Кен Уилбер Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Киллам Уилбер



бет15/25
Дата22.07.2016
өлшемі3.94 Mb.
#215400
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   25

Глава 13 Estrella


Я лежал в постели с Трейей тем утром, когда она обнаружила опухоль.

— Взгляни, милый. Вот здесь.

Очень заметный, маленький, твердый, как камень, бугорок.

Совершенно спокойно она сказала:

— Знаешь, скорее всего, это рак.

— Думаю, да.

А что еще это могло быть? Хуже того, рецидив в этой области — дело особенно серьезное. Помимо всего прочего, это означает, что вероятность очень скверных метастазов — в костях, мозгу, легких — теперь очень и очень велика. Мы оба это знали.

Но что меня тогда удивило — и продолжало удивлять в последующие дни, недели и месяцы, — это реакция Трейи: почти никакой тревоги, страха, злости, даже никаких слез, ни разу. Слезы для Трейи всегда были способом сбросить стресс — если что-то шло не так, слезы свидетельствовали об этом. Но слез не было. И не потому, что она отчаялась или почувствовала себя поверженной. Было такое ощущение, что Трейя — совершенно искренне — находится в мире и с собой, и с ситуацией; она спокойна и открыта. Что есть — то есть. Никаких оценок, никакого испуга, никакого желания отрицать или взять все под контроль, — а если и есть, то совсем чуть-чуть. Ее медитативная невозмутимость казалась непоколебимой. Я не поверил, если бы сам не наблюдал за ней пристально, внимательно, в течение долгого времени. Нет, это было безошибочно, и не только для меня.

Определенно что-то в ней происходило, что-то менялось. Сама Трейя описывала это как кульминацию ее внутреннего изменения — переход от «делания» к «бытования», от «знания» к «созиданию», от «одержимости» к «доверию», от «мужского» к «женскому» и, самое главное, от контроля к приятию. Все сошлось воедино и указало ей предельно простой, прямой и определенный путь.

Трейя действительно изменилась за последние три года; и она открыто благодарила рецидив за то, что он, как ничто другое, позволил ей почувствовать, насколько глубоки эти перемены. Ее прежнее «я», Терри, умерло, и родилось новое «я» — Трейя. Сама она называла это «возрождением» — а Трейя никогда не злоупотребляла гиперболами.




Как же я сейчас себя чувствую? В данный момент? В целом — прекрасно. Замечательное вечернее занятие по суфизму, я почувствовала, что мне близка эта практика, и захотела ее продолжить. Завтра мы с Кеном поедем вдоль побережья и заночуем, где нам захочется. Все это так хорошо! А ведь только сегодня днем я разговаривала с Питером Ричардсом и узнала, что у меня опять рецидив. Кажется, это называется «лечебная неудача». Звучит эффектно и зловеще. Я прекрасно себя чувствую, но в при этом во мне звучит голос, впрочем довольно негромкий, и он говорит: тебе надо озаботиться, нельзя воспринимать все настолько спокойно, на самом деле ты пытаешься не замечать очевидного, разве ты не знаешь, какие ужасы, скорее всего, ждут тебя впереди? Этот голос звучит, но он слаб. Я думаю, это говорит та же часть моей души, которая взбунтовалась, когда я впервые узнала, что у меня рак, — именно она тогда в страхе проснулась посреди ночи. Этот голос вообще невежествен, а тогда он знал так мало, что не мог даже нарисовать жуткие картины последствий рака, за исключением самого очевидного — смерти. Но он подхватил интонацию, с которой обычно говорят о раке, и стал громко напевать свой зловещий мотив прямо мне на ухо.

Теперь он знает больше. Я много читала о том, какими поистине ужасными могут быть рак и его лечение, прочла по-настоящему кошмарные вещи вроде «Смертельных условий» и «Жизни и смерти на Западной улице, дом 10»[95], эпизоды оттуда потом снились мне в кошмарных снах. Теперь они потускнели. Они уже не так страшны, как были вначале.

Когда я только нашла бугорок, в первый момент у меня перехватило дыхание, но потом оказалось, что не так уж я и испугана, хотя и поняла, что со мной случилось. Я не впала в панику, не стала плакать, и у меня не было ощущения, что я сдерживаюсь. Была просто непосредственная реакция: ох ты, ну вот опять!

Потом кабинет Питера, обследование — разумеется, надо было выяснить, что это. Мы очень славно пообщались, я показывала ему фотографии, где я лысая; он был в хорошем настроении, как и я. На следующий день, пока он вырезал опухоль, а Кен и Вики ждали, он рассказывал историю, как один из врачей наконец-то женился на женщине, которую долго лечил, после того, как она наконец поставила ему ультиматум: или ты на мне женишься, или я больше никуда с тобой не пойду. Типичный сюжет про отношения мужчины и женщины. Должна сказать, что ассистировавшая медсестра с удовольствием слушала эту «внутреннюю» историю.

Кен просто замечательный. Он говорит: мы пройдем через все это вместе. У меня в душе мир. Если это моя карма, мой жизненный жребий — значит, я его принимаю. Нет никакого смысла впадать в панику. Нет никакого смысла думать об угрожающих перспективах. Если это моя жизнь — значит, так тому и быть, и я проживу ее хорошо. Я чувствую что-то вроде спокойного любопытства. Сейчас мне очень хорошо. У меня прекрасная диета, я занимаюсь физическими упражнениями, я полна энергии и снова радуюсь жизни.

Сегодня вечером во время медитации я почувствовала, что больше не избегаю человеческих отношений, больше не сопротивляюсь жизни и тому, что она с собой несет. Надо быть открытой для жизни во всех ее проявлениях. Уметь рисковать и верить. Больше не использовать проницательность своего ума как оправдание защитным барьерам, которые я выстраивала. Слушать интуицию, внутренний голос, говорящий: «Это правильно», и избегать того, что кажется неправильным, даже если я могу привести кучу аргументов в поддержку этого. Пить жизнь залпом, до дна. Больше не заниматься тем, чтобы пробовать и отвергать. Наоборот: поглощать, принимать, включать в себя. Все это женские качества. Не пытаться больше быть мужчиной. Оставаться женщиной.

И неожиданно я поняла. Больше не пытаться быть мужчиной. Больше не называть себя именем Терри. Стать Трейей. Трейей Уилбер. Перестать играть роль старшего сына. Этой ночью мне приснился сон; единственное, что я из него запомнила, — это фраза: «Здравствуй! Меня зовут Трейя».



 

Наутро Терри попросила, чтобы я начал называть ее Трейей. Так я и сделал. В то время я, как и многие ее друзья, не мог отделаться от тревожной мысли, что она просто пытается не замечать того, что случилось, — столько в ней было спокойствия, безмятежной радости, открытости и готовности принять. Но мне пришлось понять: считая так, я просто недооцениваю Трейю. Она действительно изменилась, и перемены были органичными, подлинными и очень глубокими.




Когда я начала писать о том, насколько по-другому чувствую себя после последнего рецидива, оказалось, что дискета, над которой я работала последние шесть месяцев, переполнена — и это правильно. Я начинаю заново, с чистого диска.

Все это похоже на новое начало, новое рождение. Я изменилась очень серьезно и глубоко. Как легко, когда ты не боишься того, что еще не произошло и, как тебе кажется, не произойдет, — хотя нельзя быть уверенной наверняка, до того момента, когда страшное произойдет на самом деле. И только тогда ты поймешь, страшно тебе или нет.

И вот сейчас мне не страшно. Да, конечно, какая-то часть моей души все еще боится: как бы то ни было, я все еще остаюсь человеком. Во мне еще сидят несколько напуганных клоунов, но у них даже нет ролей со словами. Это безмолвные статисты, и сейчас они рады тому, что у них есть хотя бы такая работа! Не будь рецидива, я бы ни за что не узнала, что во мне совершился внутренний переворот. Когда я говорю, что благодарна рецидиву, то говорю это искренне. Произошло что-то прекрасное. С меня свалился тяжелый груз страха, который я таскала на (себе, — свалился тихо, где-то посреди ночи, я не знаю точно, когда и как это произошло.

Еще я гораздо меньше боюсь будущего, возможности новых рецидивов, которые могут стать причиной жуткой смерти от рака, — я так много про- читала об этих смертях. Если я заглядываю в этот переулок, то понимаю, что за углом все еще притаились страшилища, но произошедшее изменение заставило меня поверить: даже если мне придется пройти по этому переулку, это будет довольно легко. Кен любит говорить: «Будь Свидетелем своей судьбы, а не ее жертвой». И вот я просто внимательно отмечаю, что со мной происходит, а безмятежная радость и спокойствие шагают по переулку рядом со мной. Больше нет того камня, который я таскала на себе с момента первого шока, первого ужаса. А если по дороге у меня возникнет искушение подбирать камушки, то, думаю, я смогу вернуть их туда, где им и положено лежать.

Что же я сейчас чувствую? Как ни страшно, радостное волнение. Словно передо мной открылись прекрасные возможности. Есть отличный стимул опробовать новые способы лечения рака — получается что-то вроде углубленного курса экспериментальной терапии. Я собираюсь испробовать самые разные средства — и метаболическую терапию, и диету на основе сырой пищи с низким содержанием жиров, и стимуляцию иммунной системы, и духовное целительство, и китайские травы. Я окинула взглядом свою жизнь и сейчас получаю наслаждение от того, чего в ней недоставало, и серьезно настроена вернуть то, что было упущено. Следовать за своим даймоном ремесленничества, — женщины, которая творит собственными руками. Продолжать медитации. По-прежнему обращать внимание на психологические аспекты, на 20 % ответственные за возникновение недугов (впрочем, сколько бы процентов ни было). Я больше не боюсь, что буду ругать себя или испытывать комплекс вины. Я больше не хочу во что бы то ни стало поступать правильно. Не хочу обороняться. Мне просто интересно, безумно интересно жить. И я хочу полнее охватить жизнь такой, какой я видела ее в детстве. Слиться со Вселенной.



 

Единственный способ лечения, который Трейе могли предложить врачи, — это облучение пораженной области, но она сразу же отвергла этот вариант по той очевидной причине, что предыдущий рецидив — пять бугорков — уже продемонстрировал невосприимчивость ее рака к облучению. Перед ней открывался широкий спектр альтернативных методов лечения, поскольку средства «западной» медицины себя исчерпали. Трейя была готова выслушивать доводы докторов (ведь им нужно хоть что-то предлагать: если нельзя вылечить болезнь, то надо вылечить хотя бы недуг), но они ее не убеждали.

Так начался самый интересный этап в нашем путешествии по безумному миру борьбы с раком. Мы снова отправились в путь, на этот раз в Лос-Анджелес: сначала — чтобы попасть на прием к очень хорошему врачу, специализирующемуся на стимулировании иммунной системы, а потом — чтобы провести целую неделю с дикой, сумасшедшей, прославленной, полной любви — и порой добивавшейся успеха — целительницей Крис Хабиб.

Сейчас я не могу сказать, сделала ли Крис что-нибудь в плане собственно лечения болезни. Но должен признать, что она сделала одну невероятно важную вещь — она довела до конца превращение Терри в Трейю, снабдив новоявленную Трейю неисчерпаемым запасом оптимизма.




За последние дни мы превратились в кочевников. Сначала — ночь в гостинице «Холидей Инн», в номере на пятом этаже, где не открывались окна и не работал кондиционер, зато мебель была обита бархатом. Следующая — в гостинице «Мишн Инн», одноэтажной и уютной, к которой была пристроена кофейня-кондитерская, пользующаяся большим спросом, всегда заполненная семьями, поглощающими классическую американскую еду — пироги и пирожные. Следующая ночь — в «Баджит мотель»; там не очень чистые ковры, слышно, как на третьем этаже, у тебя над головой, укладывают и распаковывают вещи, а на дверях ванной висит предупреждение, что в случае пропажи полотенца с тебя будет взиматься штраф. Тем вечером у нас был прекрасный ужин в ресторане под названием «Пять футов»[96]. Просто фантастика: это элитный ресторан для европейских гурманов, который держат китайцы. Только что означает название? Никто не в курсе. Предположение Кена: средний рост официантов.

Городок Дель-Мар — место настолько милое, так чисто умытое волнами и залитое солнечным светом, настолько безмятежное (как здесь кому-то удается работать?), что мы решаем устроить себе выходной и с шиком поселяемся в мотель, стоящий прямо на берегу. Так наша поездка превращается из скромного путешествия по недорогим гостиницам в настоящее приключение с погружением в пляжную жизнь, тихим ужином и сном под убаюкивающий плеск волн. Поужинав, мы выходим на улицу, делаем покупки, набиваем маленький холодильник овощами и свежей рыбой, а на широкой прибрежной полосе, там, где в море впадает река, ночной мрак ласкают огни костров, по краям этих пятен золотого света двигаются тени, и мне уже кажется, что мягкий вечерний ветер доносит до меня запах хот-догов и маршмеллоу[97]. Я представляю себе этих людей, супругов и возлюбленных, чуть золотящуюся золу их костров, таких крохотных на фоне бездонного ночного неба.

Что я делала во второй половине дня? Ходила на прием к целительнице. Когда сеанс закончился, я выписала чек на 375 долларов за недельный курс лечения и заплатила эти деньги с большим удовольствием, чем когда-либо при оплате своего лечения. Правда, у меня не хватит духу рассказать докторам о том, что я сделала. Ну как же, я выбрала не облучение, а целительницу! Ужас! И все-таки, прекрасно осознавая все возможности и альтернативы, считаю, что это было самое правильное, жизнеутверждающее решение. Все понимают, насколько важно верить в эффективность выбранного тобой лечения, а я больше не верю, что с моей болезнью справятся облучение и химиотерапия. Раньше это был правильный выбор, теперь — нет.

Теперь я всецело готова попробовать что-то другое. Обратившись к целительнице, просто буду смотреть на то, что будет, — безо всяких оценок.

В три часа дня, пока Кен обустраивался в номере, я пошла в Центр холистической медицины и, пройдя по лестнице, нашла регистратуру. Симпатичный светловолосый молодой человек с ясными голубыми глазами и приятным открытым лицом предложил проводить меня. Он — доктор Джордж Роулз, директор Центра. Пройдя гостиную, мы приходим в комнату, где лечит Крис. На кушетке лежит старик, и Крис работает с ним. Еще в комнате сидит молодой человек, ее сын, и еще один человек, который наблюдает и, по его словам, учится у нее. Джордж садится. Идет спокойный разговор, и одновременно Крис продолжает работать. Атмосфера спокойная, ненапряженная. У старика — его зовут Билл — неоперабельная опухоль мозга. Раньше у него уже были две опухоли — Крис их вылечила, и они ссохлись, но недавно появилась еще одна. На прошлой неделе его привезли на кресле-каталке из местной больницы. Сейчас он уже может ходить, и в ближайшие несколько дней Крис будет часто отправлять его, чтобы он принес нам кофе. Иногда она говорит о нем так, словно его здесь нет. Заходит его брат и включается в разговор.

Правую руку она держит на затылке Билла, левую — с правой стороны его головы. В какой-то момент она говорит, что чувствует холодную зону, хотя и очень маленькую. Он соглашается: он тоже ее чувствовал. Она мягко упрекает его: «Ты должен говорить мне о таких вещах, неужели я сама должна обо всем догадываться?» Джордж объясняет: такая непринужденная манера общения не очень типична для Центра, это индивидуальный стиль Крис.

Потом настает моя очередь ложиться на кушетку. Джордж уходит, сказав перед этим, что был бы рад познакомиться с Кеном. Он очень высоко ценит его книги. Сначала Крис обрабатывает мой левый бок. В боковой части груди, где она держит правую руку, я чувствую прохладу; Крис говорит, чтобы я не стеснялась и если почувствую где-нибудь холод, то говорила ей. Потом ее руки начинают двигаться, и я чувствую холод в области ребер, под самой грудью. Потом несколько минут она обрабатывает мне живот. «У тебя что-то неладное с поджелудочной железой», — говорит она. «Да, прошу прощения, я забыла предупредить, что у меня еще и диабет». Любопытно. Она работает над этой зоной еще, наверное, минут двадцать, переместив левую руку к центру и продолжая держать правую руку на ребрах, где я по-прежнему ощущаю холод. Она немного говорит о том, что рак вызывается вирусом, что этот вирус может все еще прятаться внутри, даже если доктора говорят, что его там уже нет. По ее словам, сейчас она делает так, чтобы этот вирус не передвинулся в другое место. Одну руку она держит в середине моей грудной клетки, прямо под грудиной, а вторую — на ребрах и над поджелудочной железой. В одном из этих мест я чувствую холод, в другом — нет. Когда она переходит на левый бок, я все еще чувствую холод в области поджелудочной железы и вспоминаю, что мой дедушка умер от рака поджелудочной железы.

Перейдя на правый бок, она подкладывает под меня левую руку, а правой водит вдоль туловища как раз в том месте, где были рецидивы. Я говорю ей, что не чувствую ни холода, ни прохлады. Через некоторое время она перемещает правую руку вверх, прямо на мой грудной протез. Я предлагаю его снять, но она говорит, что это необязательно: ее энергия легко проникнет сквозь него. Разумеется, за всем этим наблюдают ее сын и второй мужчина.

Я узнаю, что она в двадцать три года заболела раком. Опухоль появилась у нее в груди, а через несколько дней раком было поражено все ее тело. Тогда-то и началась ее работа. Она ходила по всевозможным докторам и целителям. Какое-то время изучала биохимию в Италии, но там ее арестовали за лечение ребенка, больного лейкемией. «Представляете себе? — спросила она. — Оказывается, это преступление…» Преподаватель биохимии верил в ее нетрадиционные методы, говорил ей, что с момента первой встречи понял, что она способна исцелять.

Она мечтает о том, чтобы поехать в какую-нибудь страну третьего мира и там учить целительству. Говорит, что ее методы основаны на математике и им можно обучить других, хотя, конечно же, у одних людей способностей больше, а у других меньше. Болезни, по ее словам, бывают десяти разных уровней; рак — заболевание пятого уровня. Диабет — четвертого. Чтобы вылечить человека, надо повысить свою вибрацию до необходимого уровня, потом приспособить ее к конкретному типу рака и научиться воздействовать на мозг необходимым объемом энергетического давления. К примеру, сейчас, говорит она, я оказываю давление примерно в пятнадцать единиц. Обычно я работаю в диапазоне между десятью и двадцатью пятью единицами. Она говорит, что страна третьего мира нужна ей потому, что в США заниматься такими вещами запрещено.

На следующий день я снова иду к Крис. Кен ждет снаружи, когда закончится сеанс: я не хочу, чтобы он испортил мне настроение своим скепсисом. Что же в ней такого, что она мне так понравилась? Сегодня она рассказывает мне, что раковые опухоли были у нее семь раз (и еще три сердечных приступа), причем две из них врачи сочли смертельными. Ее муж (она вышла замуж, когда ей было пятнадцать лет) как-то раз пришел домой и сказал, что уходит от нее. Ей тогда было тридцать. Он ушел к своей секретарше, которую принял на работу за месяц до этого. Вот и все, и никаких других объяснений, хотя раньше у них все было прекрасно, без всяких проблем. К тому времени у нее было трое своих детей и двое приемных. В течение месяца, сказала она, все ее тело было поражено раком. Рак возвращался по единственной причине: ее сердце было разбито, а в душе была пустота; она не умела жить для себя. Ее отчим ушел из семьи, когда ей было восемь лет, и она, как старший ребенок в семье, заботилась обо всех остальных, в том числе и о матери, у которой за эти годы было девятнадцать сердечных приступов. Еще у нее есть умственно отсталая сестра, младше ее на год, под ее опекой. Вот типичная ситуация: ее отец, плотник, как-то раз пришел домой с вылезшими наружу внутренностями — покалечился бензопилой.

Он велел матери вызвать «скорую помощь», но мать упала в обморок, поэтому Крис сама позвонила в «скорую», уложила отца и помогла ему продержаться до приезда врачей. Говорит, что для того, чтобы по-настоящему вылечиться, ей пришлось научиться заботиться о себе.

Показывает, что гоняет вирус по моему телу, чтобы он не спрятался где-нибудь еще. Когда она направляет энергию туда, где находится вирус, человек чувствует холод. По этому холоду она и определяет, что вирус там. Она говорит, что холод может еще и убить вирус: вирус не любит, когда холодно. Поэтому, занимаясь мною, она перемещает руки к разным участкам; время от времени спрашивает, чувствую ли я холод или волны, идущие от одного места к другому; иногда сама говорит, что чувствует что-то необычное, и спрашивает у меня, чувствую ли я то же самое. Если я и чувствую холод, то не слишком сильный и скорее напоминающий прохладу. Хорошо, говорит она, хорошо, что ты не чувствуешь сильного холода, ведь тогда у нас было бы намного больше работы. Я спрашиваю, труднее ли ей работать с пациентами, у которых после операций или облучения какие-то участки утратили чувствительность. Отвечает, что на самом деле нет, ведь она сама все чувствует. Но все равно это важно — чтобы люди, которых она лечит, все чувствовали сами, понимали, что происходит. Когда она кладет руки на то место, где ощущается холод, то спрашивает: ну что, мы ведь не хотим, чтобы вирус спрятался куда-то еще, правда?

Лечение продолжается, и она кладет на меня два камня: один — странный кристалл-флюорит — на живот; второй — красивый, мягкий, металлоподобный, — на сердце. Не могу сказать, что хотя бы от одного из них почувствовала что-нибудь, но во время всего сеанса я ощущала, как по всему телу, особенно в ногах и ступнях, циркулирует энергия.

В тот день она много говорила — на этом сеансе мы с ней были одни — о том, как ей трудно работать в США. Например, недавно приходил инспектор, все осмотрел и не нашел в ее кабинете никаких инструментов. Он хотел удостовериться, что она занимается только наложением рук — и она заверила его, что больше ничем. Предложила ему посидеть, но он отказался. Очевидно, что за ней следят.

Однажды к ней привели маленькую девочку с лейкемией. Родители испробовали все — всех докторов, все способы лечения, и тогда у них осталась последняя надежда — Крис. Когда они привели девочку, у них были сумки, набитые витаминами, травами и специальной едой. Крис засмеялась и сказала им, чтобы они пошли и принесли девочке бургер из «Макдоналдса». Девочка обрадовалась, остальные ужаснулись, но послушались. По словам Крис, всего через четыре сеанса девочка была здорова. Она любит работать с детьми, с ними проще, у них головы не забиты глупостями, как у взрослых.

Сегодня утром, сказала она, ее восемнадцатилетний сын прочитал ей лекцию. «Мама, — сказал он, — тебе надо одеваться как врачи и выражаться покультурнее». Но Крис считает, что лучше уж она будет делать по-своему: от нее с одинаковой вероятностью можно услышать ласковые, добрые слова и непристойную шутку. «В конце концов, — говорит она, — я почти все время стараюсь, чтобы мои пациенты глядели на мир веселее. Люди относятся к своим болячкам слишком серьезно, а шутки им помогают. Я видела за свою жизнь столько болезней, страданий и смертей, что уже не могу воспринимать их с мрачностью, — а людям, которые ко мне приходят, это помогает. Обычно они слишком серьезны». Вот домашнее задание для меня: на следующий день появиться с какой-нибудь шуткой.

Что же делает ее такой милой? Почему она мне так нравится? Я верю, что она ничего не скрывает о своей работе, верю, что хочет научить других. Мне приятно находиться рядом с ней, и я с нетерпением жду очередного сеанса. Она безусловно обладает сильной позитивной, материнской энергией. Надеюсь, что Крис научилась заботиться и о себе тоже: у меня до сих пор в голове звучат ее слова о том, что все те годы, что она отдавала и заботилась о других, она была пустой внутри, потому что не научилась давать что-то самой себе.

 

В Крис Хабиб было и кое-что другое. Она была очень красива какой-то надломленной красотой. Разумеется, если верить в историю о семи атаках рака, от которого она сама вылечилась, то надломленность сама собой объясняется. Впрочем, Трейя предпочитала, чтобы свой скептицизм — спасибо, не надо! — я оставил при себе. Атмосфера между нами сложилась немного напряженная (в последнее время это было редкостью), и со своими горестями и страданиями мы побежали каждый к своим друзьям. Наконец, как-то вечером мы все-таки схлестнулись, и мягкий плеск волн резко контрастировал с жаром нашего спора.

— Послушай, — начал я, — я вовсе не отношусь скептически ни к целительству, ни конкретно к наложению рук. Я искренне убежден, что и то, и другое иногда действительно работает…

Трейя перебила:

— Ты так же прекрасно, как и я, знаешь, как все это объясняется теоретически. В человеческом теле существуют потоки тонкой энергии — прана, ци, ки; эта же энергия задействована в акупунктуре, этой же энергией управляют в кундалини-йоге. И я верю, что некоторые люди, так называемые целители, могут целенаправленно управлять этой энергией и в себе, и в других.

— Так ведь и я в это верю!

По существу, в модели, которую я описал в разговоре с Эдит Зандел, это были энергии второго уровня — эмоционально-биоэнергетического, который обеспечивает важнейшую связь между физическим телом (и его болезнями) и уровнями ментальным и духовным. Лично я верю, что управление этой энергией — посредством йоги, тренингов, акупунктуры или наложения рук — может быть важным, порой решающим фактором в исцелении физического недуга, поскольку каждый более высокий уровень способен воздействовать на более низкие. Это так называемая «нисходящая причинность».

— Тогда почему ты так скептически относишься к Крис? По твоему ехидному тону понятно, что ты этого не одобряешь.

— Нет, это не совсем так. Просто, по моему опыту, целители далеко не всегда хорошо понимают, что именно они делают и даже как они это делают. Но, несмотря на это, иногда у них все получается. Вот они и придумывают истории, выдумывают теории о том, чем они занимаются. Я не сомневаюсь в том, что у них есть энергия, ведь порой у них отлично все выходит. Я сомневаюсь в их историях и теориях. Я не ставлю под сомнение то, что они делают, я ставлю под сомнение то, что они говорят о том, что делают. Иногда их рассказы выходят забавными, и почти всегда они подкрепляются какими-нибудь плохо испеченными теориями из естественных наук. А я не могу не реагировать на эту чушь.

Позже, тем же днем, я сходил туда посмотреть, как Крис работает. Все вышло, как я и говорил: без сомнения, что-то действительно происходило — она совершенно явно перемещала энергию, но я вряд ли поверил хоть одному слову из ее рассказов. Никогда в жизни не слышал столько фантастических баек. Она плела их с такой легкостью, что ей могли позавидовать братья Гримм. Но в этом-то и заключалось ее обаяние, это и было то самое, что показалось мне таким располагающим. Как и Трейя, я был очарован. Мне просто было приятно находиться в ее обществе, заслушиваться ее чудесными историями. Мне показалось, что в этом-то и состоит самое главное, что она делала. Это не значит, что я в буквальном смысле верил ее рассказам. Платон говорил, что работа хорошего врача как минимум на треть состоит в том, чтобы обладать, как он выразился, «чарами», и, исходя только из одного этого критерия, Крис была восхитительным врачом.

Но Трейя решила, что я отношусь скептически не к рассказам Крис, а к тому, что Крис делает, — а вот этого ей не хотелось. «Это совсем не то, что мне сейчас нужно», — постоянно повторяла она. Я по-прежнему продолжал учиться быть человеком, который поддерживает, — и это искусство давалось мне нелегко. Вот урок, который я усвоил: если ты скептически относишься к тому или иному способу лечения, ты можешь выражать свой скепсис, только когда человек размышляет, соглашаться на лечение или нет. Если же решение уже принято, задвинь свой скепсис подальше и излучай только стопроцентную уверенность. Скепсис обернется жестокостью, нечестностью и будет лишь сбивать с толку.

Как бы то ни было, чары Крис оказали поразительное воздействие на Трейю. Именно этих «чар» так не хватает «белой» медицине, где их эффект (если он вообще есть) презрительно именуется «плацебо». А вы предпочли бы быть излеченными средствами «настоящей» медицины или медицины «чар»? Неужели вам не все равно?

Даже раньше, когда Трейя нуждалась в моем ироническом взгляде на все происходящее, она и то иногда считала мои шутки неуместными. Но рядом с Крис я был каким-то задохликом. Она была способна издеваться над чем угодно, для нее не было ничего святого, ничего недозволенного, никаких предметов, запретных для шуток. Если мы с Трейей чем-то и обязаны Крис, то только этим — выше нос, цыплятки! Все это так, пустое!


В сумерках я бегала вдоль берега и, уже приближаясь к мотелю, думала, как хочу измениться, измениться еще больше. Я хочу принимать все в жизни легче, не относиться ко всему происходящему слишком уж серьезно. Я хочу больше веселиться, валять дурака и не воспринимать все вокруг как вечный кризис. Хочу снимать напряжение и с себя, и с окружающих. «Жить легко» — вот мой новый девиз.

Четвертый сеанс. «Многие просто не хотят лечить себя сами, — говорит она. — Хотят, чтобы за них это делали другие, хотят эту работу на кого — то спихнуть. А еще они иногда в меня влюбляются. Я как-то работала с мужчиной — кстати, довольно симпатичным, из таких, в которых сразу влюбляются, — у него было аж пять предприятий, два «корвета», а еще он оплатил семнадцать абортов семнадцати разным женщинам. Ему было тридцать два года, когда он пришел ко мне с раком. И он в меня влюбился. А потом приходил все время и рассказывал, как он меня любит. А я говорю: ты не меня любишь, а мою энергию. Энергия у тебя у самого есть, вот и полечи себя сам. Принеси кристалл, а я его тебе заряжу. Тогда больше не придется все время ко мне ходить. И вот он нашел кристалл и понял, что и сам справится. Он приходил вчера, в первый раз за восемь месяцев. Если что-то не так — просто берет кристалл, и все получается. Говорит, что если где-нибудь почувствует холод, то понимает, что справится сам со своим кристаллом».

В этот момент зашел Кен. Наши отношения стали гораздо лучше, когда мне удалось победить его скепсис. Тут настала его очередь ложиться на кушетку. Крис ему искренне нравится; он считает, что она прикольная. Она проводит руками по его туловищу, спрашивает, не чувствует ли он где-нибудь холода. Чувствуешь? Не-а. Потом принимается за его голову. «Ой как интересно», — говорит она. На голове с каждой стороны есть по десять каналов. У большинства открыто только два-три. Максимум четыре. Говорит, что у нее с обеих сторон открыты все десять, но это только потому, что над ней потрудилось много великих целителей. Она говорит, что такое — чтобы с каждой стороны было открыто по десять каналов — случается только один раз в две тысячи лет. Последним таким человеком до нее был Будда. «А вот у Кена, — говорит она, — с одной стороны открыты все десять, а с другой стороны — семь. Никогда раньше такого не видела». А если у него мозги и без того так сильно открыты, то у нее, скорее всего, получится открыть все десять на той стороне, где открыты семь. Она работала над ним примерно полчаса и все время задавала вопросы — в основном насчет того, не чувствует ли он каких-то необычных запахов. «Запах дыма». — «Хорошо». — «А теперь как будто запах плесени». Наконец, она сказала, что теперь на обеих сторонах открыты все десять каналов. «Ну и как быть с теорией? — спрашивает она. — Полагается, чтобы один такой человек был раз в две тысячи лет, а теперь их сразу двое, и оба в этой комнате!» Кен хохочет — он во все это не верит. А я не знаю, то ли мне радоваться за него, то ли злиться!

Крис спрашивает, хочу ли я научиться сама себя лечить. Конечно. Тогда она показывает мне одно упражнение. Кен явно заинтересовывается. «Представь себе, что ты взвешиваешься, но только взвешиваешь свое эфирное тело. Вообрази, что встаешь на весы, а там деления от одного до десяти. Только эти деления не похожи на десять каналов в мозгу. Это совершенно другая шкала. И смотри, где остановится стрелка». Я визуализирую это. Сначала возникает деление «два» — но скорее как мысль, а не как картинка. Я стараюсь сосредоточиться на картинке и вижу стрелку, которая колеблется между делениями «4,5» и «5». Говорю об этом Крис. «Хорошо, — отвечает она. — Деление «пять» означает, что ты в состоянии равновесия. Возьми стрелку, пододвинь ее к пяти и придержи на какое-то время. Потом возьми ее снова и двигай к десяти и следи за тем, что происходит у тебя в сознании, когда ты так делаешь». Я визуализирую это движение. Чувствую внутреннее сопротивление, и мне приходится еще сильнее давить на стрелку. Говорю об этом Крис. «А что в это время происходило в твоем сознании? Почувствовала, как энергия двигается в сторону?» Да, почувствовала. Потом она велит мне переместить энергию к делению «один» и посмотреть, что получится. Мое внимание переключается на левую сторону моей головы, моего мозга. «Чего я теперь от тебя хочу — это чтобы ты потренировалась прочно удерживать стрелку на пяти. Сможешь продержать ее там минут тридцать пять — значит, все в порядке. Проверяй почаще и следи, чтобы стрелка была на пяти; если ее там не будет, пододвинь ее туда и удерживай».

Весь остаток сеанса я постоянно это проверяла. Стрелка прочно держалась на пяти, чуть-чуть отклоняясь к делению «4,5». «Это хорошо, — говорит Крис. — Я больше не чувствую холода у тебя в теле. Вируса больше нет, и с тобой все в порядке».

Она заряжает красивый кристалл и дает его мне. Если я почувствую холод в какой-нибудь части тела, надо приложить туда кристалл и держать, пока холод не исчезнет. «И еще, — говорит она, глядя на Кена, — он может все, что могу я, так что, если тебе понадобится полечиться, он сможет».

 

— Сможешь? — спросила Трейя, как только мы вышли из Центра холистической медицины. — И почему ты расхохотался?

— Милая, я просто не смог удержаться. Никакой я не Будда. Ты это знаешь, и я это знаю. Я хотел бы перемещать энергию так же, как она, но я не умею.

— А когда она тобой занималась, ты что-нибудь чувствовал?

— Я отчетливо чувствовал движение энергии; а самое странное — я действительно почувствовал странные запахи задолго до того, как она стала об этом спрашивать. Я ведь тебе говорил: я не сомневаюсь, что одаренные целители действительно что-то умеют делать. Я всего лишь не верю в их объяснения.

Но в чистом остатке были «чары». Крис явно привела в движение массу энергии в нас обоих. Мы чувствовали себя оживленными, воодушевленными, счастливыми. А нескончаемый поток ее баек научил нас с Трейей воспринимать все легче: рядом с Крис понятие правды теряло свой смысл — все оказывалось в равной степени настоящим или придуманным, все оказывалось фантастической историей. Все становилось смешным. Трейя больна, а я Будда. И то и другое — шутка. Я думаю, именно этому Крис и хотела нас научить.


— Что вы видите?

Я решаю больше не перечить— все равно это бессмысленно. Я начинаю зачитывать вслух те немногие слова, символы и предложения, которые могу разобрать среди миллионов других, возникающих у меня перед глазами. Я смотрю на них, а они смотрят на меня.

— Итак, мы не можем отрицать того факта, что мир, который мы знаем, устроен так, чтобы он мог (и был способен) видеть сам себя. Очевидно, что для этого он должен в первую очередь расчленить себя как минимум на одну половину, которая смотрит, и другую половину, на которую смотрят. В условиях такой искажающей разъединенности то, что он видит, лишь отчасти является им самим. Каждый раз, пытаясь увидеть себя как объект, он должен с равной степенью неизбежности сделать себя отличным от себя самого, а следовательно, нетождественным себе самому. В таких условиях он всегда будет частично ускользать сам от себя.

— Продолжайте читать, — говорит голос, и я вижу, как мимо меня проплывает еще один фрагмент.

— Все, что от начала времен случалось на небе и на земле, жизнь Бога и все деяния времени, — суть усилия Духа познать самое себя, обрести себя, быть для себя и в конечном счете соединить себя с собой; он пребывает отчужденным и разделенным, но лишь для того, чтобы через это обрести себя и вернуться к себе.

— Дальше.

— Для него нет особенной ценности во властвующем цезаре, в безжалостном моралисте или в том, кто приводит в движение других, сам оставаясь неподвижным. Он обитает в тонких элементах мироздания, которые медленно и безмолвно приводятся в действие любовью, его цель — в непосредственном присутствии царства, не принадлежащего этому миру. Это объясняет и оправдывает страстную и настойчивую жажду того, чтобы вкус к жизни обновлялся неугасимой, вечно сущей, значимостью наших непосредственных деяний, которые исчезают, но все-таки остаются навсегда.

— Вы понимаете, что все это значит? — говорит голос, исходящий из пустоты.
Во время долгой дороги обратно Трейя читала мне вслух фрагменты из книги психоаналитика Фредерика Левенсона «Причины и профилактика рака» («The Causes and Prevention of Cancer»), одной из немногих книг, в которых, по ее мнению, правильно говорилось о психологической составляющей болезни, по крайней мере применительно к ее случаю. Теперь она настойчиво прорабатывала психогенетический фактор, который, по нашему общему мнению, составлял примерно двадцать процентов всего букета причин. Фактор, не исчерпывающий общей ситуации, но все же чрезвычайно важный.

— У него есть теория, что к раку больше предрасположены те люди, у которых во взрослом возрасте были сложности при установлении связей с другими. Это люди, которые склонны к гипериндивидуализму, чересчур закрыты в себе, никогда не просят о помощи, всегда стараются все делать сами. Из-за этого они накапливают в себе стресс и не могут легко от него освободиться через связь с другими людьми — попросив о помощи или позволив себе зависеть от других. Получается, что стрессу некуда вылиться, а если у человека есть наследственная предрасположенность к раку, этот стресс его провоцирует.

— Думаешь, это имеет отношение к тебе? — спросил я.

— Абсолютно. У меня всю жизнь любимыми были фразочки: «Ой, нет, спасибо, я сама справлюсь!», «Разберусь своими силами» или «Не беспокойтесь, пожалуйста, я все сделаю сама». Мне невероятно трудно просить кого-то о помощи.

— Может быть, это потому что ты хотела быть «старшим сыном» и «крутым мужиком»?

— Думаю, что да. Мне не по себе, когда я вспоминаю, как часто я произносила эти слова. Снова и снова, всю свою жизнь. Справлюсь сама. Своими силами. Спасибо, не надо.

И я знаю, что под этим скрывается. Страх. Страх быть зависимой. Страх, что меня оттолкнут, если я попрошу. Страх, что от меня отвернутся, если я покажусь слабой. Страх быть человеком, который в чем-то нуждается. Я помню, что была очень спокойным ребенком, со мной было легко, я никогда не капризничала, ничего не требовала. Я не просила о многом. Я никому не рассказывала о своих проблемах в школе. Просто шла к себе в комнату и в одиночестве читала книжки. Спокойная, самодостаточная, тихая. Застенчивая, замкнутая. Боялась, что меня осудят. Мне казалось, что все думают обо мне плохо. Даже играя с братьями и сестрами, я часто чувствовала себя одинокой.

— Вот в чем главная мысль у Левенсона, — продолжала она. — Сейчас я тебе прочту: «Человек, предрасположенный к раку, испытывая нехватку эмоциональной энтропии, неспособен вступить в контакт с другим, с тем чтобы растворить свое раздражение. С наибольшей вероятностью он будет способен на близкие отношения только в ситуации заботы о ком — либо другом. Для него это безопасно. Напротив, став объектом любви и заботы, он испытывает эмоциональный дискомфорт, легко заметное беспокойство».

Это про меня. Ты — первый человек, в котором я смогла раствориться. Помнишь, я написала список причин, которые, по моему мнению, вызвали у меня рак? Там был пункт «то, что я не встретила Кена раньше». Думаю, Левенсон с этим согласился бы. Он пишет, что установка «сделай это сам» — это канцерогенная установка. Она была у меня всю жизнь, и я не думаю, чтобы кто-то мне ее передал, мне кажется, что с ней я появилась на свет. Похоже на глубинное кармическое наследие. Это не просто желание быть «старшим сыном». Это то, что было у меня всегда.

— Ну и сдай его в утиль. Ведь ты уже больше не Терри, а Трейя. Поворотный пункт пройден. Это по всему заметно. Теперь ты можешь смело раствориться во мне, а я — крепко тебя обнять. Вот с этим я точно справлюсь.

— Мне кажется, я готова пинать себя ногами за то, что не начала делать этого раньше.

— В той машине, куда ты села, драться запрещено.

— Договорились. А как насчет тебя? Какова твоя главная задача? Моя — впустить в себя любовь, не пытаться все сделать самой и всем управлять, а принять мысль, что существуют люди, которые любят меня. А у тебя?

— Принять мысль, что существуют люди, которые меня те любят. Я часто совершаю прямо противоположную ошибку. Мне кажется, что все должны меня любить, а если кто-то этого не делает, я начинаю нервничать. Поэтому в детстве я, как сумасшедший, занимался гиперкомпенсацией. Был старостой класса, произносил речь на выпускном, даже был капитаном футбольной команды. Разрывался на части, чтобы меня все приняли, чтобы все полюбили.

А под этим скрывался тот же страх, что и у тебя — страх быть отвергнутым. Но там, где ты замыкалась, уходила в себя, я открывался и нацеливался на других. И все это из-за беспокойства, из-за желания быть приятным и играть какую-то роль. Типичный невроз тревожности.

— То, что ты называешь патологией Т-3?

— Да, патология третьей опорной точки. Это беспокойство тянулось у меня всю жизнь. Я работал над ним с Роджером, с Фрэнсис, с Сеймуром. Но оно неподатливое. Точнее, это я неподатливый. Но я не думаю, что в этом моя главная проблема. В смысле это проблема, конечно, она налицо, но она была у меня всегда, и я всегда с ней справлялся. А вот с чем я не могу справиться — так это с изменой своему даймону, своему внутреннему голосу. Когда я отказываюсь от него, дела у меня идут по — настоящему скверно.

— Ты отказываешься от него, когда перестаешь писать?

— Нет. Я отказываюсь от него, когда перестаю писать и обвиняю в этом кого-то другого. А это вранье. Вот проблема, идущая не от тела, а от души. Тревожность Т-3 — это всего лишь низшая телесная энергия, как правило, агрессия, которую ты не выпускаешь наружу. А даймон — высшая психическая или тонкая энергия, которую ты не впускаешь вовнутрь. И если я блокирую эту нисходящую энергию, у меня появляется тревожность, с которой я уже не могу совладать, которая буквально выворачивает меня наизнанку. Если я верен своему даймону, то могу справиться с тревожностью Т-3. Но если я ему изменяю, то у меня появляются патологии Т-7 и Т-8 — патологии душевного уровня, и вдвоем делают из меня отбивную. Именно это случилось на Тахо. Господи, как же я виноват, что обвинял во всей этой дряни тебя.

— Не переживай, милый. Нам обоим надо много простить друг другу.

Вот так я в'первый раз прямо и откровенно признался в том, о чем уже довольно давно знали мы оба, — что я часто обвинял ее в собственных неурядицах. Было хорошо, что с этой неприятной темы был сброшен груз молчания, тем более что по дороге в Дель-Мар наше общение нельзя было назвать идеальным. Вообще-то после сеансов с Сеймуром всякие ссоры у нас прекратились вовсе (мы оба понимали, что Сеймур, скорее всего, спас наш брак). Но из-за моего скепсиса по поводу последнего лечения Трейи мы наскакивали друг на друга с той агрессивностью, которая виртуозно отработана только у супружеских пар и которую мы какое-то время никак не выказывали. Сначала нам обоим показалось, что это начало нового и тяжелого раунда семейных ссор. Но все было совсем наоборот — это была последняя семейная перебранка, хотя и довольно энергичная. После этого эпизода мы вообще перестали ссориться. По крайней мере, до драк больше не доходило. Возможно, эту шуточку мы подцепили у Крис.

Вернувшись в Сан-Франциско, мы узнали, что почтеннейший Калу Ринпоче будет совершать передачу Калачакры[98] в Боулдере, штат Колорадо. Туда собирался Сэм, который уговорил поехать и нас тоже. Мы согласились, и вот несколько месяцев спустя мы оказались в большом зале Колорадского университета вместе с еще тысячью шестьюстами человек, пожелавших принять участие в этой высшей буддийской церемонии, занявшей четыре дня. Хотя тогда мы этого еще не знали, но эта церемония ознаменовала собой окончательное появление на свет Трейи, появление, о котором месяц спустя она объявила на своем сорокалетии. И это удивительным образом совпадало с тем, что с первого же взгляда на Калу Ринпоче нам с Трейей стало ясно: мы нашли своего Учителя.


25 ноября 1986 года.

Здравствуйте, друзья! 16 ноября мне исполнилось сорок лет, и в этот день я поменяла свое имя на имя Трейя. С этого момента я уже не Терри Киллам или Терри Киллам Уилбер, а Трейя Уилбер или Трейя Киллам Уилбер.

Семь лет назад, когда я жила в общине Финдхорн в Шотландии, мне приснился сон, один из тех очень ясных снов, в которых чувствуется особое значение. Мне приснилось, что меня должны звать Estrella, что по-испански значит «звезда». Когда я проснулась и стала думать об этом сне, то решила, что такое имя можно сократить то Трейя (большинство людей не знает, что два «l» в испанском читаются как «й»). Правда, тогда я так и не решилась. Я всегда с подозрением относилась к тем, кто меняет свои имена, и мне не нравились люди, которые выбирают имена вроде Бриллиант или Экстаз Ангела. На тот момент мне было как-то неловко менять имя; мои собственные принципы запретили мне следовать своему сну.

А может быть, просто не пришло время. Может быть, понадобились семь лет, чтобы это имя «проросло» во мне. Эти годы были, без сомнения, самыми драматичными и трудными годами моей жизни. Особенно последние три, когда я встретила Кена Уилбера, через четыре месяца вышла за него замуж, а через десять дней после свадьбы узнала, что у меня рак груди. Операция, облучение, рецидив через восемь месяцев, еще одна операция, шесть месяцев химиотерапии и жизни без волос, по прошествии еще восьми месяцев — диабет, а в июне этого года — еще один рецидив.

Меня удивила собственная реакция на последний рецидив. В двух предшествующих схватках с раком основным чувством был страх, но на этот раз я чувствовала себя совершенно спокойно. Какой-то страх, конечно, был (после всего, что случилось, у меня нет иллюзий относительно рака), но степень моего спокойствия и реалистичный настрой показали, что мое отношение к этой болезни в корне переменилось. Не будь рецидива, я бы никогда до конца не осознала этого переворота.

Как-то вечером, вскоре после того, как я получила результаты биопсии, я написала в дневнике о рецидиве; позволила свободно, в духе «потока сознания», излиться мыслям о том, что значит для меня этот рецидив и что я чувствую. Не осознавая, к чему я клоню, я писала о том, что обрела новое равновесие между мужской и женской составляющими своей души и о том, что теперь, как мне кажется, я смогу прекратить попытки стать старшим сыном своего отца. Я писала: «Трейя… теперь я должна зваться Трейей. В имени Терри чувствуется что-то мужское, независимое, рациональное, лишенное всякого секрета, простое — именно такой я всегда старалась быть. "Трейя" звучит мягче, женственнее, добрее, тоньше, тут есть какая-то тайна — это человек, которым я становлюсь. Становлюсь собой».

Что-то я разболталась об этом имени. Вот еще глупости — менять имя! Да, именно так отреагировала бы Терри: что за бред! Но Трейя бы все поняла, Трейя поддержала бы перемену имени. Тем летом мне приснилось еще два сна (один из них уже после рецидива), которые как бы говорили мне: «Давай же, не медли. Пришла пора менять имя. Тебя зовут Трейя».

Потом в прошлом месяце мы с Кеном прошли передачу Калачакры с Калу Ринпоче. В ночь на воскресенье все должны были спать на пучках травы куши (на подстилке из этой травы сидел Будда, когда достиг просветления) и запомнить свой сон — предполагалось, что сны должны быть очень важными, вещими. Той ночью мне приснилось, что мы с Кеном выбираем место, где будем жить, — было такое ощущение, словно мы возвращались домой. Рядом с домом, стоящим у океана, я увидела большую черную ручку и подняла ее с земли. Мне захотелось посмотреть, как она пишет, я сняла колпачок и сделала надпись, ясную как день: «Трейя».

Итак, я решила поменять имя в день своего сорокалетия, который совпал еще и с полнолунием. Подходящее время для богини.

Что еще во мне изменилось, кроме имени? Я занимаюсь делом, которое по-настоящему люблю, — мозаикой. Порой не могу дождаться, когда же опять возьмусь за нее, порой она мне снится. Это совсем новое для меня дело, оно не связано с прошлым, и никто никогда не советовал мне им заняться. И все-таки я всегда была им заинтригована, заинтересована; оно каким-то образом всегда было внутри меня, просто я не замечала его из-за шор, которые были на меня надеты.

Я уже не так критично отношусь к людям. Я перестала оценивать их с точки зрения привычных стандартов или того, что они «сделали в жизни». Моя хорошая приятельница — ткачиха, а ее муж — политик. Мне больше не кажется, что ее работа менее важная, чем его. Я не только стала терпимее, но и искренне интересуюсь тем, в какие разные формы люди отливают свои жизни, и у меня уже нет наготове поспешных приговоров, только и ждущих, чтобы вырваться. Я в большей степени воспринимаю жизнь как игру, которая заполнена не одними только важными вещами. Так веселее и легче. Я стала воспринимать жизнь проще.

Мои учительские замашки, стремление оценивать жизнь других людей, становятся слабее. Я не хочу, чтобы все было по-моему, не хочу все контролировать, все меньше и меньше верю в то, что существует правильная, верная грамматика человеческой жизни. И не так резко реагирую, реже злюсь. Я стараюсь, не оценивая, просто наблюдать за собой и другими.

Я стала больше доверять себе. Я стала добрее к себе. Я верю и в то, что есть мудрость, управляющая моей жизнью, и в то, что моя жизнь не должна быть похожа на чужие для того, чтобы быть хорошей, полноценной и даже успешной.

Это потрясающее чувство — когда все эти перемены происходят одновременно, растут как снежный ком, набирают обороты и становятся частью меня в мой день рождения. В каком-то смысле я родилась заново. Я отбрасываю свое прошлое и двигаюсь в будущее, которое могу назвать своим, которое не определено и не загружено моим прошлым, — из прошлого оно получает импульсы силы, но направление, в котором оно движется, — мое собственное.

Итак, поздравляю всех тех, кто, как и я, менял свое имя, и повторяю: теперь меня зовут Трейя Киллам Уилбер.

С любовью, Трейя.


Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   25




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет