Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

в сумерках белый день.

Северный ветер гонит гусей,

сыплется, вьется снег.

Брось горевать, что в свой дальний путь

едешь ты без друзей:

Есть ли под нашим небом такой,

кто бы не знал тебя!

Люди, конечно, ранены в сердце; воды, конечно, текут.

Вместе мы оба чиновники в ссылке,— вы еще дальше, чем я.

Синие горы на тысячи верст, и одна лишь лодка-сиротка.

Там дерево рубят: стук-стук да стук-стук, а горы еще безлюдней.

Ложе потока все еще в стуже, иду по снегу и льду.

От каменных входов наклонное солнце доходит до леса и взгорья.

Здесь жадничать нечего: ночью познаешь дух золота и серебра;

далеко от зла: здесь утром смотри лишь, как бродят олени и лани.

Подъем вдохновенья,— и в мрачной дали там сомненья: служить

или нет;

гора зеленеет, цветам захотелось гореть.

Я нынче весну смотрю, а она ведь проходит!

В какой же мне день настанет пора домой?

Так этот сокол       искусной рукой нарисован,

Смотрит насупившись,       словно дикарь невеселый,

Плечи приподнял —       за птицей рвануться готов он.

Кажется, крикнешь,       чтоб он полетел за добычей,

И отзовется       тотчас же душа боевая.

Скоро ль он бросится       в битву на полчище птичье,

Кровью и перьями       ровную степь покрывая?

Кони ржут       и ступают несмело.

Людям трудно       за ними тащиться

И нести       свои луки и стрелы.

Плачут матери,       жены и дети —

Им с родными       расстаться не просто.

Пыль такая       на белом на свете —

Что не видно       сяньянского моста.

И солдат       теребят за одежду,—

Все дрожат       перед близостью битвы,—

Здесь Мольба       потеряла Надежду.

Вознося в поднебесье       молитвы.

И прохожий       у края дороги

Только спросит:       «Куда вы идете?»

Отвечают:       «На долгие сроки,

Нет конца       нашей страшной работе.

Вот юнец был:       семье своей дорог,

Сторожил он       на Севере реку,

А теперь,       хоть ему уж за сорок,

Надо вновь       воевать человеку.

Не повязан       повязкой мужскою,—

Не успел и обряд       совершиться,—

А вернулся       с седой головою,

И опять его       гонят к границе.

Стон стоит       на просторах Китая —

А зачем       императору надо

Жить, границы страны       расширяя:

Мы и так       не страна, а громада.

Неужели       владыка не знает,

Что в обители       ханьской державы

Не спасительный рис       вырастает —

Вырастают       лишь сорные травы.

Разве женщины могут       и дети

Взять       хозяйство крестьянское в руки?

Просто сил им       не хватит на свете,

Хватит только       страданья и муки.

Мы стоим, как солдаты,       на страже

И в песках,       и на горных вершинах...

Чем отличны       баталии наши

От презренных       боев петушиных?

Вот, почтенный,       как речью прямою

Говорим мы       от горькой досады...

Даже этой       свирепой зимою

Отдохнуть       не сумели солдаты.

Наши семьи       сломила кручина —

Платят подати,       платят налоги;

И уже       не желаешь ты сына,

Чтоб родился       для слез и тревоги.

Дочь родится,       годна для работы,—

Может, жизнь ее       ты и устроишь.

Ну, а сын подрастет —       уж его-то

Молодого       в могилу зароешь.

Побродил бы ты,       как на погосте,

Вдоль нагих берегов       Кукунора:

Там белеют       солдатские кости —

Уберут их оттуда       не скоро.

Плачут души       погибших недавно,

Плачут души       погибших когда-то.

И в ночи       боевой и бесславной

Их отчетливо       слышат солдаты».

Хоть постарел,—       а недалек умом:

Как мог такую глупость       совершать я,

Чтоб с Цзи и Се       равнять себя тайком?

А просто       во дворце я непригоден,

И надо мне       безропотно уйти.

Умру — поймут,       что о простом народе

Всегда я думал,       до конца пути.

И сердца жар,       бредя тропой земною,

Я отдавал народу       всей душой.

Пусть господа       смеются надо мною,

Но в громких песнях       слышен голос мой.

Не то чтоб не хотел       уйти от шума

И жить, не зная       горя и тревог,—

Но с государем,       что подобен Шуню,

Расстаться добровольно       я не мог.

Не смею утверждать,       что ныне нету

Людей, способных       управлять страной,

Но как подсолнечник       стремится к свету,

Так я стремился       верным быть слугой.

Я думаю       о стае муравьиной,

Что прячется       в тиши спокойных нор.

А я хотел,       как истинный мужчина,

На океанский       вырваться простор.

Для этого       и жить на свете стоит,

А не искать вниманья       у вельмож.

Пусть пыль забвения       меня покроет,

Но на льстецов       не буду я похож.

Сюй-ю и Чао-фу       не так страдали,

Стыжусь,       а измениться не могу.

Вином пытаюсь       разогнать почали

И песнями —       гнетущую тоску.

Теперь зима, и       листья облетели,

От ветра       треснут, кажется, холмы.

Ночные небеса       грозят метелью,

II я бреду       среди угрюмой тьмы.

Окоченели пальцы —       силы нету,

А пояс развязался,       как на грех.

Но до Лишани       доберусь к рассвету,

Где государь       пирует без помех.

Колышутся знамена,       как в столице,

В дозоре гвардия —       на склонах гор.

Над Яочи       горячий пар клубится,

II блеск оружья       ослепляет взор.

Здесь государь       проводит дни с гостями,

Я слышу —       музыка звучит опять.

Те, кто в халатах       с длинными кистями,

Купаться могут здесь       и пировать.

Но шелк, сияющий       в дворцовом зале,—

Плод женского       бессонного труда.

Потом мужчин       кнутами избивали —

И подати       доставили сюда.

И если       государь наш горделивый,

Тот дивный шелк       сановникам даря,

Хотел, чтоб власти       были справедливы,—

То не бросал ли он       подарки зря?

Да, здесь чиновников       полно повсюду,

А патриотам —       не открыть сердца.

К тому ж я слышал:       золотые блюда

Увезены       из алого дворца.

И три небесных феи       в тронном зале,

Окутав плечи       нежной кисеей,

Под звуки флейт,       исполненных печали,

С гостями веселятся       день-деньской.

И супом       из верблюжьего копыта

Здесь потчуют       сановных стариков,

Вина и мяса       слышен запах сытый,

А на дороге —       кости мертвецов.

От роскоши       до горя и бесправья —

Лишь шаг.       И нет упрека тяжелей.

Я колесницу       к северу направил,

Чтобы добраться       к рекам Цин и Вэй.

Тяжелый лед       на реках громоздится

Везде,       куда ни взглянешь на пути.

Уж не с горы ль Кунтун       он вдаль стремится,

Как бы грозя       Небесный Столб снести?

Плавучий мост       еще не сломан, к счастью,

Лишь балки       неуверенно скрипят,

И путники       сквозь ветер и ненастье

Скорее перейти его       спешат.

Моей семьи       давно уж нет со мною,

И снег и ветер       разделили нас.

Я должен снова       встретиться с семьею,

И вот ее       увижу я сейчас.

Вхожу во двор —       там стоны и рыданья:

От голода       погиб сынишка мой.

И мне ль, отцу,       скрывать свое страданье,

Когда соседи       плачут за стеной?

И мне ль, отцу,       не зарыдать от боли,

Что голод       сына моего убил,

Когда все злаки       созревали в поле,

А этот дом       пустым и нищим был?

Всю жизнь       я был свободен от налогов,

Меня не слали       в воинский поход.

И если так горька       моя дорога,

То как же бедствовал       простой народ?

Когда о нем       помыслю поневоле

И о солдатах,       павших на войне,—

Предела нет       моей жестокой боли,

Ее вовеки       не измерить мне!

Там, в спальне далекой,       любуется ею жена.

По маленьким детям       меня охватила тоска —

Они о Чанъани       и думать не могут пока.

Легка, словно облако,       ночью прическа жены,

И руки, как яшма,       застыли в сиянье луны.

Когда же к окну       подойдем мы в полуночный час

И в лунном сиянии       высохнут слезы у нас?

Мы как Шан и Шэнь       в кругу созвездий.

Но сегодняшний       прекрасен вечер —

При свече сидим       с тобою вместе.

Молодость ушла       бродить по свету,

Головы у нас       седыми стали.

Спросишь о друзьях —       иных уж нету,

И душа       сгорает от печали.

Нужно было       два десятилетья,

Чтоб я вновь вошел       в твои покои.

У тебя, гляжу,       жена и дети,

И детей —       не двое и не трое.

С уважением       меня встречая,

О дороге       спрашивают длинной.

Но, вопросы эти       прерывая,

За вином       ты посылаешь сына.

И велишь       пырей нарезать свежий,

Рис варить,       с пшеном его мешая,

И за то,       чтоб быть в разлуке реже,

Пьем,       за чаркой чарку осушая.

Десять чарок выпил —       не хмелею,

Но я тронут       дружбой неизменной...

Завтра ж нас разделят,       к сожаленью,

Горных кряжей       каменные стены.

Поля у хижин —       в зарослях полыни.

В деревне нашей       было сто семей,

А ныне нет их       даже и в помине.

О тех, кто живы,       не слыхать вестей,

Погибшие       гниют на поле боя.

А я       из пограничных областей

Сюда вернулся       старою тропою.

По улице       иду я в тишине,

Скупое солнце       еле золотится.

И попадаются       навстречу мне

Лишь барсуки       да тощие лисицы.

В деревне нету       никого нигде,

Одна вдова       живет в лачуге нищей.

Но если птица       помнит о гнезде,

То мне ль не помнить       о своем жилище?

С мотыгой на плече       весенним днем

Пошел я       в поле наше за рекою,

Но разузнал чиновник       обо всем —

И снова барабан       не даст покоя.

Но хоть служу я       там, где отчий край,

Кому на помощь       протяну я руки?

Теперь       куда угодно посылай:

Мне не придется       думать о разлуке.

Нет у меня       ни дома, ни семьи,

Готов служить и там,       где мы служили.

Лишь мать печалит       помыслы мои —

Пять лет она       лежит в сырой могиле.

При жизни       я не мог ей помогать:

Мы вместе плакали       о нашей жизни.

А тот, кто потерял       семью и мать,—

Что думает       о матери-отчизне?

Но разлука живых       для меня нестерпима теперь,

А Цзяннань — это место       коварных и гиблых болот,

И оттуда изгнанник       давно уже писем не шлет.

Закадычный мой друг,       ты мне трижды являлся во сне,

Значит, ты еще жив,       значит, думаешь ты обо мне.

Ну, а что, если это       покойного друга душа

Прилетела сюда,       в темноту моего шалаша?..

Прилетела она       из болотистых южных равнин,

Улетит — и опять       я останусь во мраке один.

Ты в сетях птицелова,       где выхода, в сущности, нет.

Где могучие крылья       не в силах расправить поэт.

Месяц тихим сияньем       мое заливает крыльцо,

А мне кажется — это       Ли Бо осветилось лицо.

Там, где волны бушуют,       непрочные лодки губя,

Верю я, что драконы       не смогут осилить тебя.

Речные струи —       в водяной пыли.

Все отмели       покрыты камышом,

От дома к дому       тропки пролегли.

Халат       я лишь накидываю свой

И Тао Цяню       следую во всем.

Нет пред глазами       суеты мирской,

Хоть болен я —       а легок на подъем.

Там, где цветы       заполонили сад.

И с завистью теперь       на птиц смотрю,

А людям       отвечаю невпопад.

Читая книги,       пью вино за двух,

Где трудно —       пропущу иероглиф.

Старик отшельник —       мой хороший друг

Он знает,       что я истинно ленив.

Хочу,       чтобы помедлила весна.

Жаль радостей весенних       и печалей,—

Увы, я прожил       молодость сполна!

Мне выпить надо,       чтоб забылась скука,

Чтоб чувства выразить —       стихи нужны.

Меня бы понял Тао Цянь,       как друга,

Но в разные века       мы рождены.

Дела свои       разбойничьи верша:

Он с тростниковой       хижины моей

Сорвал       четыре слоя камыша.

Часть крыши       оказалась за рекой,

Рассыпавшись       от тяжести своей.

Часть,       поднятая ветром высоко,

Застряла на деревьях       средь ветвей.

Остатки в пруд слетели,       за плетень,

И крыша вся       исчезла, словно дым.

Мальчишки       из окрестных деревень

Глумятся       над бессилием моим.

Они, как воры,       среди бела дня

Охапки камыша       уволокли

Куда-то в лес,       подальше от меня,

Чем завершили       подвиги свои.

Рот пересох мой,       губы запеклись.

Я перестал       на сорванцов кричать.

На стариковский посох       опершись,

У своего окна       стою опять.

Стих ветер       над просторами земли,

И тучи стали,       словно тушь, черны.

Весь небосклон       они заволокли,

Но в сумерках       почти что не видны.

Ложусь под одеяло       в тишине,

Да не согреет       старика оно:

Сынишка мой,       ворочаясь во сне,

Поистрепал его       давным-давно.

А дождь       не то чтобы шумит вдали —

Он просто       заливает мне кровать,

И струйки,       как волокна конопли,

Он тянет —       и не хочет перестать.

И так уж       обессилен я войной,

Бессонница       замучила меня,

Но эту ночь,       промокший и больной,

Как проведу       до завтрашнего дня?

О, если бы       такой построить дом,

Под крышею       громадною одной,

Чтоб миллионы комнат       были в нем

Для бедняков,       обиженных судьбой!

Чтоб не боялся       ветра и дождя

И, как гора,       был прочен и высок,

И если бы,       по жизни проходя,

Его я наяву       увидеть мог,

Тогда —       пусть мой развалится очаг,

Пусть я замерзну —       лишь бы было так.

Гладя прибрежные травы,       легкий проносится ветер.

Мир заливая сияньем,       светит луна, торжествуя,

И над Великой рекою       воздух прозрачен и светел.

Если бы литература       мне помогла хоть немного:

Освободила от службы —       вечной погони за хлебом.

Ныне ж мое положенье       схоже своею тревогой

С чайкой, которая мечется       между землею и небом.

Сменилась       ночная стража.

В таком тумане       плывет луна —

Порой       не увидишь даже.

Увы! Не назначить       желанный срок

Для старческих       снов непрочных:

Ведь только во сне       находить я мог

Свой       Персиковый источник.

Забываюсь я       тяжелым сном...

Я не только ночью       засыпаю —

Сплю теперь я       даже ясным днем.

От цветенья персиков,       от зноя

Старые глаза мои       хмельны.

Солнце       пламенеет над землею —

А меня       уже уносят сны.

Снится мне,       что жизнь иною стала,

К дому нет тропы —       куда ни глянь.

Торжествуют тигры       и шакалы,

Ордами штурмуя       чжунъюань.

А проснувшись,       думаю в тревоге:

Как войну бы       кончить в этот год

И убрать       чиновников с дороги,

Грабящих       измученный народ.

Из-за того,       что пища холодна.

На мне —       убор отшельника давно,

Вокруг меня —       покой и тишина.

Плыву я тихо       в лодке по реке,

А кажется,       что по небу плыву,

И старыми глазами       вдалеке

Цветы я различаю       и траву.

А бабочки       танцуют танец свой

У занавески       моего окна.

И белых птиц,       слетевшихся гурьбой,

Уносит по течению       волна.

За облака,       за кручи темных гор

Гляжу я вдаль,       за десять тысяч ли:

Хочу увидеть       севера простор

Там, где Чанъань       раскинулась вдали.

Только проснулся, за стеной услышал утренний плач рожка.

Этою ночью, мне рвущею душу, мне не видать человека.

Встану, пойду в остатней луне, и, качаясь, шагает тень.

Светит луна; и горы и воды сине-зелеными стали.

Одна обезьяна вдруг вскрикнет средь ночи в порывах осеннего ветра,

И даже тому, кто совсем не грустит, она оборвет нутро.

хочется быть нам вдвоем.

В тучах над Чу и над морем лазурным

каждый в тоске о другом.

Несколько прачек белье выбивают

возле осенней горы,

Наша округа, заросшая терном,

вся под холодным дождем.

Вспомнил я горы,       друг там живет дорогой.

Хворост колючий       он собирает в ущелье,

Белые камни       варит, вернувшись домой.

Как бы хотел я,       кубок с вином поднимая,

Друга утешить       в вечер ненастный, сырой.

Горы пустые       все в опадающих листьях,

Как же найти мне       след затерявшийся твой?

по ущелью пробилась она.

И еще я люблю, когда в чаще лесной

песня иволги желтой слышна.

В половодье весеннее дождь начался

и под вечер сильнее шумит,

На заброшенном броде не видно людей,

лишь колышется лодка одна.

Нынче ты, милый, едешь в какие края?

Не упрекну я, если вернешься ты поздно:

Только не езди в этот, ты знаешь, Линьцюн.

Готовится путник       одеться в дорожный халат.

Чем ближе к прощанью,       тем чаще и чаще стежки,

И страшно: домой он       не скоро, не скоро придет...

Кто может ручаться,       что малой травинки душа

Всей мерой отплатит       за теплую ласку весны!

ждут деревья утун,

Вдвоем проживут и скончаются

уточки юань-ян.

Память мужа погибшего

чистой жене дорога —

Им подобно, расстанется

с жизнью земной она.

Сердце супруги верное

не возмутимо ничем —

Влаге в глубоком колодезе

подобно сердце ее.

под лиственным сводом — тьма;

Свирепые тигры средь бела дня

бродят вокруг села.

К вечеру жертву свою они

пожирают у всех на глазах;

Что юг, что север — в горах везде

олени боятся дышать.

В долине голой из года в год

все больше и больше тигрят;

Тигр с тигрицей выходят врозь,

будто не муж и жена.

В долине вблизи от логова их —

село на склоне холма;

Свирепые тигры из года в год

крадут у крестьян телят.

Даже улинские молодцы

не смеют в тигров стрелять;

Напрасно в рощу входят они

и на следы глядят.

А преподносите       две светлые жемчужины.

Глубоко тронута       великой вашей страстью

И вашим жемчугом       украшу платье красное.

Мой дом возвысился       над деревами парка,

Мой муж с копьем стоит       у трона императора.

Хоть ваша искренность       луны и солнца ярче,

Но с мужем в жизни я       и в смерти быть обязана.

Я возвращаю вам       в слезах ваш жемчуг чудный,—

Жаль, мы не встретились       до моего замужества.

Только вышли за стены,       как было разгромлено войско.

Из Тибета сюда       с той поры не приходит известий.

Ты живой или мертвый,       но наша разлука — надолго.

В опустелый шатер       никогда не войдет полководец.

Конь вернулся без всадника.       Знамя изорвано в клочья.

Может, ты еще жив?       Возлагаю с надеждою жертвы.

На дорогу гляжу       и не вижу дороги от слез.

Волны прилива       вбегают во двор за плетень.

Гостю проезжему       надо здесь ночь провести,

Только хозяин       еще не вернулся домой.

Гуще бамбук,—       потемнела дорога в село.

Вышла луна,—       стало меньше рыбачьих челнов.

Вижу — вдали       он на берег песчаный ступил.

Ветер весенний       играет плащом травяным.

едва заметна тропа.

Пришел я в сумерки к храму,

летают нетопыри.

Я в зале сел на ступени,

влажные от дождя.

Огромны бананов листья,

пышен гардений цвет.

Монах мне сказал: на стенах

буддийские росписи есть.

Принес огня посветить мне,—

отменное мастерство!

Циновку встряхнул для ложа,

похлебкою угостил;

Мне пищи простой довольно,

чтоб голод мой утолить.

Все тихо, лежу спокойно,

не слышен стрекот цикад.

Встал чистый месяц над кряжем,

сияние входит в дверь...

Светает. Иду на воздух.

Нигде не видно дорог.

Блуждаю кругом бесцельно,

лишь дым и туман окрест.

В сиянье алеют горы,

лазурью блещут ручьи,

И вижу: в десять обхватов

и сосны здесь и дубы.

На камни ручья спокойно

ступаю босой ногой;

Журчит вода, убегая,

мне ветер треплет халат.

При жизни такой нетрудно

возрадоваться всему —

Зачем же сидеть непременно

на привязи у других!

В одном желанье признаюсь

моим немногим друзьям:

Хочу до старости жить здесь,

отсюда не уходить!