Клод Леви-Стросс Печальные тропики

IV. Бороро

Золото и алмазы

Ворота на пути в Боливию — порт Корумба лежит на правом берегу реки Парагвай и кажется словно созданным для Жюля Верна. Город взобрался на вершину господствующей над рекой известковой скалы. Два-три колесных пароходика с каютами на двух палубах, расположенных в низком корпусе и венчаемых тщедушной трубой, стоят в окружении пирог у причала, откуда наверх ведет дорога. Внизу высится несколько строений, своим внушительных! видом не соответствующих всему остальному. Это таможня, арсенал. Они напоминают о тех временах, когда река Парагвай служила ненадежной границей между государствами, лишь недавно добившимися независимости. Тогда этот водный путь обеспечивал интенсивную торговлю между Рио-де-ла-Плата⁶⁰ и внутренними районами континента. Поднявшись от причала вверх, дорога метров двести идет вдоль скалы по карнизу, затем поворачивает под прямым углом и приводит в город, то есть на длинную улицу, застроенную низкими домами белого и бежевого цветов с плоскими крышами. Улица заканчивается квадратной площадью, где среди травы растут фламбойяны-деревья едкого оранжевого и зеленого цветов, завезенные с Антильских островов. Дальше вплоть до закрывающих горизонт холмов тянется каменистая равнина. Единственная здесь гостиница всегда переполнена; местные жители иногда сдают комнаты в первом этаже, где скапливается влажный воздух болот. Близкие к реальной действительности ночные кошмары делают из жильца новоявленного христианского мученика, брошенного в душную яму ка кормление клопам. Что касается пищи, то она отвратительна, поскольку земля, бедная или необрабатываемая, не способна удовлетворить потребности двух-трех тысяч местных и приезжих жителей, составляющих население Корумбы. Все стоит бешеных денег, а царящее здесь внешнее возбуждение, резко контрастирующее с равнинным и пустынным пейзажем — коричневой губкой, простирающейся за рекой, — создает впечатление жизни и веселья, подобное тому, какое столетие назад могли производить города американских пионеров в Калифорнии и на Дальнем Западе. Вечером все население собирается на карнизе. Юноши, свесив ноги, молча сидят на балюстраде, а перед ними по трое-четверо прохаживаются перешептывающиеся девушки. Этот предсвадебный смотр представляется странной церемонией, которая происходит при колеблющемся электрическом свете по соседству с тянущимися на пятьсот километров болотами, рядом со страусами и питонами боа, встречающимися в двух шагах от стен города.

Корумба лежит всего в четырехстах километрах полета от Куя-бы. Я был свидетелем развития воздушного сообщения между этими двумя городами, которое сначала осуществлялось на небольших четырехместных самолетах, преодолевавших это расстояние за два-три часа жестокой болтанки, а в 1938–1939 годах — на двенадцатиместных «юнкерсах». Однако в 1935 году до Куябы можно было добраться только по воде, причем излучины реки удваивали этот путь до восьмисот километров. Чтобы попасть в столицу штата в сезон дождей, требовалось восемь дней, а в сухой сезон — три недели, потому что судно, несмотря на малую осадку, часто садилось на мель. Надо было потратить не один день, прежде чем его снимешь с мели, привязав к крепкому дереву тросом, который натягивал неистово работавший двигатель. В конторе компании висел соблазнительный плакат, рекламировавший путешествие на «самом быстроходном и комфортабельном пароходе по линии Куяба — Корумба— Порту-Эсперанса». Излишне говорить, что действительность мало соответствовала описанию.

Тем не менее путешествие было очаровательным. Пассажиров немного, это семьи скотоводов, едущих к своим стадам, странствующие торговцы ливанского происхождения, гарнизонные военные или провинциальные чиновники. Едва поднявшись на борт, вся публика облачается в домашнюю дачную одежду, то есть в полосатые пижамы (у модников шелковые), плохо скрывавшие покрытые волосами тела, и в шлепанцы. Дважды в день все собираются за столом вокруг неизменного меню, состоящего из полного блюда риса, второго блюда из темной фасоли и еще одного — из муки сушеного маниока — все в качестве гарнира к свежей или консервированной говядине. Это называется фейжоада, от слова feijao — «фасоль». Прожорливость моих попутчиков можно сравнить разве что с той рассудительностью, с какой они говорили о нашей повседневной пище. В зависимости от времени трапезы фейжоада объявляется то «превосходной», то «отвратительной», а десерт из жирного сыра и фруктового мармелада — их едят вместе с кончика ножа — они оценивают как «достаточно — или недостаточно — сладкий».

Через каждые тридцать километров пароход останавливается, чтобы набрать на складе дров, а в случае надобности ждет часа два-три, пока наш ресторатор отправляется в прерию, ловит там на лассо корову, забивает ее и свежует тушу с помощью членов команды, которые поднимают мясо на борт, обеспечив им нас на несколько дней.

В остальное время пароход медленно скользит по узким рукавам реки; это называется «обслуживать» эстиройш, как называются участки маршрута, образованные отдельными отрезками реки между двумя поворотами, за которыми ничего не видно. Благодаря излучинам эстиройш иногда так сближаются, что вечером оказываешься всего в нескольких метрах от того места, где находился утром. Судно часто задевает за ветки деревьев затопленного водой леса, безраздельно господствующего на берегу. Шум двигателя пробуждает бесчисленный мир птиц: арара, полет которых расцвечен синим, красным и золотым, ныряльщиков-бакланов, своей извилистой шеей напоминающих крылатую змею, попугайчиков и попугаев, наполняющих воздух криками, достаточно похожими на голос, чтобы их можно было принять за нечеловеческие. Монотонность этого зрелища, разворачивающегося в такой близости, приковывает внимание и вызывает нечто вроде оцепенения. Время от времени пассажиры стряхивают его: это когда изредка реку вплавь пересекает пара оленей или тапиров, а на поверхности воды, легкая как соломинка, извивается гремучая змея либо удав боа, или же копошится стая безобидных крокодилов (их убивают из карабина, целясь в глаз, — занятие, которое очень скоро наскучивает). Ловля пираний проходит оживленнее. Кое-где вдоль реки стоят большие сушильни для мяса, напоминающие виселицу: над усыпанной костями землей подняты параллельные брусья, на которых висят фиолетовые лоскуты, а над ними кружится темная туча американских грифов. После бойни река на несколько сот метров ниже по течению красна от крови. Достаточно забросить удочку, как множество пираний, даже не ожидая погружения крючка без наживки, бросаются к нему, опьяненные кровью, и вот одна из них уже болтается на крючке золотистым ромбом. Тут уж рыбаку нужно быть осторожным, снимая с крючка свою добычу: один укус — и он может лишиться пальца. Когда позади остался приток реки Сан-Лоренсу (по его верхнему течению мы позднее отправимся пешком на встречу с бороро), трясина кончилась. По обе стороны реки тянулась теперь травянистая саванна кампос, где чаше встречается жилье и бродят стада.

Рулевому трудно приметить Куябу, разве что по заливаемому водой мощеному откосу, на кромке которого угадывается силуэт старого арсенала. Там начинается улица длиной в два километра, она ведет на площадь, а на ней среди двух аллей царственных пальм высится собор, весь белый и розовый. Слева епископство, справа дворец губернатора, а на углу главной улицы — единственный в то время постоялый двор, который содержал толстый ливанец.

Я уже описывал Гояс и повторился бы, если бы стал распространяться о Куябе. Местоположение города не столь красиво, но сам он со своими строгими домами, остановившимися где-то на полпути между дворцом и хижиной, имеет такое же очарование.

Поскольку местность холмистая, с верхнего этажа строений всегда видна часть города — белые дома с оранжевыми черепичными крышами под цвет земли, на которой выделяется зелень садов. Центральную площадь в форме буквы L опутала целая сеть улочек, напоминающих колониальный город XVIII века; они заканчиваются пустырями, которые служат караван-сараями, и неровными аллеями, обсаженными деревьями манго и бананами с прячущимися в их тени саманными хижинами. За ними очень скоро начинается равнина, где пасутся стада коров, предназначенные для отправки в сертан или только что прибывшие оттуда.

Основание Куябы восходит к середине XVIII века. Около 1720 года отряды паулистов, так называемые бандейранте⁶¹, впервые появились в этих местах. В нескольких километрах от нынешнего города они основали небольшой пост и поселили колонистов. Здесь жили индейцы куксипо, некоторые из них согласились заняться выкорчевкой леса. Однажды поселенец по имени Мигел Сутил послал нескольких индейцев за диким медом. В тот же вечер они вернулись нагруженные золотыми самородками, которые нашли прямо на земле. Сутил и еще один поселенец, по имени Барбудо — «Бородач», пошли за индейцами на место находки, и там везде оказалось золото. За один месяц они собрали пять тонн самородков.

Не следует поэтому удивляться, что местность вокруг Куябы временами походит на поле битвы; о прежней «золотой лихорадке» напоминают поросшие травой и кустарником бугры. Еще и сегодня случается, что какой-нибудь житель Куябы, разделывая огород, находит самородок. А уж в виде песчинок золото встречается повсюду. В Куябе нищие часто ищут золото, их видишь за работой в русле ручья, пересекающего нижний город. Дневные усилия обеспечивают им пищу, а многие торговцы все еще пользуются небольшими весами, чтобы, взвесив шепотку золотого песка, отдать за нее немного мяса или риса. Сразу же после сильного дождя, когда вода бежит ручьями, к ним устремляются дети с шариками золотистого воска. Погрузив их в поток, они ждут, когда к воску пристанут мелкие блестки. Впрочем, жители Куябы заявляют, что под их городом на глубине нескольких метров проходит рудная жила; говорят, что она покоится под скромной конторой «Банка Бразилии» и что это сокровище делает его богаче, нежели суммы, хранящиеся в его устаревших сейфах.

От прежней славы Куябы остался образ жизни, медленный и церемонный. Для иностранцев первый день проходит в хождении взад и вперед по площади, которая отделяет постоялый двор от губернаторского дворца: по приезде следует представить визитную карточку, часом позже адъютант, усатый жандарм, является с ответными знаками внимания. После сиесты, когда весь город с полудня до четырех часов погружается в оцепенение, нужно засвидетельствовать свое почтение губернатору, который со скучающим видом оказывает этнографу вежливый прием. Индейцы? Он, разумеется, предпочел бы, чтобы их не было вовсе. Чем, как не раздражающим напоминанием о его политической немилости, свидетельством его ссылки в какой-то отсталый округ, они являются? У епископа все повторяется: индейцы, принимается он мне объяснять, не так свирепы и глупы, как можно было бы подумать; могу ли я себе представить, что одна индеанка бороро приняла христианскую веру? И что братьям из Диаманткну удалось — ценой каких усилий! — сделать троих индейцев пареси сносными столярами? А в научном плане миссионеры действительно собрали все заслуживающее труда быть сохраненным. Что касается легенд, то им известна легенда о потопе, значит, господь бог не захотел, чтобы над ними тяготело проклятие. Я отправляюсь к ним, пусть так. Но чтобы я непременно воздерживался от подрывания авторитета святых отцов: никаких никчемных подарков, зеркал или бус. Только топоры: этим лентяям следует напомнить о святости труда.

Освободившись от этих формальностей, можно переходить к серьезным делам. Мои дни проходят в заднем помещении лавки ливанских торговцев: это наполовину оптовики, наполовину ростовщики. Они снабжают скобяным товаром, тканями и лекарствами дюжину родственников, клиентов и лиц, пользующихся их покровительством. Те отправляются со своим приобретенным в кредит грузом на быках или в пироге выколачивать последние мильрейсы, застрявшие в глуши бруссы или вдоль рек. Булочник готовит для нас мешки с болаша — круглыми хлебами, замешанными без дрожжей с добавлением жира. Они тверды, как камень, но на огне становятся мягкими. Раскрошившись на ухабах и пропитавшись бычьим потом, они превращаются в какой-то не поддающийся определению продукт, столь же прогорклый, как и сушеное мясо, заказанное у мясника. В Куябе мясник пребывал в смертельной тоске из-за одного-единственного желания, причем не было ни одного шанса на то, что оно исполнится, — пусть когда-нибудь приедет в Куябу цирк. Ему бы так хотелось посмотреть на слона: «Столько мяса!..»

Наконец, были еще братья Б., французы, корсиканцы по происхождению, давным-давно поселившиеся в Куябе — причину этого они мне не открыли. Они говорили на своем родном языке напевно и неуверенно, слова доносились как бы издалека. До того как стать владельцами гаража, они занимались охотой на больших белых цапель и так описывали технику ловли: нужно разложить на земле пакетики из белой бумаги, а большие птицы, как бы завороженные чистым цветом, таким же как и их собственный, подходят, суют клюв в капюшон и, ослепленные, без сопротивления попадают в руки охотников. Красивые перья выдергивают в пору любовных игр прямо из живой птицы. Шкафы братьев были набиты перьями, которые больше не находили сбыта с тех пор, как их отвергла мода. Затем братья Б. сделались искателями алмазов. Теперь же они занимались снаряжением грузовиков. Словно корабли прежних времен, бороздившие неизвестные океаны, грузовики пускались по дорогам, где и груз, и машины подвергались риску опрокинуться в ущелье или в реку. Зато, когда они благополучно добирались до цели, четырехкратная прибыль компенсировала братьям все прежние потери. Я часто объезжал на грузовике окрестности Куябы. Накануне отъезда грузились бидоны с бензином в количестве, учитывавшем два обстоятельства: его потребление в оба конца и почти постоянное движение на первой или второй скорости. Провизию и лагерное снаряжение располагали так, чтобы все могли сидеть и прятаться от дождя. На бортах подвешивали домкраты и другие инструменты вместе с запасом веревок и досок для замены разрушенных мостов. На заре мы взгромождались на весь этот груз, словно на верблюда, и грузовик толчками начинал двигаться вперед. Трудности возникали уже в середине дня: появлялись затопленные или болотистые участки, которые требовалось замостить. Однажды я три дня занимался тем, что переносил перед грузовиком настил из бревен в два раза длиннее его самого, пока мы не миновали опасное место. Иногда встречался песок, и мы рыли под колесами ямы, заполняя их листьями. Даже когда мосты были целыми, приходилось полностью выгружать поклажу, облегчая машину, а переехав по шатким доскам, вновь нагружать ее. Если мост оказывался сожженным огнем бруссы, мы разбивали лагерь и восстанавливали его, а затем снова разбирали, тек как доски могли понадобиться в другой раз. Наконец, встречались и большие реки, через них можно было переправиться только на пароме, который сооружался из трех пирог, соединенных брусьями. Под тяжестью грузовика, даже без поклажи, пироги погружались в воду по самый борт, противоположный же берег оказывался слишком крутым или вязким, и автомобиль не мог на него выбраться. Тогда приходилось исследовать берег на протяжения нескольких сот метров в поисках более удобного подхода или брода.

Люди, занимавшиеся вождением таких грузовиков, привыкли проводить в пути целые недели, а иногда и месяцы. Они работали по двое: шофер и его помощник, первый — за рулем, второй — примостившись на ступеньке. Помощник высматривал препятствия, следил за продвижением подобно моряку, взобравшемуся на нос корабля, чтобы помочь кормчему пройти по фарватеру. У него всегда был карабин, потому что нередко перед грузовиком — скорее от удивления, чем от испуга, — останавливались косуля или тапир. Тогда он стрелял наудачу, и в зависимости от успеха решался вопрос со стоянкой: животное требовалось освежевать, разделать части туши на тонкие пластинки мяса наподобие картошки, которую чистят по спирали до ее середины. Эти пластинки тут же натирали находившейся всегда под рукой смесью соли, перца и толченого чеснока и на несколько часов раскладывали на солнце. Операцию возобновляли назавтра, а затем повторяли в следующие дни. Таким способом получают came de sol — мясо, высушенное на солнце; оно не такое вкусное, как carne de vente, которое подсыхает в тени на конце шеста, но зато дольше хранится.

Странное существование ведут эти шоферы-виртуозы, всегда готовые выполнить самую тонкую починку, сами изобретающие и сами уничтожающие пути своего проезда, вынужденные неделями оставаться среди бруссы там, где сломался грузовик, пока мимо не проедет грузовик конкурента и не поднимет тревогу в Куябе, а уж оттуда запросят в Сан-Паулу или в Рио вышедшую из строя деталь. Все это время шоферы живут лагерем, охотятся, стирают, спят и набираются терпения. Мой лучший шофер избежал правосудия после преступления, о котором он ни разу не обмолвился. В Куябе об этом знали, но помалкивали: ведь заменить его все равно некем в условиях, когда требуется сделать невозможное. Своей жизнью, подвергавшейся ежедневному риску, он, по мнению людей, щедро расплачивался за жизнь, которую когда-то отнял.

Когда около четырех часов утра мы покидали Куябу, было еще темно. Глаз угадывал церкви, украшенные искусственным мрамором от основания до колокольни. Грузовик подскакивал по последним улицам, обсаженным стриженными в форме шара манговыми деревьями и вымощенным речным камнем. Характерный вид фруктового сада, который в силу естественного расположения деревьев имеет саванна, создает иллюзию пейзажа, созданного руками человека, тогда как на самом деле мы уже едем по бруссе. Скоро об этом начинает напоминать дорога, которая становится достаточно сложной: она взбирается над рекой каменистыми зигзагами, а их перерезают рытвины и топкие броды с вырубленным лесом.

Поднявшись наверх, мы увидели тонкую линию, слишком уж неподвижную, чтобы можно было спутать ее с отблесками зари. Однако мы долго сомневались в ее природе и реальности. Но часа через три-четыре, когда был преодолен каменистый склон, перед нами открылся широкий вид, заставивший нас поверить очевидности: с севера на юг протянулась красная стена, возвышающаяся на двести или триста метров над зеленеющими холмами. Она постепенно понижалась к северу, пока не сливалась с плоскогорьем. Но мы начинаем различать подробности, приближаясь к ее южной стороне. Эта стена, которая только что выглядела ровной, таит в себе узкие расселины, выдвинувшиеся вперед горные пики, балконы и платформы. В каменном творении есть и редуты, и теснины. Грузовику понадобилось несколько часов, чтобы взобраться на скат, едва подправленный рукой человека и приведший нас на верхний выступающий край шапады — плоской вершины Мату-Гросу. Оттуда мы попадаем на тысячекилометровое плато, уходящее с легким уклоном к северу, вплоть да бассейна Амазонки. Здесь открывается иной мир. Под жесткой, молочно-зеленой травой виден песок — белый, розоватый или цвета охры, — образовавшийся в результате поверхностного выветривания песчаниковой платформы. Вся растительность состоит из редкого узловатого кустарника, который защищен от царящей здесь семь месяцев в году засухи толстой корой, твердыми блестящими листьями и колючками. Достаточно нескольких дождливых дней, чтобы эта саванна превратилась в сад: зеленеет трава, покрываются белыми и сиреневыми цветами деревья. Но по-прежнему главным остается впечатление громадных просторов.

Поверхность такая ровная и уклоны настолько слабы, что горизонт беспрепятственно простирается на десятки километров. Полдня нужно потратить на преодоление пространства, созерцаемого с утра. Каждый следующий день вы созерцаете пейзаж, виденный вчера, так что восприятие настоящего и впечатления прошлого смешиваются в какое-то наваждение недвижности. Как бы далеко ни простиралась земля, она удивительно однообразна и совсем лишена неровностей, так что отдаленный горизонт — где-то высоко в небе — принимаешь за облака. Этот пейзаж настолько фантастичен, что даже не кажется монотонным. Время от времени грузовик перебирается вброд через реки, лишенные берегов, будто реки не пересекают, а скорее затопляют плато. Словно эта земля — один из древнейших в мире континентов, осколок Гондваны, соединявшей Бразилию и Африку, — навсегда осталась молодой и реки не успели углубить свое русло.

Небо и земля здесь меняются традиционными для нас ролями. Облака возводят самые невероятные сооружения над молочным шлейфом саванны — кампо. Небо становится средоточием форм и объемов, тогда как земля хранит мягкость первобытности.

Однажды вечером мы остановились недалеко от гаримпо, лагеря искателей алмазов. Вскоре у нашего костра появились силуэты: это гаримпейрос — старатели. Они извлекали из котомок и карманов оборванной одежды небольшие бамбуковые трубочки и высыпали их содержимое в наши ладони, надеясь нам продать необработанные алмазы. Однако я достаточно наслышался о нравах гаримпейрос и знал, что здесь вряд ли можно увидеть действительно что-нибудь интересное. Ибо в гаримпо свои неписаные, но тем не менее строго соблюдаемые законы. Эти люди делятся на две категории — искателей приключений и беглых.

Течение речек, в песке которых собирают алмазы, находится под контролем тех, кто занял это место первым. Крупная добыча случается не так уж часто, ее приходится долго ждать. Поэтому старатели объединяются в команды во главе с предводителем, украшающим себя титулом «капитан» или «инженер». Ему требуются средства, чтобы вооружить своих людей, обеспечить их необходимым снаряжением — луженым металлическим ведром для выемки гравия, решетом, лотком для промывки, иногда и скафандром для спуска под воду, и воздушным насосом, а самое главное — чтобы регулярно снабжать их припасами. В обмен на это старатель обязуется продавать свои находки лишь доверенным покупателям (которые в свою очередь связаны с крупными гранильщиками в Голландии или Англии) и делиться прибылью с предводителем.

Эти отряды вооружены не только на случай стычек друг с другом, кстати довольно частых. До совсем недавнего времени, а иногда и сейчас их оружие удерживает полицию на почтительном расстоянии от гаримпо. Таким образом, алмазоносная зона образует государство в государстве, причем первое порой находится в состоянии открытой войны со вторым. Следует сказать в оправдание непокорных, что, если полиции удавалось поймать кого-то на подступах к гаримпо, несчастного редко привозили в Куябу. Знаменитый глава гаримпейрос — «капитан» Арнольдо был однажды схвачен вместе со своим подручным. На шею им накинули веревку, привязанную к верхушке дерева, а под ноги поставили дощечку. Так они и стояли, пока из-за усталости не потеряли равновесия и не упали, затянув петлю. Закон гаримпо соблюдается так строго, что в трактирах в Ла-жеаду или Пошореу, центрах старательской добычи, нередко можно увидеть оставленный без присмотра стол, усыпанный алмазами. Но каждый найденный камень безошибочно узнается владельцем по форме, размеру и цвету. Эти подробности он запоминает так точно и основательно, что даже годы спустя помнит, как выглядел стоящий камень. «Когда я смотрел на него, — рассказывал один из моих посетителей, — мне казалось, будто в ладонь уронила слезу пресвятая дева…» Но камни не всегда чистой воды: часто их находят в жильной породе, и с первого взгляда невозможно определить их стоимость. Доверенный перекупщик объявляет цену (это называется «взвесить» алмаз), и старатель, будучи обязан продавать камни ему, вынужден принять его условия. Тут уж вступает в дело помощник перекупщика и закрепляет исход спекулятивной сделки.

Я интересовался, не бывает ли в гаримпо мошенничества. Безусловно да, но оно безрезультатно. Если старатель предложит алмаз другому перекупщику или сделает это без ведома своего предводителя, он сразу же «погорит», то есть ему предложат минимальную цену, которая будет систематически понижаться при каждой последующей попытке. Бывали случаи, когда такие старатели умирали с голоду, держа в руках пригоршни алмазов.

Есть и другая сторона вопроса. Например, один выходец из Сирии разбогател, видимо скупая по низкой цене алмазы нечистой воды. Он их нагревал на примусе, а затем погружал в краситель. Этим способом желтому алмазу придают поверхностную, более привлекательную окраску, из-за чего его называют пинтадо, то есть крашеный алмаз.

Практикуется еще одно мошенничество, но на более высоком уровне: при вывозе уклоняются от уплаты пошлины бразильскому государству. В Куябе и Кампу-Гранди я знавал профессиональных проводников, так называемых головорезов. Им тоже было что порассказать: если их хватала полиция, пачки сигарет, в которых они прятали алмазы, небрежно бросались в кусты, вроде как пустые. Выйдя на свободу, эти люди отправлялись на поиски своих сокровищ, можно себе представить, с каким чувством!

Но в тот вечер разговор вокруг нашего лагерного костра шел об обыденных происшествиях из жизни старателей. Так, я знакомился с живописным языком сертана, в котором для передачи неопределенно-личного местоимения прибегают к необычайно разнообразному набору выражений: о home — «человек», о camarada — «товарищ» или о collega — «коллега», о negro — «негр», о tal — «такой-то», о fulane — «тип» и т. д. Если в лотках для промывки искатель алмазов обнаружит золото, это считается плохим предзнаменованием. Единственный выход — выбросить металл сразу же в воду, ибо тому, кто его оставит, грозят недели безуспешной работы. Бывает, что, набрав полные пригоршни гальки, получаешь удар от усаженного крючками хвоста ядовитого ската. Такие раны трудно вылечить. Обычно их лечат женщины.

Женщин привлекают в эти районы рассказы о случаях сказочного везения. Внезапно разбогатевший старатель, скрывающийся от правосудия, вынужден все тратить на месте. Именно этим и объясняется движение грузовиков, нагруженных ненужными здесь товарами. Лишь бы удалось добраться с грузом до гаримпо, а там можно продать товар по любой цене; его купят не столько из-за надобности, сколько из-за желания похвастаться. Рано утром до отъезда я зашел в хижину одного старателя, стоявшую на берегу реки, наводненном комарами и другими насекомыми. Надев на голову водолазный шлем устаревшего образца, хозяин уже скоблил ложе ручья. Внутри хижина была жалкой и производила такое же угнетающее впечатление, как и вся местность, однако в одном из ее углов подруга старателя с грустью показала мне двенадцать новых костюмов «своего мужчины» и собственные шелковые платья, прогрызенные термитами.

От этого вечера, проведенного со старателями, в моей записной книжке сохранился отрывок грустной песни в традиционном духе. Речь идет о солдате, недовольном повседневной едой, который пишет жалобу своему капралу. Тот передает ее сержанту, и так повторяется на каждой инстанции: лейтенант, капитан, майор, полковник, генерал, император. Этому последнему не остается ничего другого, как обратиться к Иисусу Христу, который «берется за дело и отправляет всех в ад». Однако настоящего веселья не было. Уже давно алмазоносные пески стали истощаться; местность была заражена малярией, лейш-маниозом и анкилостомозом. Несколько лет назад появилась лесная желтая лихорадка. Теперь всего лишь два или три грузовика отправлялись в путь раз в месяц вместо прежних четырех каждую неделю.

Дорога, по которой мы собирались ехать, заброшена с тех пор, как от огня бруссы сгорели мосты. Ни один грузовик не прошел по ней за последние три года. Никто не знал, в каком она состоянии, но нам говорили, что если мы доберемся до реки Сан-Лоренсу, то дальше бояться нечего. На берегу расположен большой гаримпо, там мы сможем найти все необходимое: продовольствие, людей и пироги, чтобы продолжить путь до деревень индейцев бороро на берегу Риу-Вермелью, впадающей в реку Сан-Лоренсу.

Не знаю, как нам удалось доехать. Это путешествие оставило в памяти впечатление какого-то кошмара: мы без конца останавливались, разгружали машину, чтобы преодолеть несколько метров препятствий, снова ее загружали, а после того, как удавалось хоть немного продвинуться вперед, опять перекатывали перед ней бревна для продолжения пути. Это так изматывало, что мы засыпали прямо на земле. Среди ночи нас будил гул, шедший откуда-то из-под земли: это были термиты, поднимавшиеся на штурм нашей одежды; копошащейся пленкой они покрывали снаружи прорезиненные накидки, которые служили нам одновременно плащами и подстилками. Наконец, однажды утром наш грузовик спустился к реке Сан-Лоренсу, о чем мы узнали по густому туману в долине. С чувством людей, совершивших героический подвиг, мы возвестили о себе громкими гудками. Однако ни один человек, даже ребенок, не выбежал нам навстречу. Выехали на берег, миновав четыре или пять безмолвных хижин. Никого. Все выглядело нежилым, и очень скоро мы убедились, что люди покинули поселок.

Измотанные до предела мытарствами предыдущих дней, мы впали в отчаяние. Неужели придется отказаться от нашего замысла? Прежде чем возвращаться назад, надо предпринять последнюю попытку, и мы отправились в разные стороны, чтобы обследовать окрестности. К вечеру все вернулись ни с чем, кроме шофера, который обнаружил семейство рыбаков и привел с собой его главу. Бородатый, с кожей нездорового белого цвета, как будто ее очень долго полоскали в воде, он объяснил, что шесть месяцев назад здесь разразилась желтая лихорадка. Те, кто выжил, разошлись кто куда. Но выше по реке еще можно найти людей и взять у них пирогу. Пойдет ли он с нами? Конечно, вот уже несколько месяцев он с семьей кормится только речной рыбой. У индейцев он раздобудет маниок, саженцы табака, а мы заплатим ему немного денег. На таких условиях он гарантировал согласие еще одного владельца пироги, которого мы захватим по пути.

Мне еще представится случай описать другие путешествия на пироге, которые лучше запечатлелись в моей памяти. Поэтому я не буду задерживаться на подробностях этой недели, которая ушла на то, чтобы подняться по реке, вздувшейся от ежедневных дождей. Однажды мы ели, сидя на небольшом песчаном пляже, и вдруг услышали какое-то шуршание: это был семиметровой длины удав боа, которого разбудил наш разговор. Его удалось прикончить лишь после нескольких выстрелов, ибо эти пресмыкающиеся не реагируют на раны в теле: нужно бить в голову. Разделывая его — это у нас заняло полдня, — мы обнаружили в чреве с дюжину готовых появиться на свет малышей, но их погубили солнечные лучи. И вот однажды, только что подстрелив хищного зверя ирара, разновидность барсука, мы увидели, как по берегу двигаются две обнаженные фигуры — это были первые встреченные нами бороро. Мы пристаем к берегу, пытаемся заговорить, но они знают всего одно португальское слово: fumo — «табак», которое произносят как sumo (не потому ли в прежние времена миссионеры говорили, что индейцы живут sans foi, sans loi, sans roi — «без веры, без закона, без короля» — ведь в их фонетике нет звуков f, I, r). Хотя они земледельцы, у них нет свернутого шнурами табака, которым мы их щедро снабжаем. Жестами объясняем, что направляемся в их деревню, они дают нам понять, что туда можно добраться лишь к вечеру. Сами же они пойдут вперед, чтобы объявить о нашем появлении. И они исчезают в лесу. Через несколько часов пристаем к глинистому берегу, там, где наверху мы заметили несколько хижин. Полдюжины обнаженных мужчин, раскрашенных красной краской у руку⁶² от лодыжек до корней волос, встречают нас взрывами смеха, помогают выйти из лодки, переносят веши. И вот мы уже в большой хижине, где размещаются несколько семей. Глава деревни освободил для нас угол, сам же на время нашего пребывания поселился на другой стороне реки.