Клод Леви-Стросс Печальные тропики

III. Кадиувеу

Парана

Туристы, располагайтесь лагерем на берегах Параны! Или нет, лучше воздержитесь от этого. Оставьте свою грязную бумагу, не поддающиеся уничтожению бутылки и пустые консервные банки для европейских ландшафтов. Там и разбивайте свои палатки. Но за пределами полосы, освоенной первопроходцами, пока не поздно, пощадите стремительные пенящиеся потоки, которые скачут, низвергаются по ступеням, прорытым в фиолетовых базальтовых откосах. Не топчите терпкой свежести густых мхов. Да замедлятся ваши шаги при подходе к необитаемым прериям и густому влажному лесу, где хвойные деревья, разрывающие сплетения лиан и папоротников, напоминают перевернутые к небу наши ели. Это не заостренные к вершине конусы, а, напротив, громоздящиеся друг над другом вокруг ствола шестиугольные подносы из ветвей, которые чем выше, тем все более расширяются, вплоть до последнего, выглядящего как гигантский зонт. Девственный и величественный пейзаж, будто не менявшийся сотни миллионов лет, отделяющих нас от каменноугольного периода. Высотное расположение и удаленность от тропика избавили этот лес от амазонского буйства и, наоборот, придали ему необъяснимую торжественность и стройность. Он выглядит так, словно в незапамятные времена здесь обитала более мудрая и более сильная, чем наша, раса, исчезновение которой сделало доступным для нас этот величественный парк, ныне ставший царством тишины и запустения.

На этих землях, раскинувшихся по обоим берегам реки Тибажи примерно на высоте одна тысяча метров над уровнем моря, я впервые соприкоснулся с индейцами, когда сопровождал в служебной поездке главу одного из департаментов «Службы защиты индейцев».

В эпоху открытия Бразилии вся ее южная часть была пристанищем индейских племен, родственных по языку и культуре и известных под названием «жес». Они, очевидно, ранее были оттеснены индейцами, говорящими на языке тупи, которые уже занимали всю прибрежную полосу и против которых жес боролись.

Отступив, южнобразильские жес поселились в труднодоступной местности, благодаря чему они на несколько веков пережили тупи, с которыми быстро покончили колонизаторы. В лесах южных штатов Парана и Санта-Катарина мелкие группы индейцев продержались вплоть до XX века, а некоторые, быть может, дожили даже до 1935 года. Однако в течение последнего столетия их подвергали столь жестокому преследованию, что они скрылись. Большинство же было взято под контроль и в 1914 году поселено бразильским правительством в нескольких центрах. Вначале делались попытки приобщить индейцев к современной жизни. В деревне Сан-Жерониму, служившей мне базой, прежде существовали слесарня, лесопильня, школа, аптека. Пост «Службы» регулярно получал инструменты: топоры, ножи, гвозди, распределял одежду и одеяла. Лет через двадцать от этих попыток отказались, предоставив индейцам право рассчитывать только на собственные силы. <: Служба защиты» проявила к ним то безразличие, жертвой которого со стороны общественных властей она стала сама (с тех пор ей, правда, удалось частично восстановить некоторый авторитет). Вопреки своему желанию она оказалась поэтому вынужденной прибегнуть к другому методу — призвать местных уроженцев самим проявить инициативу и возвращаться к самостоятельному образу жизни.

Из своего эфемерного знакомства с современной цивилизацией индейцы переняли лишь бразильскую одежду, топор, нож и швейную иглу. Во всем остальном эта цивилизация потерпела поражение. Им построили дома, а они жили на улице. Пытались поселить их в деревнях, а они продолжали кочевать. Кровати они разломали на дрова, спать же ложились прямо на земле. Присланные правительством стада коров бродили где попало, поскольку индейцы с отвращением отказывались от мяса и молока. Деревянные песты, приводимые в движение механическим способом, путем переменного наполнения и опорожнения сосуда, закрепленного на одном плече рычага (распространенное в Бразилии приспособление мон-жоло, которое португальцы ввезли, возможно, с Востока), гнили без употребления, тогда как толочь индейцы продолжали вручную.

Итак, к моему большому огорчению, индейцы с берегов Тибажинг оказались ни «настоящими индейцами», ни тем более «дикарями».

И все же, лишив поэтического налета мое наивное, как у всякого начинающего этнографа, представление об ожидаемых исследованиях, индейцы преподнесли мне урок осторожности и объективности. Хотя цивилизация затронула их гораздо больше, чем можно было предположить, вскоре я обнаружил, что понять их не так легко, как могло бы показаться, если судить по внешним атрибутам. Они в полной мере иллюстрировали социологическую ситуацию (во второй половине XX века ставшую исключением), при которой «первобытным людям» внезапно навязывается цивилизация. Когда же предполагаемая опасность, связанная с ними, была устранена, интерес к ним пропал.

Некоторые старинные традиции индейцев устояли перед влиянием белых. Они, например, по-прежнему опиливали и инкрустировали зубы. С другой стороны, заимствования из современной цивилизации превращали их культуру в оригинальную систему, освоение которой, хотя и было лишено предполагаемой экзотики, послужило для меня школой не менее ценной, чем позднейшее изучение «настоящих» индейцев.

Но главным все же явилось странное нарушение внешнего равновесия между культурой современной и первобытной. Было бы ошибочным забывать о живучей близости прошлого, из которого появлялись традиционные жизненные привычки и навыки. Откуда взялись эти восхитительно отполированные каменные пестики, попадавшиеся в жилищах индейцев вместе с эмалированными тарелками, купленными на базаре ложками и иногда даже с остовом швейной машины? Что это — результат совершаемых в тиши леса торговых обменов с оставшимися «дикими» племенами, чьи воинственные действия закрывали доступ в некоторые области на Паране?

Эти наводящие на размышления атрибуты продолжают существовать как свидетели той эпохи, когда индеец не был знаком ни с постройками, ни с одеждой, ни с металлической посудой. Прежние навыки подсознательно сохраняются в памяти людей. Для получения огня индеец по-прежнему отдает предпочтение вращению или трению двух палочек из мягкого дерева пальмито, а не хорошо ему известным, но дорогим и с трудом приобретаемым спичкам. Розданные когда-то правительством ветхие ружья и пистолеты ныне очень часто бесполезно висят в покинутых домах, в то время как мужчины охотятся в лесу с луком и стрелами, которые они изготовляют так же искусно, как делали это и до знакомства с огнестрельным оружием. Старинные жизненные уклады, лишь завуалированные вмешательством официальных властей, теперь вновь прокладывают себе путь — так же неторопливо и уверенно, как бороздят глубины тропического леса колонны индейцев, движущиеся по узким тропинкам вдали от заброшенных ими деревень, в которых ветшают дома.

Недели две мы передвигались на лошадях по незаметным тропам, пересекая обширные лесные пространства. Нам нередко приходилось продолжать путь и после наступления ночи, чтобы добраться до хижины, где можно остановиться. Не знаю, каким образом удавалось лошадям ставить ноги на твердую землю в этой темноте, совершенно непроницаемой из-за растительности, смыкавшейся над нашими головами на высоте тридцати метров. Помню долгие часы тряской езды иноходью. Когда лошади спускаются по крутому склону, вас бросает вперед и, чтобы не упасть, нужно успеть ухватиться рукой за высокую луку крестьянского седла. По идущему от земли свежему запаху и звонкому плеску мы догадываемся, что перебираемся вброд. Затем, оседая назад и спотыкаясь, лошадь взбирается на противоположный берег. От ее беспорядочных, непонятных в темноте движений создается впечатление, что она хочет отделаться и от седла и от всадника. Обретя равновесие, вам приходится оставаться начеку и, подчиняясь необъяснимой интуиции, еще ничего не видя, вовремя, по крайней мере один раз из двух, втягивать голову в плечи, чтобы не наткнуться на низко растущую ветку.

Вскоре улавливаем какой-то звук вдали; это уже не рычание ягуара, только что слышанное в сумерках. На этот раз лает собака— близок привал. Через несколько минут проводник меняет направление, вслед за ним мы въезжаем на небольшой необработанный участок. Ограда из бревен, расколотых вдоль, отделяет загон для скота. Перед хижиной, сложенной из непригнанных стволов пальмовых деревьев и увенчанной соломенной крышей, суетятся два человека в одежде из тонкой белой хлопчатобумажной ткани. Это наши хозяева: муж, наиболее вероятно португальского происхождения, и жена-индеанка. При свете горящего фитиля, опущенного в бензин, осматриваемся: земляной пол, стол, дощатая постель, несколько ящиков вместо стульев, а в очаге из глины — кухонная утварь: бидоны, пустые консервные банки. Торопливо вешаем гамаки, натягивая веревки через щели в стенах, или же отправляемся спать на улицу под навес, защищающий от дождя собранную кукурузу. Как ни странно, но куча сухих початков, еще не очищенных от листьев, образует удобное ложе; продолговатые, они скользят друг по другу и сообразуются с фигурой спящего человека. Тонкий аромат, травянистый и сладковатый, сушеной кукурузы действует удивительно успокаивающе. Тем не менее на заре пробуждаешься от холода и сырости. Молочный туман стелется по опушке. Быстро возвращаемся в хижину, где очаг освещает постоянную полутьму этого жилища без окон, стенки которого больше похожи на неплотную ограду.

Хозяйка готовит кофе, поджаренный и отливающий чернотой на слое белого сахара, кукурузные зерна, растолченные в хлопья, с ломтиками сала. Собираем лошадей, седлаем их и уезжаем. Через несколько минут струящийся влагой лес смыкается вокруг оставленной позади хижины.

Резервация Сан-Жерониму занимает приблизительно сто тысяч гектаров, с индейским населением в четыреста пятьдесят человек, размещенных в пяти или шести поселках. По статистическим данным, полученным на посту, я смог перед своим отъездом оценить размеры опустошений, причиненных малярией, туберкулезом и алкоголизмом. За последние десять лет общее число новорожденных не превышало сто семьдесят, тогда как только детская смертность достигала ста сорока человек. Мы посетили деревянные дома, построенные на средства федерального правительства; на берегу рек они объединялись в деревни из пяти — десяти очагов. Мы видели и отдельно стоящие хижины, которые иногда строят индейцы: квадратный клочок земли, огороженный стволами пальмито. Связанные лианами стволы прикрывают крышей из листьев, которую прикрепляют к стене только по; четырем углам. Наконец и мы попали под такой навес из ветвей, где рядом с пустующим домом порой живет вся семья.

Жители обычно собираются вокруг огня, который горит днем и ночью. Мужчины, как правило, одеты в истрепанную рубашку и старые брюки, женщины — в хлопчатобумажное платье, надетое прямо на тело, иногда они заворачиваются в одеяло, пропущенное под мышками, а дети ходят абсолютно голыми. Все носят, как и мы в пути, широкие соломенные шляпы, их изготовление — единственное ремесло и единственный источник дохода. Монгольский тип очевиден у представителей обоего пола и любого возраста? небольшой рост, широкое плоское лицо, выступающие скулы, веко; со складкой, желтая кожа, черные прямые волосы, которые женщины носят либо длинными, либо короткими, редкий или отсутствующий волосяной покров на теле. Живут в одном помещении, тут же в золе пекут сладкие бататы. Их вытаскивают оттуда длинными бамбуковыми щипцами и едят, когда придется. Спят на тонкой подстилке из папоротника или на циновке из маисовой соломы, вытянув ноги к огню. Несколько тлеющих углей и стенка из плохо пригнанных бревен представляют слабую защиту от леденящего ночного холода на тысячеметровой высоте.

Из такого единственного помещения состоят дома, построенные индейцами, но и в домах, поставленных властями, также используется только одна комната. Именно в ней, прямо на земле, в беспорядке, вызывавшем возмущение наших проводников-кабокло⁴⁵ из соседнего сертана, разложено все богатство индейца вперемежку— предметы бразильской промышленности и местного ремесла. В числе первых обычно топор, ножи, эмалированные тарелки и металлическая посуда, тряпки, иголки и нитки, иногда несколько бутылок и даже зонтик. Утварь тоже примитивна: несколько низких деревянных табуретов, сделанных индейцами гуарани, которые употребляют и кабокло; корзины всех размеров и для всех надобностей, исполненные в технике «перекрестной инкрустации», столь распространенной в Южной Америке. Тут же сито для муки, деревянная ступка, деревянные или каменные пестики, несколько гончарных изделий; наконец, громадное количество сосудов раз личной формы и различного назначения, изготовленных из выскобленной и высушенной тыквы. С каким трудом заполучаешь хоть какой-нибудь из этих жалких предметов! Необходимый дружеский контакт не всегда удается установить и с помощью привезенных нами стеклянных колец, бус и брошек. Для начала знакомства мы распределяем их среди всех членов семьи. Даже предложение заплатить за посуду мильрейсами⁴⁶ в количестве, чудовищно не соответствующем ее скромному виду, оставляет владельца равнодушным. «Это невозможно. Если бы сделал ее собственноручно, тогда, конечно, отдал бы, но он сам приобрел ее давно у одной старой женщины, только она умеет изготовлять такие вещи. Если он нам ее отдаст, то чем же будет пользоваться.

Сама «старая женщина», разумеется, всегда отсутствует. Где же она? «Он не знает, — неопределенный жест, — там, в лесу…» Впрочем, что значат все наши мильрейсы для старого, дрожащего от лихорадки индейца, здесь, в ста километрах от ближайшего магазина, принадлежащего белым? Стыдишься, что отнимаешь у этих обездоленных людей даже самый небольшой нужный им предмет, потеря которого кажется им невосполнимой.

Но зачастую дело оборачивается иначе. «Не хочет ли индеанка продать мне этот горшок?» — «Да, конечно, хочет. Но, к несчастью, он не ее». — «А чей же?» Молчание. «Ее мужа?» — «Нет». — «Ее брата?» — «Тоже нет». — «Ее сына?» — «И не его». Горшок принадлежит внучке. Внучка неизбежно владеет всеми теми предметами, которые мы хотим купить. Мы наблюдаем, как их владелица (ей года три или четыре), присев на корточки у огня, полностью поглощена кольцом, которое я только что надел ей на палец. С «барышней» начинаются долгие переговоры, в которых родственники не принимают никакого участия. Кольцо и пятьсот рейсов оставляют ее равнодушной. Дело решают брошка и четыреста рейсов.

Индейцы кайнканг немного обрабатывают землю, однако главными их занятиями являются рыбная ловля, охота и собирательство. В способах рыбной ловли они столь неумело подражают белым, что, должно быть, не получают хороших уловов: гибкая ветка, бразильский крючок, закрепленный небольшим кусочком смолы на конце лески, иногда простая тряпка вместо сети. От охоты и собирательства полностью зависит их кочевая жизнь в лесу, где семьи исчезают на целые недели, добираясь сложными маршрутами до своих, известных только им убежищ. Иногда на повороте тропинки нам встречаются небольшие группы. Они внезапно появляются из леса и тотчас же снова исчезают в нем. Во главе шагают мужчины, вооруженные луком, с который охотятся на птиц, стреляя шариками; на плече — плетеный колчан с метательными снарядами из высушенной глины. За мужчинами идут женщины; все «семейное богатство» они несут в корзине, которую удерживают при помощи перекинутой через лоб матерчатой ленты или широкого ремня из коры. Там же путешествуют дети и домашние вещи. Мы обмениваемся с индейцами несколькими словами, придерживаем лошадей, но они едва замедляют шаг, и в лесу снова наступает тишина. Мы понимаем только, что ближайший дом окажется пуст, впрочем, как и множество других. Как надолго?

Эта кочевая жизнь может продолжаться дни или недели. Сезон охоты, сбора плодов — апельсинов и лимонов — вызывает массовые перемещения населения. В каких укрытиях живут они в глубине леса? В каких тайниках хранят свои луки и стрелы? В домах эти предметы можно увидеть лишь случайно позабытыми в каком-нибудь углу. С какими преданиями, ритуалами и верованиями связана жизнь этих людей?

Огородничество занимает в их примитивном хозяйстве последнее место. Иногда среди леса встречаешь обработанные участки.

Вокруг стеной стоят высокие деревья, окружая несколько десятков квадратных метров, занятых жалкой зеленью: бананами, сладкими бататами, маниоком и кукурузой. Зерно сначала сушат на огне, затем его в ступке растирают женщины, работающие в одиночку или вдвоем. Муку едят прямо так или смешивают с жиром, приготовляя своего рода пирог; эту пищу дополняет черная фасоль. Едят мясо дичи и полудомашних свиней; его всегда жарят над огнем, нанизав на ветку.

Следует еще упомянуть коро — бледные личинки, которые кишат на стволах гниющих деревьев. Индейцы, уязвленные насмешками белых, не признаются в своем пристрастии к этим тварям и энергично отрицают, что едят их. Но стоит проехать по лесу, как увидишь на земле двадцати- или тридцатиметровый след от большой сосны, поваленной бурей. Ее искромсали те, кто искал коро. А когда неожиданно входишь в дом индейца, то успеваешь заметить наполненную этим ценным лакомством чашу, которую торопливо прикрывают рукой.

Нелегко увидеть, как собирают коро. Мы долго, как заговорщики, обдумываем свой план. Один индеец, страдающий лихорадкой и оставленный в покинутой деревне, показался нам подходящим для ознакомления с этой процедурой. Даем ему в руки топор и говорим, что хотим поесть коро. Под ударом топора обнажаются тысячи ходов, проделанных в самой глубине древесины. В каждом из них находится крупное существо кремового цвета, очень похожее на шелковичного червя. Теперь пришла наша очередь. Под бесстрастным взглядом индейца я обезглавливаю свою дичь. Из тела выскальзывает беловатый жир, который я пробую не без колебания: по консистенции и виду он похож на сливочное масло, а по вкусу — на молоко кокосовых орехов.