Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Мятущегося       перекати-поля,

Оно навеки       распростилось с корнем,—

Без отдыха       кружить ему доколе?

У девяти межей       его видали,

К семи тропам       явилось. Навсегда ли?

Внезапный ветер       схватит горемыку

И унесет       в заоблачные дали.

То вдруг сверкнет       небесная дорога,

То встретит пропасть холодно и строго,

То вырвет вихрь       внезапно из пучины,

И будто до земли       уже немного.

Таков и я:       хочу на землю юга,—

Морозит тело       северная вьюга.

Бреду на запад,       а хочу к востоку,—

В широком мире       нелегко без друга.

То падаю,       то поднимаюсь снова,

К пяти хребтам       несет меня, больного,

К восьми озерам...       на пути скитаний

Кто знает муки       всех лишенных крова!

О, как я жажду       в поле стать травою —

Пускай сожгут       осеннею порою,

Пусть я уйду,       терзаясь страшной болью,

Я рядом с корнем       душу успокою.

Неведомы       ни море, ни река.

Чирикает на крыше       воробей,—

Ему ль постичь       дорогу лебедей?

А муж ученый       в суть проник давно:

Ничто       благодеянью не равно!

И я взошел       на пять священных гор,

Потом с холма       на землю бросил взор:

Людишки       суетятся подо мной,

Одна корысть       владеет их душой.

Я благородных дум       не в силах скрыть,

Хочу всю землю        умиротворить.

Сжимаю меч —       он верный друг громам —

И в бой готов,       отважен и упрям.

Иные зря       свои проводят дни,

Отважных духом       не поймут они.

И лицо у нее       схоже с персиком нежным и сливой.

Утром бродит она       у Чанцзяна стремительных вод,

А у берега Сян       выбирает ночлег сиротливый.

Только люди вокруг       равнодушны к ее красоте.

Для кого же тогда       улыбаться открыто и ясно?

А короткая жизнь       приближается к горькой черте.

Увядает краса —       и она разрушенью подвластна.

Из дому вышел —       тысячи ли за спиной.

Думает путник:       «Что же мне делать теперь?

Может, вернуться?       Но где отворится дверь?»

Солнце сокрыто       в непроницаемой мгле,

Ветер печали       рядом с людьми на земле.

А размочишь —       станут мягче ваты;

Белый шелк       любой покорен краске —

Как узнать,       что белым был когда-то?..

Я не сам       жену свою оставил —

Клевета       в разлуке виновата.

Никнут деревья,       роняют листву устало.

Иней застывший       лежит на белых ступенях,

Мечется ветер       за окнами светлого зала.

Черные тучи       никак не уйдут за кряжи.

Долгие ливни —       на них я взираю с болью.

Просо ложится —       воды непомерна тяжесть!

Нынче крестьянам       не снять урожая в поле.

Знатный сановник       бедных людей сторонится,

Редкое чудо —       милость богатого мужа;

Ходит зимою       в шубе на белой лисице —

Где уж тут вспомнить       тех, кто дрожит от стужи.

Думаю часто       о благородном Яне,—

Меч драгоценный       отдал он без сожаленья.

Будь же спокоен       в горестный час испытанья;

Мне незнакомо       дружеских чувств забвенье!

Вдруг накинул одежду       и — на запад, в иные края.

Там, на дереве стройном,       распустился весенний цветок,

И струится-струится       бесконечный и быстрый поток.

Одинокая утка       в середине потока, грустна,

Слышу крики и стоны,—       видно, селезня ищет она.

До мятущейся птицы       поскорей дотянуться бы мне.

Где ты, быстрая лодка       на веселой прозрачной волне?

Я желаю вернуться,       но дорогу найду я едва ль;

Я вокруг озираюсь,       и на душу ложится печаль,

И тоскующий ветер       провожает в дорогу меня,

И Си-хэ исчезает,       колесницу на запад гоня.

Все живущее в мире       увлажнили водой облака,

Не забыли травинки,       напоили и листья цветка.

Если милость и благо       ожидают тебя впереди,

Отчего же, поведай,       сто печалей теснятся в груди?

Собрались за столом,         и хмельное нам ставят вино.

Разве мог бы вести       я беседу с чужими людьми?

Мы пируем в тиши,       за прикрытыми плотно дверьми.

Много яств на столе,       но не тянется к блюду рука,

А зато уж вина       не осталось у нас ни глотка.

Муж высокого долга       жемчужине в море сродни;

Это яркое чувство       ты навеки в себе сохрани.

Лишь ничтожный душой       добродетелей всяких лишен.

Совершивший добро,—       даже этим ты вознагражден.

Муж высокого долга       это гордое чувство постиг.

А от взлета — увы! —       до падения жалкого — миг.

Не стесняться велит       примирившийся с подлостью век,

Но блюдет чистоту       совершенной души человек.

Проходят дни,       а радость так ничтожна.

О, если б крылья,       крылья обрести

И ввысь умчаться       было бы возможно!

Отбросив прочь       земную шелуху,

Пронзив туман,       я устремился в небо;

Летаю я       над озером Динху,

Спешу туда,       где я вовеки не был.

Фусана блеск       в восточной стороне,

Жэшуя воды       в западной округе;

Бессмертные       в пути явились мне,

Живущие       на Севере и Юге.

Из перьев птиц       я надеваю платье;

Взнуздав дракона,       мчусь я неспроста

Туда, где ждут меня       мои собратья.

Я линчжи рву       в восточной стороне,

В краю бессмертных,       у границ Пэнлая;

Ты снадобье прими,       сказали мне,

И будешь вечно жить,       не умирая.

Все же место найдется       ста потокам в пучине морской;

Пять великих вершин —       высота, недоступная взору,—

А ведь даже они       не гнушаются пылью мирской.

И в коляске и в лодке       ценность разная заключена.

Отказаться от вещи       непростительной будет ошибкой

Потому лишь, что вещь       не для всякого дела годна.

Так мудрейший из мудрых       поступил в стародавние дни;

Все, кто сердцем добры,       будут здравствовать долго-предолго,

Потому что о людях       неустанно пекутся они!

А внизу по лощинам       со свистом несутся ветра.

До чего же суров       урагана пронзительный вой,

Как безжалостно он       расправляется с этой сосной!

А наступит зима —       как жестоки и иней и лед,

Только эта сосна       остается прямою весь год.

Как же в лютую стужу       сумела сберечься она?

Видно, духом особым       крепки кипарис и сосна.

Встаю и играю       на цине певучем.

Мне ветер прохладный       халат распахнул,

Луна освещает       в окне занавеску.

Там, в северной роще       птица поет,

А в поле кричит       неприкаянно лебедь.

В скитаниях что же       увидишь еще?

Печальные мысли       всё ранят мне сердце.

Гаснущий свет       на халат мой ложится, тускнея.

Ветер, крутясь,       летает по стенам покоя,

Птицы тесней       на морозе прижались друг к другу.

Птицы чжоу-чжоу       все же клювами перья сжимают,

Звери цюн-цюн       тоже ищут себе пропитанья...

Можно ли, став       путником в дальней дороге,

Душу забыть,       стать подобьем звенящего камня?

Прямо спрошу:       разве стоит, за славой гоняясь,

Чахнуть, страдать       и терзаньями сердце исполнить?

Много милей       с воробьями порхать, со стрижами,

Чем по морям       устремляться за Лебедем Желтым?

Вольно летит       в четырех он морях на просторе —

А с полпути       как сумеешь потом возвратиться?

Кто понять меня сможет,       с кем речь я могу повести?

Выхожу за ворота —       дороге не видно конца;

Ни коней, ни повозок —       все пусто, куда ни взгляну,

Поднимаюсь на башню,       взираю на девять земель —

Без конца и без края       пустыня простерлась кругом.

Одинокая птица       на северо-запад летит,

Зверь, от стаи отбившись,       стремится на юго-восток...

На закате я вспомню       далеких друзей и родных:

Только с ними при встрече       я мог бы всю душу излить.

Свершая путь,       темнеет белый лик.

Немного дней —       и осени конец,

И срок ее       не долее кивка.

Людская жизнь —       как пыль и как роса,

А Неба путь       туманен и далек.

Цзин-гун из Ци       всходил на гору Ню

И лил поток       неудержимых слез.

Мудрейший Кун       на берегу реки

Скорбел, что смерть       быстрей полета птиц.

Мне не догнать       ушедших навсегда,

Те, что придут,       не встретятся со мной.

Хочу взойти       на гору Тайхуа —

Отшельник Чи       да будет спутник мой!

Скорбь бытия       постиг отец-рыбак,

Когда в челне       вниз по теченью плыл.

Протяженны небеса       и земля.

Сотню лет, что протекут       на земле,

Долголетьем кто из нас       назовет?

И к бессмертию стремлюсь       я в мечтах,

Быть к нетленному хочу       приобщен.

Я топчусь, поводья сжал       я в руке

И на друга все смотрю       снизу вверх,

Ярко луна       осветила террасу.

Ветер чуть-чуть       шевелит мне одежду,

Полог простой       высоко подобран.

Кубок наполнен       вином превосходным,

Только мне не с кем       делить мою радость.

Цинь мой певучий       со мной неразлучно,

Жалко, что ныне       играть на нем не с кем,

Взор подымаю,       тоскую о друге,

Благоуханном,       как цвет орхидеи...

Нет человека       прекрасного рядом —

Разве же можно       теперь не вздыхать мне?

Бесцельно брожу я,       подолгу стою.

Ручью орхидеи       края оплели,

Цветы затеняют       зеленый поток.

Здесь в целой округе       красавицы нет —

Кому же цветы мне,       нарвав, подарить?

Знакомы морозы       всем жителям гнезд,

И ведомы ливни       насельникам нор.

Кто в долгой разлуке       не ведал тоски,

Тот радости встречи       узнает едва ль,

«Откуда, сударь, вы?» —       я вопрошаю,

И вмиг наперебой       пошли вопросы —

И оказалось, мы       соседи были!

Толкуем, что в былом       мы горе знали,

Вздыхаем, что сейчас       отрад не видим.

Мы утром речь ведем,       бодрим друг друга,

И на закате дня       все длятся речи...

Как трудно замолчать,       начав беседу!

Заводим песню мы       порой прощанья.

Еще былая скорбь       не прекратилась,

А новая тоска       уже настала.

Белые росы       инеем станут к утру.

Слабые ветви       вечером стужа скует,

Падают листья       ночи и дни напролет...

Вот над горами       вышла луна в облаках,

Все побелело       в льющихся лунных лучах.

За занавеску       выгляну в маленький сад:

Дикие гуси       в утреннем небе кричат.

К дальним просторам       дух устремляется мой —

Дни коротаю       в комнатке этой пустой.

Стар я скитаться       вечно в чужой стороне.

Сумерки года...       боль и досада во мне.

И мышцы и кожа       свою утратили свежесть.

Хотя в моем доме       и пять сыновей взрастает,

Но им не присуща       любовь к бумаге и кисти.

Шу — старшему сыну       исполнилось дважды восемь,

По лености вряд ли       соперник ему найдется.

В пятнадцать Сюаня       Конфуций «стремился к книге»,

Сюань же, напротив,       не терпит искусства слова.

Дуаню и Юну —       они близнецы — тринадцать,

Недолго обоим       шестерку спутать с семеркой.

А младший мой, Тун-цзы,       которому скоро девять,

Тот только и знает,       что груши рвать да каштаны.

Коль Небо судьбою       меня одарило этой,

Осталось прибегнуть       к тому, что содержит чарка.

Когда лето в разгаре,       сберегает он чистый сумрак.

Южный радостный ветер       в это время как раз приходит,

И бесчинствует всюду,       и распахивает мой ворот.

Я нигде не бываю,—       выйду так, полежать без дела,

Или сяду спокойно       и за цинь возьмусь, и за книгу.

Овощей в огороде       у меня изобилье всяких,

Да и старого хлеба       остаются еще запасы.

О себе все заботы       ограничены ведь пределом,

Мне же больше, чем надо,       никогда не хотелось в жизни.

Винный рис я очищу       и вино на славу готовлю,

А поспеет, и сразу       сам себе его наливаю.

Сын мой, маленький мальчик,       здесь же, рядом со мной, играет.

Он мне что-то лепечет,       а сказать еще не умеет.

И во всем этом вместе       есть, по правде, такая радость,

Что уже я невольно       о роскошной забыл булавке...

И в далекие дали       провожая белые тучи,

Я в раздумьях о древнем;       о, раздумья мои глубоки!

И чиста и прохладна       та, что белой зовется, осень.

Когда росы застынут       и кочующих туч не станет,

Когда небо высоко       и бодрящий воздух прозрачен,

Как причудливо-странны       воздымаются ввысь вершины,

Стоит только вглядеться,—       удивительно, неповторимо!

Хризантемой душистой       просветляется темень леса.

Хвоей сосен зеленой,       словно шапкой, накрыты горы.

Размышляю об этом       целомудренном и прекрасном,

Чья открытая доблесть       и под инеем нерушима,

И за винною чарой       об отшельнике древнем думы:

Будет тысячелетье,       как твоих мы держимся правил.

Но пока в моей жизни       неразвернутые стремленья...

Чувства, чувства такие       в «добрый месяц» меня тревожат.

Не помню порой,       сменилось ли время года.

Пустынный мой двор       покрыт опавшей листвою.

Я, с грустью взглянув,       узнал, что осень настала.

Подсолнечник вновь       расцвел у северных окон.

Колосья уже       созрели на южном поле.

Мне как же теперь       не радоваться на это:

Уверен ли я,       что будущий год наступит?

Жену я зову,       детей мы берем с собою

И в добрый к нам день       гулять далеко уходим.

И цинь у меня,       и для чтения книги.

Стихи я пою,       я играю на цине,

Что главною стало       моею утехой.

А разве лишен       я других наслаждений?

Еще моя радость       и в уединенье:

Я утром с зарей       огород поливаю,

А к ночи ложусь       под соломенной кровлей.

Порою для нас       вовсе не драгоценность.

И если мы с кем-то       не равных стремлений,

Способны ли с ним       быть мы родственно-близки?

Я в жизни искал       задушевного друга

И правда же встретил       того, кто мне дорог.

И сердце приветно       сливается с сердцем,

Уже и домами       соседствуем тоже.

Кто любит добро       и усердия полон.

Вино у меня       превосходное было,

Но только с тобою       в нем радость вкушал я.

За ним говорились       приятные речи,

За ним сочинялись       и новые строки.

Бывало, лишь день       я тебя не увижу,—

Как мог в этот день       о тебе я не думать!

А все ж наступило       нам время расстаться.

Тебя проводив       от ворот на дорогу,

Я чарку пригубил       без всякой охоты.

О, нас разлучившая       служба в Цзянлине!

О, скрытые далью       на западе тучи!

И вот человек       уезжает далёко...

Разумную речь       от кого я услышу?

Весенние иволги       только запели.

Сегодня, когда       мы встречаемся снова,

Снег мокрыми хлопьями       падает с неба.

Всесильный дафань       дал тебе повеленье

На должность сановную       ехать в столицу.

Ты разве забыл       тишины безмятежность?

Да нет, это служба       не знает покоя!

Шумит и шумит       нескончаемый ветер...

Вперед понеслась       государева лодка,

И где-то качает       ее над пучиной.

Да будет удача       в делах твоих, странник!

В начале пути       о конце позаботься.

Воспользуйся всеми       удобными днями

И побереги       себя в дальней дороге.

От рожденья люблю я       этих гор и холмов простоту.

Я попал по ошибке       в пылью жизни покрытые сети,

В суету их мирскую,—       мне исполнилось тридцать тогда.

Даже птица в неволе       затоскует по старому лесу,

Даже рыба в запруде       не забудет родного ручья.

Целину распахал я       на далекой окраине южной,

Верный страсти немудрой,       воротился к садам и полям.

Вся усадьба составит       десять му или больше немногим,

Дом, соломою крытый,       восемь-девять покоев вместит.

Ива с вязом в соседстве       тень за домом на крышу бросают,

Слива с персиком рядом       вход в мой дом закрывают листвой.

Где-то в далях туманных       утопают людские селенья,

Темной мягкой завесой       расстилается дым деревень.

Громко лает собака       в глубине переулка глухого,

И петух распевает       среди веток, на тут взгромоздясь.

Во дворе, как и в доме,       ни пылинки от внешнего мира,

Пустота моих комнат       бережет тишину и покой.

Как я долго, однако,       прожил узником в запертой клетке

И теперь лишь обратно       к первозданной свободе пришел.

Переулок убогий       чуть тревожат повозка и конь.

Белый день наступает,       и терновую дверь затворяю,

Чтоб в жилище пустое       не проникла житейская мысль.

Постоянно и снова       по извилистым улочкам узким,

Стену трав раздвигая,       мы проходим из дома и в дом.

И, встречая соседа,       мы не попусту судим да рядим,

Речь о тутах заводим,       как растет конопля, говорим.

Конопля в моем поле       что ни день набирается силы;

Мной взрыхленные земли       с каждым днем разрастаются вширь.

Я все время в боязни:        вдруг да иней, да снег на посевы —

И конец моим всходам,       и закроет все дикий бурьян!

Буйно травы пробились,       робко тянутся всходы бобов.

Утром я поднимаюсь —       сорняки из земли вырываю,

К ночи выглянет месяц —       и с мотыгой спешу я домой.

Так узка здесь дорога,       так высоки здесь травы густые,

Что вечерние росы       заливают одежду мою.

Пусть промокнет одежда,       это тоже не стоит печали:

Я хочу одного лишь —       от желаний своих не уйти.

Среди вольной природы       знаю радость лесов и равнин...

И беру я с собою       сыновей и племянников малых;

Сквозь кусты продираясь,       мы идем по пустынным местам.

И туда и обратно       мы проходим меж взгорьем и полем,

С сожаленьем взираем       на жилища старинных людей.

Очага и колодца       там следы во дворах сохранились,

Там бамбука и тута       полусгнившие видим стволы.

— Ты не знаешь,— спросил я       дровосека, рубившего хворост,—

Тех селений, в какие       эти люди отсюда ушли? —

Дровосек распрямился,       поглядел на меня и ответил:

— Эти умерли люди,       их в живых уже нет никого...

«Поколенье другое —       с ним дворцы изменились и площадь».

Значит, слов этих старых       до сих пор еще правда жива.

Значит, жизнь человека       состоит из игры превращений,

И в конце ее должен       возвратиться он в небытие.

Возвращаюсь неровной,       затерявшейся в чаще тропой.

А в ущелье, у речки       с неглубокой прозрачной водою,

Хорошо опуститься       и усталые ноги помыть...

Процедил осторожно       молодое вино, что поспело,

Есть и курица в доме —       и соседа я в гости зову.

Вечер. Спряталось солнце,       и сгущается в комнате сумрак.

В очаге моем хворост       запылал,— нам свеча не нужна.

Так и радость приходит.       Я горюю, что ночь не продлить мне:

Вот опять с новым утром       появилась на небе заря.

Упорхнет она, словно       над дорогой легкая пыль.

И развеется всюду,       вслед за ветром, кружась, умчится.

Так и я, здесь живущий,       не навеки в тело одет...

Опустились на землю —       и уже меж собой мы братья:

Так ли важно, чтоб были       кость от кости, от плоти плоть?

Обретенная радость       пусть заставит нас веселиться,—

Тем вином, что найдется,       угостим соседей своих!

В жизни время расцвета       никогда не приходит снова,

Да и в день тот же самый       трудно дважды взойти заре.

Не теряя мгновенья,       вдохновим же себя усердьем,

Ибо годы и луны       человека не станут ждать!

Белый месяц на смену       встает над восточной горой.

Далеко-далеко       на все тысячи ли сиянье.

Широко-широко       озаренье небесных пустот...

Появляется ветер,       влетает в комнаты дома,

И подушку с циновкой       он студит в полуночный час.

В том, что воздух другой,       чую смену времени года.

Оттого что не сплю,       нескончаемость ночи узнал.

Я хочу говорить —       никого, кто бы мне ответил.

Поднял чарку с вином       и зову сиротливую тень...

Дни,— и луны за ними,—       покинув людей, уходят.

Так свои устремленья       я в жизнь претворить и не смог.

Лишь об этом подумал,       и боль меня охватила,

И уже до рассвета       ко мне не вернется покой!

Дни увяданья       отсрочить не может никто.

То, что когда-то,       как лотос весенний, цвело,

Стало сегодня       осенней коробкой семян...

Иней жестокий       покроет траву на полях.

Сникнет, иссохнет,       но вся не погибнет она!

Солнце с луною       опять совершают свой круг,

Мы же уходим,       и нет нам возврата к живым.

Сердце любовно       к прошедшим зовет временам.

Вспомню об этом —       и все оборвется внутри!

Торопят друг друга       четыре времени года.

Ветер холодный       обвеял голые ветви.

Опавшей листвою       покрыты длинные тропы...

Юное тело       от времени стало дряхлым,

И темные пряди       давно уже поседели.

Знак этот белый       отметил голову вашу,

И путь перед вами       с тех пор все уже и уже.

Дом мой родимый —       всего лишь двор постоялый,

И я здесь как будто       тот гость, что должен уехать.

Уехать, уехать...       Куда же ведет дорога?

На Южную гору:       в ней старое есть жилище.

Прелестный и нежный,       еще не окрепший ребенок.

И лет ей от силы       три раза по пять миновало;

Ствол тянется в выси.       Но можно ль к нему прислониться?

А облик прекрасный       таит в себе влажную свежесть.

Мы в ясности этой       и душу провидим и разум.