Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

а ночи уже длинней.

Порывами ветер прохладный веет

и свежесть с собой несет.

И жаром пылавший зной отступает,

и в доме тишь и покой.

И листья осоки внизу у ступеней

от капель росы блестят.

Я на дорогу       к синей горе вернулся.

Туче с горою,       видно, пора расстаться.

Залил слезами       платье свое отшельник.

нет ветра над водой.

Мы в легкой лодке по реке

с моим гребцом плывем.

Все время в нетерпенье я

смотрю на край небес:

«Которая из синих гор

вершина Юэчжун?»

одежды его висят,

А перед окошком в полном безлюдье

летают птицы с озер.

Пока еще сумерки не сгустились,

тропинкою вниз иду.

В пути я внимаю шороху сосен,

любуюсь гор бирюзой.

Месяц укрылся в высокой стене, звоны часов редки.

Ночь шевелит лесом под инеем, гонит слетающий лист;

утром я слушаю зовы небес, раскрываюсь весь в чистой мечте.

Безмолвье суровое входит уже, замирая, в пустошную стужу;

лавина бурная снова летит вслед за осенним дождем.

Здесь лишь прозрел я, что жизнь — поплавок наш — не знает,

за что зацепиться;

сразу же дам я почве души желанье к пристанищу льнуть.
ЦУЙ ХАО
НА БАШНЕ ЖЕЛТОГО АИСТА
Тот, что жил прежде, уже, взгромоздившись на белую тучу, исчез...

В этой земле бесплодно осталась Желтого Аиста башня.

Желтый тот аист однажды исчез и более не возвратится;

белые тучи уж тысячу лет напрасно идут да идут.

Чистые струи одна за другою в Ханьянских деревьях видны;

травы пахучие густо растут здесь среди островка Попугая.

Солнце уж к вечеру... Стены родные — где они, где, скажи?..

Волны в тумане на этой реке в грусть меня повергают.

Лишь за рощей, порой,       собаки лают, не спят.

Вспоминаю опять       пребыванье в горном краю,

От ручья на закат —       убогую келью мою.

Завидую вам:       на заре вы уехать должны

Папороть рвать,       богатство презрев и чины.

Слагаю стихи,       предназначаю для вас.

Дальним простором       любуюсь к исходу дня.

Тихо гляжу,       подбородком к трости припав.

Ветер весенний       играет стеблями трав,

И орхидеи       пышно растут у плетня.

В жарких покоях —       сумрак и тишина.

Мне говорят       соседи-крестьяне тогда:

«Ликуют луга,       в полном разгаре весна.

В сельском пруду       весело плещет вода.

Слива и персик —       цветов не видно на них,

Но ветки уже       в набухших почках сплошных.

Просим готовить       посох дорожный свой.

Нынче приспело       время страды полевой!»

Близ Южной горы       поселился в пору седин.

Радость вкусив,       всегда гуляю один,

К лучшим местам       наилучший ведаю путь.

К началу ручья       дойду дорогой прямой,

Присяду, смотрю,       как встают облака над горой,

Старик-дровосек       навстречу выйдет порой:

Смех, болтовня,—       забываем, что время домой.

Мелкая сошка       важных чуждается дел.

Как мудрецы,       что у тиглей плавильных стоят,

Выше лесов,       средь гор он жить восхотел.

На перевале       цветы еще не цвели,

В облако вступишь —       листва то светла, то темна,

День на дворе,       а он не восстал ото сна.

Горная птица       изредка свищет вдали.

В садах, за селом,       зацвел-зардел абрикос.

Взмахнув топором,       обрубаю сухие сучки,

Ищу родники,       рыхлю мотыгой откос.

Ласточки стаей       к прежним гнездам летят,

В численник новый       старые люди глядят.

Чарку вознес       и опустил ее вдруг:

Грусть охватила,       дальний вспомнился друг.

Целыми днями       повозок нет и коней.

Заулок глухой       негаданный гость посетил.

Взлаяли псы.       Лес недвижно застыл.

Вечно без шпилек,       пряди волос — вразброд.

Даже гуляя,       даосские книги берет.

Мы духом едины,       брезгуем смутой мирской,

Любим лишь Дао,       нищую жизнь и покой.

Вино из Ичэна       вместе с ним разопью

И возвращусь       в Лоянскую келью мою.

Не нагляжусь! —       ни грязи, ни пыли нигде.

У переезда       ворота, ограда села.

Купы деревьев       тянутся к самой воде.

Светлое поле,       за ним белеют пруды.

Горы синеют       из-за холмистой гряды.

Лодырей нет       в разгаре общей страды.

Пусто в домах —       все принялись за труды.

Горстка лачуг       в кругу высоких стволов.

Зря повозку вы гнали       средь горных дорог.

Гостя кто зазовет       под отшельничий кров?

К мерзлому брегу       прилип челнок рыбака.

В стылой степи —       костер, охотничий стан.

Лишь с вышины,       где, как снег, белы облака,

Колокол мерный,       вопли ночных обезьян.

Тысячи дел       уже не владеют мной.

В сердце давно       обширных замыслов нет.

Знаю одно:       вернуться к роще родной.

Ветер сосны качнет —       распояшусь тогда,

Буду на цине бренчать       под горной луной.

Спросите: в чем наша радость,       наша беда?

Песней ответит рыбак       на излуке речной.

С платья дорожного       пыль отряхнул поскорей.

Если случайный гость       беспокоит меня,

Чаще всего       не отмыкаю дверей.

Солнце заходит.       Лучи ложатся на снег.

Люди редеют.       Улицы пусты вокруг.

Век под халатом одним       мы делили ночлег,—

Что же вы на ночь       в путь пускаетесь, друг?

С грустью гляжу       туда, где Цзинмэньский хребет.

В целой вселенной       близких наперсников нет.

Помню до гроба       милости давешних лет.

Вместе с крестьянами,       не покладая рук,

Сад на старом холме       насаждаю чуть свет.

Взором гусей провожаю,       летящих на юг:

Как бы возмочь       переправить с ними привет!

В русле все выше       влаги осенней раскат.

С посохом вышел       за изгородку двора,

К ветру лицом       слушаю поздних цикад.

Над переправой —       закат у края небес.

Над деревушкой       сирый возносится дым.

Бражник Цзе-юй,       «Чуский безумец», воскрес,

Пятеро Ив       распевам внимают хмельным.

Старческий облик       в зеркале видеть могу.

Ветр за окном       встревожил-взвеял бамбук.

Дверь отворяю:       горы в глубоком снегу.

В воздухе реет —       на улицах глухо, мертво.

Сбился в сугробы —       пустые дворы заволок.

Дом Юань-аня, —       как обнаружу его,

Если хозяин       за дверью замкнутой лег?

Небесная глубь       вечерней прохладой полна.

Средь хвои сосновой       слепит-блистает луна.

Прозрачно бежит       по камням ручьевая волна.

Бамбук зашумел —       возвращаются прачки с реки.

Лотос качнулся —       рыбачьи плывут челноки.

Пусть отлетел       аромат весенней травы —

На осень в горах       со мной остались бы вы!

Конь и повозка       медленны, словно скользят.

Воды текут —       река сдается живой.

Поздние птицы       летят в гнездовья назад.

Близ переправы древней —       глухой городок.

Горы осенние       солнце зажгло ввечеру.

К склонам Суншань       труден путь и далек;

В горную келью       вернусь — и калитку запру.

Реже навстречу бредут       лесоруб, рыбак.

Долгий тлеет закат       за дальней горой.

К белым стремлю облакам       одинокий шаг.

Стебель рогатика слаб —       к влаге приник.

Тополя пух невесом —       взмыл на ветру.

Луг восточный весной —       словно цветник.

Тихо грустя,       калитку молча запру.

Вижу — гнездо журавля       на каждой сосне.

Дверцу из веток открыть       случится навряд,—

Редко друг и собрат       заглянет ко мне.

Красные лотосы       сбросили ветхий наряд.

Вешний бамбук — в пыльце,       рощи цветут.

На переправе       огни мелькают подряд.

Собран орех водяной,—       расходится люд.

В стольный не езжу град,       к Зеленым вратам.

К древу у дома припав,       нередко стою,

Даль созерцаю,       вижу селение там.

Белые птицы парят       над сизой горой,

Дикий рис отражен       зерцалом воды.

Словно второй Улин-цзы,       отшельник второй,

Движу скрипучий журавль,       поливаю сады.

В утренник вешний,       ветхий накинув халат,

Сад по частям поливаю,       с бадейкой бредя.

Персик румяный цветет,       ивы пылят.

Словно доска для шахмат       делянки трав.

Поднял над рощей журавль       свой наклонный шест.

Столик из шкуры оленьей       к закату взяв,

Прячусь в полыни,       укромных взыскую мест.

Нет гор на востоке.       Бескрайны дали полей.

За тутовой рощей       простор в закатном огне.

Меж сел побережных       река сверкает светлей.

В деревне подпасок       тропой бредет луговой.

Охотничий пес       бежит за владельцем, как тень.

Чем занят отшельник?       Ответа нет не впервой.

Калитка из веток       с рассвета закрыта весь день.

На пять повозок       в хижине свитков и книг.

Клубни варю,       гостей уважаемых жду.

К дому зову —       взглянуть на гибкий тростник.

Сорока спешит       взрастить птенцов по весне.

Иволга плачет —       поник засохший цветник.

Близясь к закату,       грущу о моей седине,

Время отныне       мне драгоценно вдвойне.

С тростью в руках       вы ожидали меня.

Торопливый гость       услышал тигра вдали.

По дороге домой       вы за течением шли.

Диких цветов       заросли так хороши.

Голос птицы в теснине       столь одинок и чист.

Вам ночью не спится.       В тихом лесу — ни души.

Лишь в сосняке       ветра осеннего свист.

Луг обновлен.       Свежа трава луговин.

Полировщик зеркал —       близ ложа сижу у стены,

Поливальщик садов —       брожу средь рощи один.

В пять коней колесница       всполошила убогий приют.

Старца выводят       слуги-мальчики под рамена.

Яства простые       готовят на кухне, снуют.

Не обессудьте, —       семья Жуаней бедна.

В глушь углубился,—       гряда вершин, облака.

Деревья древни,       безлюдны крутые стези.

Где-то в ущелье       колокол издалека.

Меж скальных уступов       клокочет пена реки.

Солнце на хвое       к закату все золотей.

Под вечер монахи       у дикой, глубокой луки,

Уйдя в созерцанье,       смиряют дракона страстей.

Ветки ивы вдобавок       так прекрасны в цветенье весны.

На чужбине остаться —       золотая иссякла казна;

В край родной возвратиться —       возрастет серебро седины.

Возле озера Тай       скромный домик, малый надел

И скиталец усталый       пред дорогой в тысячи ли.

Зная мудрость Ми Хэна,       продвинуть его не сумел,

Все придворные связи,       стыжусь,— помочь не могли.

Военачальник       лов под Вэйчэном ведет.

Травы засохли.        У соколов злые зрачки.

Снега не стало.        Коней копыта легки.

Мимо Синфэна       мчит полководец вперед,

В лагерь Силю,        в стан подвластных полков.

На запад, назад       глядит, где стреляли орлов:

На тысячу ли       гряда заревых облаков.

О бегстве мечтаю       к ветхой ограде, к ручью.

Не каюсь, что рано       Шан Пин детей оженил,—

Жаль,— Тао столь поздно       должность покинул свою.

В келье сверчки       под осень стрекочут быстрей.

В стенаньях цикад       ввечеру нарастает тоска.

Давно не видать       гостей у пустынных дверей.

В безлюдном лесу       со мной — одни облака.

Вяло дымит костер.

Просо вареное и гаолян

К восточной делянке несу.

Белые цапли летят над водой,—

Залит полей простор,

Иволги желтые свищут в листве

Рослых деревьев в лесу.

Живу средь гор, вкушаю покой,

Люблю на цветы смотреть,

Пощусь под сосной, подсолнухи рву

От мирской тщеты в стороне.

Веду простую, крестьянскую жизнь,

С людьми не тягаюсь впредь,

Но птицы,— не ведаю почему,—

Нисколько не верят мне.

Затишная ночь.       Хребты пустынны весной.

Явилась луна,       всполошила дремных пичуг:

Поют — не смолкают       над вешней влагой речной

Остров велик.       Допоздна замедляю возврат.

Толкаюсь шестом,       не плещу, скользя по волне:

Боюсь увлажнить       цветов червленый наряд.

Вынырнул, взмыл,       над затоном набрал высоту.

Перья топорща,       вновь одиноко возник.

В клюве рыбешка.       Замер на старом плоту.

Вот-вот причалит,       колеблет влажную гладь.

Лениво-лениво       сомкнется ряска за ним.

Плакучая ива       ее разгонит опять.

Альбомный лист. Неизвестный художник, эпоха Сун.

Яхонт и яшму       рябью колышет вода.

Взойди на Шаншань       от мирской тщеты вдалеке,

Дровосеки в лесу       тебя не увидят тогда.

Лишь вдалеке       голоса людские слышны.

Вечерний луч       протянулся в сумрак лесной,

Зеленые мхи       озарил, сверкнув с вышины.

Птицы чредой       летят над лесистой горой.

Вечерний туман       кочует, меняет места.

Пестрая зелень       становится ярче порой.

Будто цветы       опять расцвели в тишине.

Чарку вина       поднести любому готов,

Кто погостить       пожалует в горы ко мне.

Заросли моха —       в густых и длинных тенях.

Только для гостя       тропу расчищает слуга:

Вдруг забредет       какой-нибудь горный монах!

К берегу близясь,       неспешно скользит по воде.

Два кубка вина       в беседке — другу и мне,

И лотос окружный       уже распустился везде.

На флейте играю,       правлю на дальний брег.

Глянул назад,       проплыв половину пути:

Зеленые горы       в облаке, белом, как снег.

Бурно вода       бежит по камням напрямик.

Волны плещут,       мечут брызги вокруг.

Белая цапля       в страхе взлетает на миг.

На цине бряцаю, тешу       ночную тьму.

Безвестен людям отшельник       в лесном краю,

И только луна приходит       светить ему.

Красным накрапом пестрят       склоны хребтов.

Горный дом над ручьем,       безлюден, притих.

Реют, опав, лепестки       алых цветов.

Закат изгорает,       меркнет медленно свет.

В укромные гнезда       птицы на ночь летят,

А путник шагает,—       скитальцу отдыха нет.

Солнце зашло.       Закрыта калитка моя.

В новом году       травой покроется луг —

Встречу ли вас,       вернетесь ли в наши края?

В безлюдных покоях       теперь царит тишина.

За пологом ждет.       Осенняя полночь темна.

Печально-печально       мигает лампада одна.

Любовь государя       отныне призрак пустой.

Терпения нет       свирелям и флейтам внимать,

Коль мимо ворот       несут паланкин золотой.

Прах отряхнуть,       отречься житейских забот?

Посох возьми и возвратно, не торопясь,

Путь предприми       к роднику, где персик цветет.

Знаете, верно, все события в нем.

Очень прошу, поведайте мне об одном:

Слива тогда цвела под узорным окном?

Слышала я —       стонала кукушка вдали.

С болью гляжу:       проклюнулись травы весной,

Робкие стебли       к нефриту крыльца поползли.

Старость пришла,       голова сегодня седа.

Пусть на портрете       новые ваши друзья

Нынче увидят,       каким вы были тогда.

В тени могучей сосны       сбывает жара.

По улочкам сельским стада       шагают в хлева.

Не видела сроду вельмож       у нас детвора.

Вешний туман       ивы обвил опять.

Летят лепестки —       слуга подметет потом.

Иволга плачет,       а гость мой изволит спать.

С цинем стою под сосной,       опираюсь плечом.

В южном саду поутру       подсолнухи рвем,

Ночью в восточном логу       просо толчем.

В осенний праздник на память       приходит родня.

Чудится: братья в горах       ломают кизил,

Но средь них, в украшенье ветвей,       не видно меня.

Ветвями ива смахнула       чарку мою.

Скажут: досада поэта       ветру чужда,—

Зачем же горсть лепестков       привеял сюда?

Темные мхи загустели,       травы чисты.

Простоволосый, ноги поджав,       сидит под сосной,

Белками глядит на чужих       из мира тщеты.

Двор постоялый.       Ивы ярче, свежей.

Очень прошу:       выпьем по чарке второй.

Пройдя Янгуань,       вам не встретить друзей.

Гонит лодку гребец кормилом,       влагу деля.

Как весна — пойдет вслед за вами       боль моей тоски,

По дорогам — на юг и на север       от Янцзы-реки.

Из Вэньяна вернулся,       влажен платок от слез.

Лепестки опадают.       Птичьи стоны слышны.

В ивах и тополях       люди и перевоз.

Редеют седины,       вот-вот их лишишься ты.

Изранено сердце       мирской, жестокой тщетой.

И есть ли спасенье,       помимо Врат Пустоты?