Но какой земледелец прокладывал более глубокие борозды? На этот вопрос сани пока не ответили.

Не объяснили они и явления, запечатленного кинолентой на глубинах от двух до четырех тысяч футов. Здесь глаз камеры увидел свежие кратеры трех — шести футов в поперечнике и глубиной до четырех футов. Глядя на эти углубления, невольно представляешь себе крупных рыб, которые зарываются в дно для нереста пли чтобы укрыться от врага, а может быть, для спячки.

И опять фотографии говорили нам, что нужно создавать новые суда, которые позволят проникнуть в эту страну кратеров и побыть там достаточно долго, чтобы увидеть за работой загадочных землекопов.

Почему-то мне казалось, что кратеры вырыты гигантской акулой. Каждый год в апреле можно видеть, как спинной плавник гигантской акулы медленно разрезает поверхность Средиземного моря. У этой рыбины огромная пасть и острые зубы, которыми она вовсе не пользуется, так как питается планктоном, отцеживая его через фильтры в жаберных щелях. Весной планктона много, и, отъевшись как следует, гигантские акулы в конце мая исчезают из Средиземного моря — все в один день. Ясно, что такие медлительные пловцы не могут внезапно уйти через Гибралтарский порог в Атлантику. По-моему, они уходят в абиссаль и, быть может, зарываются в дно, во всяком случае на часть десятимесячного срока, когда их не видно на поверхности.

В пользу этой гипотезы говорит любопытное открытие, сделанное Паркером и Буземаном в Северном море. Зимой они ловили гигантских акул, у которых не было жаберных тычинок. Исследователи заключили, что акула, нагуляв жир весной и летом, погружается на дно и проходит стадию отдыха и непринятия пищи; одновременно у нее отрастают новые фильтры для весеннего планктонного сезона.

Интересные заходы совершили фотосани в Атлантике, когда мы шли с Канарских островов в Нью-Йорк. Мы протащили их по Грейт-Метеору — конусовидной подводной горе, плоская вершина которой не доходит до поверхности на 430 футов. Полагают, что Грейт-Метеор и другие подводные горы Атлантики некогда были островами; потом их сгладила эрозия, и они ушли под воду. Бермудские острова — пример надводной горы, которая может в будущем последовать за своим соседом, ставшим банкой Челленджера.

Жак-Ис Кусто на "Калипсо"

Иллюминаторы подводной обсерватории, надо протирать

"Ныряющее блюдце" в воздухе перед работой

Хромисы и абудефдуфы среди кораллов, альционарий, морских вееров

Арабские рыбаки идут к "Калипсо" за пресной водой

Мурена прячется в кораллах

Обсуждается программа подводных работ. Слева направо: Андре Лабан, Фредерик Дюма, Жак-Ив Кусто

Красавица рифа — ангел-рыба

Пир на "Калипсо" под бдительным оком генерала Шамброна

Щетинозубы, они же рыбы-бабочки, обгрызают коралл

Трогательная рыба-труба…

Хромисы среди ветвей мереного веера

Одна из самых красивых коралловых рыбок — Pemacanthus imperator

У Pterois radiata длинные лучи на спине очень ядовиты

Аквалангист в коралловых дебрях

Как ни грозен вид пятнистой мурены, калипсянам и ее удалось приручить

На смотровом мостике всегда дежурит кто-нибудь

Голоцентриды с непонятными желтыми пятнами

При первой встрече групер испугался, потом привыкнет к человеку

Андре Лабан — механик "ныряющего блюдца", он же и художник

Изучая затонувшее судно, аквалангист видит альционарии, губки и других животных

Многие коралловые рыбки ходят стаями, в этом их единственное спасение от хищника. Здесь мы видим Apogon fleurieu

Около полуоткрытой актинии стоит рыбка Fissilabrus

Тридакна раздвинула створки

Щупальца морской актинии ядовиты, они парализуют мелких рыбешек

Иглобрюх слоено усеян драгоценными камнями

Этого изумительного групера зовут Cephalopholis argus

Platax привязался к нашим аквалангистам, следил за их работой

Всегда восхищаюсь великолепием жизни, будь то под водой, на земле или в воздухе

В опасной близости от рифа

Подъем амфор с древнего корабля

Груз виновоза дошел до Марселя с опозданием на много веков

Знаменитый групер Улисс — герой нашего кинофильма

Фалько держит светильник в подводном киноателье у Сейшельских островов

Кинооператоры спускаются под воду снимать пиршество акул

Для спуска глубоководной кинокамеры на дно желоба Романш понадобился нейлоновый трос

Филипп (здесь ему 15 лет) гордится уловом — большим кальмаром

В Карибском море мы начинаем испытания "ныряющего блюдца"

В таинственные подводные дебри вторгся человек…

Гребень хребта почти во всю длину рассечен Срединной долиной, к которой, вероятно, приурочены эпицентры океанских землетрясений. Стоило рискнуть санями ради того, чтобы заглянуть в эту загадочную долину.

Эхолот "Калипсо" нащупал контрфорсы Атлантического хребта. Его профиль на ленте точно соответствовал описанию, сделанному видными американскими исследователями Морисом Юингом и Брюсом Хизеном. На гребке высота вершин достигала минус пяти тысяч футов. Дальше склон обрывался на десять тысяч футов до дна Срединной долины. Идя по океанской глади, было как-то трудно представить себе, что в вечной ночи под нами вздымаются кверху иссеченные ущельями пики.

Прежде чем отправлять сани на эти крутые горки, надо было из места с точными координатами над центром долины нанести на карту ее ложе. Мы забросили кошку на нейлоновой лесе длиной одиннадцать тысяч футов; прочность лесы на разрыв равнялась всего шестидесяти фунтам. Целый час понадобился кошке, чтобы достичь дна. Другим концом леса была прикреплена к маленькому пластиковому бую. На кормовой палубе матросы наполнили водородом большой шар, покрытый алюминиевой фольгой, усиливающей радиоэхо. Его отбуксировали на надувной лодке и привязали к бую. Шар взлетел и повис на высоте 150 футов.

Вокруг неподвижного шара "Калипсо" провела эхолотную съемку на площади в десять миль, и оказалось, что Срединная долина поразительно узка. Если бы не эхолотная карта, составленная с помощью водородного шара, нам ни за что не удалось бы выудить наши сани из этой расселины.

Первые сани несли камеру для цветной стереофотосъемки. Мы тянули их очень осторожно. Морис Леандри все время держал ступню на тросе. Через пять часов мы извлекли сани с глубины четырех миль. И с трудом узнали их: желтая краска сошла, рама была испещрена метинами от множества столкновений. Но боксы с камерой и фотовспышкой не пострадали.

Стереоснимки производили сильное впечатление. Характер дна менялся так резко и неожиданно, словно мы листали геологический справочник. Вот груды вулканических глыб с острыми гранями, на следующей фотографии — миниатюрная Сахара, а дальше — альпийский ландшафт, серая коренная порода припудрена, будто снежком, осадками. Масштаб невелик, а впечатление такое, как если бы видел горную страну или ее модель, созданную искусным японским садовником.

Сани проходили над полями чистых белых осадков, которые накапливаются со скоростью три фута в десять тысяч лет, и тут лее следовали откосы, заваленные вулканическим шлаком, словно от недавних извержений.

Придонная вода была замечательно прозрачна; даже на снимках, сделанных с пятидесяти футов, мы различали подробности. На некоторых картах крутые склоны долины были исчерчены недавно скатившимися с вершин базальтовыми глыбами. В двух местах объектив запечатлел столбы вулканической породы с концентрическим узором на поверхности, как будто лава только что остыла, вчера излившись из кратера. Эти колонны настолько исходили друг на друга величиной и формой, что можно было принять их за остатки какого-нибудь храма мифической Атлантиды.

Мы снарядили киносани, чтобы снять поперечный разрез Срединной долины. Сделали три захода, но всякий раз что-нибудь ломалось, либо камера, либо фотовспышка. В это время на горизонте появился немецкий пассажирский лайнер. С него заметили наш серебристый шар и свернули к нам, чтобы взглянуть на пего поближе.

На Бермудских островах мы взяли на борт одного ученого, потом отправились к банке Челленджера — плоской вершине подводной горы высотой минус 150 футов. Наш гость — опытный аквалангист рассказал нам, что здесь еще никто не нырял, и мы предложили ему совершить первое погружение вместе с Фалько и Давсо. Бросили якорь вдали от всех берегов, я посадил тройку в акулоубежище и отправил вниз, предупредив, чтобы не отплывали далеко. В нескольких футах от дна Фалько нажал сигнальную кнопку, и клетка остановилась.

Видимость — сто футов, и, куда ни посмотри, дно вымощено камнями величиной от сливы до апельсина. Только возле якоря "Калипсо" поблескивало какое-то инородное тело. Давсо поплыл туда. Ученый загудел, подавая сигнал бедствия. Ничего, Фалько поможет ему, решил Давсо, продолжая идти к загадочному предмету. Ученый показал на предмет, потом на свои баллоны. Фалько тоже начал гудеть. Давсо повернул назад. Они вошли в клетку, их подняли. На палубе ученый выдернул изо рта загубник и закричал:

— Там лежит новехонькая торпеда с магнитной боеголовкой! Мои баллоны из стали. Еще немного, и мы взлетели бы на воздух, и корабль вместе с нами! — А у меня там стальной якорь, — сказал я. Я выяснил, где примерно лежит торпеда, и мы дали ход в другую сторону. Как только якорь оторвался от грунта, "Калипсо" обратилась в бегство.

— Вот так, Давсо, — сказал я, — как ни велико море, люди везде набросали свои изделия.

Дальше у нас было задумано опустить сани в само;: глубокой точке Атлантического океана — впадине Пуэрто-Рико с отметкой около 28 тысяч футов. Севернее Сан-Хуана мы под вечер забросили кошку на нейлоновой лесе длиной 30 тысяч футов и подняли шар с водородом. Дул очень крепкий ветер, и ночью шар исчез с экрана радара. Утром, сколько мы ни смотрели, нигде не было видно нашей океанографической планеты. Привязали другой шар — его стало сносить вместе с буем. Мы пошли вдогонку и перехватили линь. Оказалось, что он оборван на глубине тысячи футов. Мы поместили обрыв под микроскоп. Леса была гладко срезана с двух сторон.

— Похоже, что не зубами, а клювом, — заметил Фалько.

— Видно, здешние кальмары недолюбливают океанографов, — ответил я.

Не только ветры, но и жители моря ополчились против нас. Нет, я не дам им больше играть шарами, будем опускать киносани так. Наша новая лебедка, самая большая, какую когда-либо приходилось тащить на себе бедной "Калипсо", была специально рассчитана на впадину Пуэрто-Рико; правда, мы еще не испытывали ее на такой глубине. Эластичный нейлоновый линь тут не годился, для саней у нас был конический стальной трос. Семь миль троса пришлось нам вытравить, прежде чем сани достигли дна. Они двигались очень медленно, и, когда мы стали выбирать трос, напряжение грозило раздавить барабан лебедки. Стали лопаться сварные швы, края барабана выгнулись наружу. Сражаясь с сильным ветром, мы через несколько часов все-таки подняли сани на борт. А на ленте сплошь пустые кадры: нарушилась синхронизация затвора и фотовспышки. Тот, кто задался целью узнать что-то про океан, должен быть готов к разочарованиям.

Мы вошли в порт Сан-Хуана; здесь американские военные моряки вернули нам хорошее расположение духа, быстро отремонтировав и укрепив нашу лебедку. Вторая атака на впадину состоялась в такую же скверную погоду, как и первая. Мы опустили сани на дно и потащили на буксире семь тонн троса и тонну оборудования. "Калипсо" зарывалась носом, а тут северо-западный ветер сменился западным, и нам стало еще труднее. Я решил рассчитать нашу истинную скорость. Оказалось, что мы не двигаемся с места. Сани превратились в якорь. Целый час мы боролись с ветром. И все без толку. — Поднять сани! — крикнул я на корму. Камера вернутлась на борт, и мы облегченно вздохнули. Эджертон пошел проявлять пленку. На этот раз аппарат и вспышка работали согласованно. Мы получили снимки, сделанные на рекордной глубине 27 885 футов ⁹.

Дно впадины Пуэрто-Рико на фотографиях было ровное; в слое осадков мы увидели такие же ямки, норы или кратеры, какие всегда наблюдали на больших глубинах. Несколько кадров запечатлели двух рыб длиной около фута, плывущих над самым грунтом. Они пересекли поле прения камеры много раз.

Пока калипсяне трудились на взбрыкивающей палубе, извлекая из моря последние сани, я стоял на левом крыле мостика и, щурясь на заходящее солнце и слушая свист ветра, подводил итог. В девятидневной битве я поломал барабан лебедки, вхолостую протащил камеру, неожиданно для себя стал на якорь, потратил долгие часы, вытравливая и выбирая трос, потерял шар и 59 тысяч футов нейлона, был оставлен в дураках кальмаром, который не дал мне установить радарную мишень… И все это ради немногочисленных фотографий.

Я поклялся страшной клятвой, что вырвусь из этой паутины тросов и покину беспокойную поверхность моря. Да, изучать глубины должны люди, сидящие в исследовательских подводных лодках.