БАО ЧЖАО ИЗ СТИХОВ «ТЯГОТЫ СТРАНСТВИЙ»

Мраморная лестница ведет...

На резных окошках занавески,—

Не могу их прелесть описать!

Там Цзинь-лань, наложница-хозяйка.

Запах тмина в ларях, где шелка!..

Ласточки весной мелькают в окнах,

Ветер сыплет сливы лепестки...

Занавеску сдвинула, смеется...

Петь хочу, но звук застрял во рту.

Ах, придет ли радость к человеку?

Вытираю слезы и грущу...

Парой птиц нам жить бы вместе в поле!

Не хочу быть в небе журавлем!

Выезжал из северных ворот,

Кладбище, где сосны, кипарисы,

Оглядел с высокого седла:

Заросло кустарником колючим...

Говорят, кукушка там живет!

Говорят, была она когда-то

Древним императором Шуди...

Непрестанный крик ее печален,

Чахлы перья, будто сбрил шутник!

Все летает, ловит насекомых,—

Где в ней след величия найдешь?

Вероятно, диким, беззаконным

Был от жизни к смерти переход...

Жалко мне! И скорбь стеснила горло.

Рассуждать об этом не могу...

А дикие гуси       уже потянулись на юг.

Звенит и стрекочет       осенний сверчок у дверей,

Склоняются женщины ночью       над пряжей своей.

От воинов — тех,       что недавно вернулись домой,

Услышала я о тебе,       мой супруг дорогой.

Как раз на границе       сраженье далекое шло,

И я на восток посмотрела,       вздохнув тяжело.

Одежда и пояс       становятся мне велики —

Я утро за утром       теряю красу от тоски.

От этого участь моя       тяжела и горька,—

Чем ночи длинней,       тем сильнее на сердце тоска.

В шкатулке без дела       пылятся мои зеркала,

Нефритовый цинь       паутина давно оплела...

Разлука нас       не устрашала —

А ныне мы       идем к закату

И не вернуть       той легкой грусти...

Довольно слов!       Еще по чарке!

Не властны мы       над днем грядущим...

Найду ль во сне       дорогу к другу?

Чем утолить       печаль разлуки?

Небывалый отзвук рождало       изящество слога его.

С созвучьем металла и камня       напевы его сочетались,

Над ветром и облаками       мысли его неслись.

Кто смеет сказать, что свойствам,       которым иней не страшен,

Грозит внезапная гибель       от человеческих дел?

Яшмовый диск бесценный,       так ты обижен тяжко,

Что в утро одно от горя       стал земляным бугорком!

И опять мы простились,—       с той поры миновал целый век,

Ты со мною прощался,       и снег был похож на цветы,

А сегодня вернулся,       и цветы так похожи на снег.

Открыт в Хэяне предо мной столичный вид:

Я вижу — загнуты края красивых крыш,

Под ярким солнцем в беспорядке все блестит!

Но гаснет запад, и заря — узорный шелк...

Как белый шелк, течет вода — чиста, легка...

Счастливый край покрыли птицы — и поют,

И все в цветах душистые луга.

Увы, я на чужбине жил!.. Года ушли.

Как грустно мне! Закончить пир давно пришлось...

Как дни удачи далеки, как долог путь!

Катятся по лицу снежинки слез...

Кто на чужбине вспоминал родимый край,

Тот потерял и черноту, и блеск волос!

Но холмиком одним       не налюбуюсь я.

Здесь, у крыльца,       есть все, что радует мой взор,

И не влечет меня       в далекие края.

Стою на берегу       во влажной духоте,

На осень посмотрю       в открытое окно:

Как изменился сад,       и птицы в нем не те,

Осенних орхидей       вокруг полным-полно.

Достану из окна       ветвистый старый сук

И подойду к ручью,       что огибает дом.

Под мертвой чешуей       зазеленел бамбук,

Белеют стаи птиц       на поле травяном.

Цветов полна река       у южных берегов,

У северной беседки —       лотосы видны.

Круг солнца за нее       вот-вот уйти готов,

Воздушный полог мой —       в сиянии луны...

Пусть разожгут очаг,       нарежут овощей,

Я соберу друзей       за молодым вином.

Когда усталый сон       сморит моих гостей,

Кому еще нужна       природа за окном?!

Светлячки то проблещут,       то вновь растворятся во тьме,

Долгой ночью одежду       из тонкого шелка сшиваю,

И раздумью о милом       вовек не наступит конец.

Оставляю в унынье       мой ткацкий станок.

По восточной тропинке       хожу меж полями —

Очень мало прохожих,       восходит луна...

В сумерках немых       грустью сжало сердце.

Горы Янь стоят       против древних пагод,

А в округе Дай       крепости таятся.

Рушатся мосты       от сражений частых;

Не течет вода —       рвы заледенели.

Ратью в небесах       выстроились тучи;

Словно осень в Ху,       стынет ханьский месяц.

Глина всю Ханьгу       залепила густо,

Надобно Лянчжоу       привязать веревкой:

Доблестный министр —       тот, с усами тигра —

Этим достигал       почестей и славы.

Гость о Цзинчжоу всю ночь       не может не вспоминать:

Думает о жене —       в тереме в час ночной,

Верно, не спит она,       перед окном сидит.

Искристый Звездный Стяг       над Шулэ распростерт,

В небе рать облаков       над Пилянем встает...

Если так воспарил       воинский ярый дух,

Сколько еще годов       надо сражаться нам?

Где нет навстречу       ни одной души,

Где лишь стеснились       гуси у реки:

Как осень, так       летят они на юг.

Еле бреду,       Янгуань покинув.

Некогда здесь       Ли Лин проходил,

Шел на погибель       Цзин Кэ отсюда.

Нет больше писем,       нет голосов,

Образы близких       в памяти стерлись.

Мне облака       закрывают юг,

Снежные горы       тревогу внушают.

Ныне, Су У,       на мосту речном

Странник с тобой       попрощаться должен!

На душе обидно, пусто       и тоскливо.

Слыша плач, бамбук сяншуйский иссыхает,

И от слез жены Ци Ляна       стены пали.

Небо рушится от злого ратоборства,

Солнце хмурится, как воин разъяренный.

Светит радуга прямая       на рассвете,

Звезды падают и войску угрожают.

Песни в Чу протяжны, резки       и зловещи,

Южный ветер к нам доносит       звуки смерти.

Предо мной поставлен полный       винный кубок...

Кто о славе после смерти рассуждает?

В ночной тишине внезапно       исполнился жгучей тоской.

Нежные звуки циня       заполнили комнату мне,

Свитки мудрых писаний       загромоздили кровать.

Хоть нынче я рассуждаю,       как бабочкой стать во сне,

Но все же я не Чжуан-цзы —       уж в этом уверен я.

Подобен луне ущербной       новый месяц во всем,

Подобна осени прежней       новая осень во всем.

Жемчужины сыплются с неба —       это слезится роса.

Осколки огней мелькают —       это пляс светляков.

«Что б ни было, радуйся жизни       и ведай свою судьбу...»

Когда же, когда научусь я       не ощущать тоску?!

У статных коней       золотые седла.

Тонкая пыль       на дороге неровной,

Цветы испугались,       пестрят и мелькают.

Витязей ловких       вино взвеселило,

Пот прошибает их,       кони надменны...

Засветло в дом       вернуться желая,

Витязи взапуски       по мосту скачут.

Я сквозь ветер и дымку       взираю на пять переправ.

Наши мысли теперь —       о разлуке, о скором прощанье...

Нам положено странствовать —       служба такая у нас!

Край небес, опустившийся наземь,       нам кажется близким,

Мне близка твоя даль,       и пойму я тебя, как себя,—

И поэтому стоит ли нам       на дорожном распутье,

Словно детям и женщинам,       вместе платки увлажнять?

Нет звона яшмовых подвесок —       нет песен, плясок нет.

К столбам подходят на рассвете       от юга облака.

Поднимешь занавески к ночи —       дождь с запада летит.

Здесь тучки легкие все время       в реке отражены;

Как много осеней минуло —       и сколько перемен!

Где ныне терема владыка,       где отыскать его?

А за оградой безмятежно       течет, течет Чанцзян...

и к вечеру солнце, а я одиноко иду.

Рекою, долиною застлана старая родина,

путями-дорогами в город иду к рубежу.

На дикой границе рвутся поляны тумана,

в глубоких горах — в линию встали деревья.

Вот такова тоска в эти черные дни!

Ау-ау да ау-ау кричит в ночи обезьяна.

А солнца тусклый круг,       быстро светлея, всходит.

Миг один — и восток       круглым светом заполнен,

А темная душа       утром уже застыла.

Да, великий предел       твердь и землю рождает.

О, вероятно, в том       сокрыта высшая тонкость...

Присущи началам трем       расцвет и увяданье —

Ценность Трех и Пяти       кто доказать сумеет?

Едва ль бы нам их красота       столь чаровала взоры.

Цветенье пышных орхидей       все в лесу затмевает,

На фиолетовых стеблях       красные листья никнут.

Медленно-медленно ползет       в сумрак бледное солнце,

Гибко, едва коснувшись земли,       взвился осенний ветер.

В расцвете лет — уже конец       трепета, опаданья...

Прекрасным замыслам когда ж       можно осуществиться?

Но жизни путь проходят,       словно в неведенье детском:

К мошенничеству склонны       и мотовством кичатся,

Ни разу не помыслят,       чем жизнь их завершится.

Им бы Трактат постигнуть       об истине сокровенной,

Им бытие узреть бы       в яшмовом чайнике Дао

И, в разочарованье       оставив небо и землю,

По правилам превращений       в беспредельности кануть!

Не вижу в грядущем       наследников им;

Постиг я безбрежность       небес и земли,

Скорблю одиноко,       и слезы текут.

но рядом сижу с ним, ради деревьев с потоком.

Вам не к чему, право, скорбеть, как купить вино:

в мошне у меня всегда были деньги на это.

воротился в него стариком.

Неизменным остался лишь говор родной,—

счет годов у меня на висках.

И на улице дети глядят на меня,—

все они не знакомы со мной,—

И смеются, и просят, чтоб гость рассказал,

из каких он приехал краев.

И свисают зеленые полосы       шелка тонкого;

Эти узкие листья кто вырезал,       мне неведомо —

Или ветер весенний, что ножницы,       выстригает их?

Я вижу: маленькая лодка       домой спешит.

Размеренно прошедшей ночью       гремел прибой,

Роса речная на рассвете       блестит везде.

Внезапно на песке прибрежном       я вижу птиц,

Подобных тучами сокрытым       вершинам гор.

О, как далек ты бесконечно,       мой край родной!

Наутро с мыслями о друге       сбираюсь в путь.

Три года назад       у нее поприбавилось благ.

Недавно была       и меня самого-то бедней,

А ныне она       потешается: ты, мол, бедняк...

Все судит меня,       что совсем я лишился лица,

Ее барышам       я такой же упрямый судья.

Один над другим       потешаемся мы без конца:

Она на востоке,       напротив, на западе,— я.

В полях урожай       не поспел еще в этом году,

Из старых запасов       в амбаре ни зернышка нет.

И вот позаимствовать       горсточку проса иду,

В смущенье надеясь:       авось не откажет сосед.

Выходит хозяин,       меня отсылая к жене.

Выходит хозяйка,       к супругу спровадить спеша.

От жалкой нужды моей       каждый из них в стороне:

Чем больше скопил человек,       тем черствее душа.

Был дом его доверху полон       едой и вином.

Однажды скончалась       жена у того старика,

И сотня гостей       помянуть ее съехались в дом.

Но вот очень скоро       почтенный преставился сам,

О нем ни один не заплакал —       не все ли равно?!

Во славу его       набивавшим желудки гостям

Холодное сердце,       наверное, было дано...

Похож на глупца,       что с корзиной идет за водой.

Спешит он, бедняга,       домой обернуться скорей,

Да только у дома       увидит корзину пустой.

Того ж человека,        который обманут лжецом,

Я с луком сравню,       что пророс в деревенском саду:

Его, что ни утро,        под корень срезают ножом,

А он, как и прежде,       заполнит пустую гряду...

Мол, у Хань Шаня       слишком бедный слог.

Но ты на древних       мудрецов взгляни,

Ведь не стыдились       бедности они!

Знаток почтенный       хмыкнул мне в ответ:

«В твоих словах       и капли смысла нет!»

Пускай он остается       при своем,

Когда одна корысть       и жадность в нем.

Повсюду ущелья       внезапно укрылись тьмой.

Над соснами месяц       рождает ночную свежесть.

Под ветром источник       наполнил свободный слух.

Уже дровосеки       все скоро уйдут из леса,

И в сумраке птицы       находят себе приют.

А он, этот друг мой,       прийти обещался к ночи,

И цинь одиноко       всё ждет на тропе в плющах.

Старый отшельник       рад своему покою...

Высмотреть друга       я всхожу на вершину.

Сердце летит,       вслед за птицами исчезает.

Как-то грустно:       склонилось к закату солнце.

Но и радость:       возникли чистые дали.

Вот я вижу —       идущие в села люди

К берегу вышли,       у пристани отдыхают.

Близко от неба       деревья, как мелкий кустарник.

На причале       лодка — совсем как месяц.

Ты когда же       с вином ко мне прибудешь?

Нам напиться       надо в осенний праздник!

И в озере месяц       неспешно поплыл к востоку.

Без шапки, свободно       дышу вечерней прохладой,

Окно растворяю,       лежу, отринув заботы.

От лотосов ветер       приносит душистый запах.

Роса на бамбуках       стекает с чистым звучаньем.

Невольно захочешь       по струнам циня ударить,

Но жаль, что не вижу       того, кто напев оценит...

При чувствах подобных       о друге старинном думы,

А полночь приходит —       и он в моих сновиденьях!

померк уходящий день.

У переправы перед затоном

за лодки горячий спор.

Люди идут песчаной дорогой

в селения за рекой.

С ними и я в лодку уселся,

чтоб ехать к себе в Лумэнь...

А в Лумэне месяц сияньем

деревья открыл во мгле.

Я незаметно дошел до места,

где жил в тишине Пан Гун.

В скалах проходы, меж сосен тропы

в веках берегут покой.

Только один лумэньский отшельник

придет и опять уйдет.

Мне надо проведать       обитель старинного друга.

Закатное солнце       хоть чисто сияет в глубинах,

Но в этой прогулке       не рыбы меня приманили...

Залив каменистый...       Гляжу сквозь прозрачную воду.

Песчаная отмель...       Ее я легко огибаю.

Бамбуковый остров...       Я вижу — на нем рыболовы.

Дом, крытый травою...       Я слышу — в нем книгу читают...

За славной беседой       забыли мы оба о ночи.

Мы в радости чистой       встречаем и утренний холод...

Как тот человек он,       что пил из единственной тыквы,

Но, праведник мудрый,       всегда был спокоен и весел!

Поставил дом       с пустынной рощей рядом.

Вдаль от ворот —       прекрасен холм высокий.

У лестницы —       глубоко дно оврагов...

Вечерний луч       с дождем соединился.

Лазурь пустот       на тени дома пала...

Ты посмотри,        как чист и светел лотос,

И ты поймешь,       как сердце не грязнится!

Синея, река       убыстряет ночной свой бег.

А ветер шумит       меж деревьев на двух берегах.

И светит луна       над одним сиротливым челном...

Но местность Цзяньдэ       не родная моя земля.

Вэйянских моих       вспоминаю старых друзей.

И я соберу       два потока пролитых слез

И вдаль отошлю       к ним на западный берег морской.

По опасным тропам       где идти десять тысяч ли.

Средь неравных вершин       на проталине снежной в ночь

С одинокой свечой       из иной страны человек.

Отдвигается вдаль       кость от кости, от плоти плоть,

И на месте родных       верный спутник — мальчик-слуга.

Где же силы терпеть       эту в вечных скитаньях жизнь?

С наступлением дня       начинается новый год.

Невзирая на ночь,       я плыву через реку Сян.

В испареньях росы       слышу запах душистых трав,

И звучащий напев       угадал я — «лотосы рвут».

Перевозчик уже       правит к свету на берегу.

В лодке старый рыбак,       скрытый дымкой тумана, спит.

И на пристани все       лишь один задают вопрос —

Как проехать в Сюньян,       он в какой лежит стороне.

И утро за утром       теперь понапрасну проходят...

Я если отправлюсь       искать благовонные травы,

Со мной, к сожаленью,       не будет любимого друга,

И в этой дороге       кто станет мне доброй опорой?

Ценители чувства       встречаются в мире так редко...

Я только и должен       хранить тишины нерушимость,—

Замкнуть за собою       ворота родимого сада!

Северный ветер       студён на осенней реке.

В крае родимом       крутые излучины Сяна.

В высях далеких       над Чу полоса облаков.

Слезы по дому       в чужой стороне иссякают.

Парус обратный       слежу у небесной черты.

Где переправа?        Кого бы спросить мне об этом?

Ровное море       безбрежно вечерней порой...

К Южной горе       вновь я в лачугу пришел:

Я не умен,—        мной пренебрег государь;

Болен всегда,—        и поредели друзья.

Лет седина       к старости гонит меня.

Зелень весны       году приносит конец.

Полон я дум,        грусть не дает мне уснуть:

В соснах луна,        пусто ночное окно...

А вернулся домой,       когда солнце уже померкло.

Обернувшись, гляжу       на ведущую вниз дорогу,

Только вижу на ней,       как бредут коровы и овцы.

На горе дровосеки       теряют во тьме друг друга.

Насекомые в травах       с вечерним холодом стихли.

Но убогую дверь       оставляю все же открытой:

На пороге стою,       чтобы встретить приход Бай-юня.

Я отовсюду       слышу крики птиц.

Ночь напролет       шумели дождь и ветер.

Цветов опавших       сколько — посмотри!

С горным приютом       не медля все же простись.

Помни, что надо       пораньше в путь выходить:

«Дети-малютки       домой Тао Цяня ждут».

Уже вечереет,—       чужбиною гость опечален...

Просторы бескрайни —       и снизилось небо к деревьям.

А воды прозрачны —       и месяц приблизился к людям.

Меч драгоценный       всю тысячу золотом стоит.

Руки разняли,       его я дарю на память —

Дней миновавших       одно неизменное чувство!