Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

зеленый, худой, пожираемый думой; когда морщил лоб, брови сращивались; и не

знал я тогда: через двадцать лет с лишним Сарьян, - пополневший, усталый, -

Армению с добротой приоткроет; и будет возить - в Аштарак, Айгер-Лич, в

Баш-Гарни, в древний Вагаршатап, на Севан;125 он мне камень живил, на снега

Арарата показывал; в эти года был кофейного цвета пиджак у него. Был нелеп

Ларионов, таскаемый мо-локососиком всею семьей Трояновских, как в люльке;

откуда с большою охотой выпрыгивал он: помню длинные ноги его; высоко не

летал, но - подпрыгивал, нам улыбаясь не то глуповато, не то удивленно, что

так он талантлив; меня удивляла его голова: шириною - в длину, а длиной - в

ширину.

С голуборозниками дружил; ненавидел меня Милиоти Василий.

года. С головы до пят мирискусник, скептически, но снисходительно

молокососикам-голубо-розникам палец дававший сосать, Игорь Грабарь, такой

темно-розовый, гологоловый, почтенный, - ученым сатиром шутил с Остроуховым,

с Брюсовым; он собирал материалы к истории памятников, тратя все средства

свои на культурное дело это, метаясь по разным медвежьим углам; он являлся

оттуда, хвалясь материалами; а как художник работал он мало, давая игру

хрусталей, скатертей и букетов, кричавших о радости. Где-то между Поляковыми

и Марьей Ивановной Балтрушайтис, роняя в костлявые пальцы лицо, локти - в

ноги, ворчливо показывал свой длинный нос всей Москве из-за пальцев

"московский Бердслей", Николай Петрович Феофилактов; сонливец, добряк и

простяк, - постоянно искавшая и зубочисткой в зубах ковырявшая наша

"весовская" цаца, рисующая одним росчерком то - козью ножку, то - башмачок;

и его загогулины - "феофилулинами" кто-то раз обозвал; Поляков его выдвинул;

точно поплевывал фразочками:

- "Черт... - и горький вздошек из разинутой пасти, - по-моему, весь

человек есть материя!" - пасть закрывалась; клюющий нос - всхрапывал; глаза

закрыты - всегда.

Ласково всех с перетиром пенсне обходил, пожимая руками обеими руки

мужчин, прижимая к крахмальному сердцу их, голубоглазый блондин, -

улыбающийся до ушей Середин; как к мощам, припадал к дамским пальчикам; ход

по рукам - крестный ход: с перезвонами! Он длился весь вечер; кончалось уже

заседание, а Середин, точно загнанный конь, отирая испарину, гнался в

передней за шубами с шапкой в руке: руку жать. Он однажды вошел с

разобиженным, детским лицом, сжавши губки подушечкой; и - отошел в уголочек;

и тер там пенсне... - "Вы расстроены?" - Он же оком - обиженным, круглым,

оленьим - метнулся: "А я - без жены!" - прокричал фистулою; и я испугался;

как будто он жаловался: "Я - без носа остался!"

Зато Гречанинов - женился; так стала мадам Середина - мадам

Гречанинова; и Гречаниновы стали являться; она - точно помесь гречанки со

старою ящерицей; носик - клювиком; сухенькая; глазки - точно ага-тики или -

жестокие кончики игл дикобраза; не то в черном фоне - камея желтявая; не

то - "фейль морт"; сердце - тоже: "фейль морт"; очевидно, ее первый муж,

Середин, прибегал от нее: отмерзать; оттого он кидался: хватать и жать

руки. Второй муж ее, Гречанинов, был маленький; и - во всех смыслах; стиль

музыки - помесь "рюссизма" с гнильцом модернистическим; был сладко-кисл,

робко-дерзок; капризно заискивал он, все присаживаясь к крупным силам; сев к

Брюсову, - он модулировал, скажем, в дэс-молль; но вот - Энгель входил,

мрачно-прямолинейный; глядишь - Гречанинов, став честным це-дур, - перестал

модулировать: "Конь... в поле пал"127, - напевает он носиком цвета

вишневого.

Лучше развалистый, вечно чудивший Желяев, садившийся - битое стекло в

ухо нам сыпать; и скрябинское "Vers la flamme"128 - оглашало "Эстетику".

Вовсе свой - Марк Наумович Мейчик, в любую минуту готовый присесть,

заиграть, как и культурный и мило-любезный Игумнов.

Корещенко с Кочетовым, этим старым коням, как зениту надир, -

соответствовала пара едких, сухих теоретиков музыки, дерзких насквозь: Н. Я.

Брюсова и с иронической задержью молча сидевший Яворский. Как ящерка

верткая, словоохотливая сестрица поэта, с малюсеньким носиком, с лбиною,

напоминающей мне крепостной бастион, предлагала - научно: не переладить ли

все лады - в нелады? Не построить ли нам неуряд - в звукоряде? А может, -

ушами китайцев нам слушать созвучия? (А - почему не слоновьими? Большие

уши!) Блестящая головология! Брюсова, скалясь на "Wohltemperiertes Klavier"

l29, писала статьи, волновавшие Метнеров. Молчаливый Яворский, повязанный

шарфиком, не реагировал, склабясь: вот чем, - неизвестно; умом перерос даже

Брюсову он, что-то медля творить из не-музыки - музыку; его учебник130 читал

еще в верстке с почтением; безвдохновительна была все ж молчаливая эта

"адамова голова"; и живей была Брюсова; годы носила в кармане она

"целотонную" гамму131, чтоб, вынув ее, как завернутый клуби-ком метр,

измерять сантиметрами - Баха, Бетховена, следуя принципам братца: -

"Измерить и взвесить!"

Мой друг, Э. К. Метнер, от этого - может быть, и заболел странной формы

болезнью: недомоганием ушных лабиринтов, сопровождаемым рвотой и обмороками;

от целотонных гармоний он корчился; но к проповеднице их относился с сухим

уваженьем:

- "Вот умница! Но - голова - не своя: костяная, привинченная".

Да - вот: что у кого; у Яги - костяная стопа, а у Брюсовой глаза -

агаты блистающие; но зато - головной аппаратик работал без промахов:

"тйки-так, тйки-так" - громко, отчетливо; ну, а: где мелос? Он - выкладка

цифр, наименьшее кратное...

Успокаивал Борис Борисович Красин, большой, добрый, нежный: - с

подревом мелодий мне в ухо; ревел, - и показывал пальцем на "рарарара",

выползающее, точно уж, из ревевшего рта: целина - непочатая эта меня

освежала; он, видя меня удрученным, брал под руку:

- "Едем, Борис Николаич, - в Монголию: степь-то какая; послушаем бубен

шамана!"

цветущим, басистым, коричневым:

- "Ах, как шаман в бубен бил!"

Раз воспел он Монголию, - так, что едва я туда не уехал; побег был

задуман давно; но бежал - не с Б. Б., а с Тургеневой, Асей: на запад. Б. Б.

добродушно подмигивал "переворотом"; он многое знал, вероятно, от брата Л.

Б., роль которого нам неизвестна была.

Постоянно вертелся в "Эстетике" Л. Сабанеев, - рыжавенький,

маленький-сладенький, кисленький-висленький; позже "доскрябил" он

Скрябина - в книге о Скрябине132.

Средь музыкантов "Эстетики" не было спайки: была лишь борьба точек

зрения; и я говорил себе: с русскою музыкой - плохо; а Метнер во мне

углублял эту мысль: и с немецкою - плохо; бывало: остановившись как

вкопанный, ширит он ноздри с волчиным оскалом зубов на поклонников Листа133,

со вздутыми жилами черепа:

- "Слушайте... Нет, - каков гусь: тоже - с Листом!" И - с бешенством:

- "Никому и в голову не может прийти подвергать сомнениям гений

Листа... Но - мелодии - недостает... Но - фривольность... Но мненье о Листе

такого, как Шуман... Но - пошлость... Лист звуком стучит в запертую дверь

дара; он, как Мефистофель, затаскивает всю немецкую музыку - в ад: спекулянт

Рихард Штраус его порожденье; ему удался Мефистофель, не Фауст, в симфонии

"Фауст"; религиозное-де вдохновение? Полноте, - старчество: дряблый аббат

лишь из кожи лез, чтоб обуздать в себе ухаря;134 ведь "рапсодии" - ухарство

только".

- "Saint Francois marchaut sur les eaux" ["Святой Франциск, ходящий по

водам" - музыкальная картина Листа] - вещь божественная: Лист - святой..."

Сам д'Альгейм с жадным ужасом Метнера слушал: так точно, как Метнер -

Н. Брюсову; для него Метнер - тоже: работающая голова костяная!

Мне думалось: "Вот - два ума, два ценителя музыки: а - что выходит у

них?" И опять возвращался к догадке своей: уже "чистая" музыка - кончилась;

не "музыкальна" она у новаторов и реставраторов; Метнер же силился

законсервировать в "чистой" музыке брата; и я боялся ему сказать, что с

"консервами" дело не так уже просто; что - портятся; так: меня беспокоила

сухость в последних творениях Н. К. Метнера; ритм стал подпрыгивать, точно

надутая автомобильная шина, несущаяся в бездорожье: подпрыг за подпрыгом,

исчисленным контрапунктически.

Автомобиль уже нес без дорог: шоссе - кончилось, кончилась: "чистая

музыка"!

А прикладной - не нашли.

Долгобрадый, растрепанный Бобринский, муж тараторившей деятельницы ,

отбурчивал шутки космато и глухо, с собою самим кувыркаясь в углу, как

большой, безобидный дельфин, в ему нужной стихии.

Приятный доцент и газетчик, в пенсне, в светлой паре, А. К. Дживилегов

с хорошенькою женою являлся в "Эстетику"; в "Русском слове" писать меня

звал; он был "с искрой"; он "Эстетику" декорировал; раз я попал к нему в

гости, в компанию к Н. Н. Баженову, года считавшему нас пациентами и

проводившему психиатрический стиль на беседах в "Кружке" - с ироническим

скепсисом;136 был эпикуреец и циник до мозга костей; он любил шансонетку,

вино и хорошеньких дам и плевал на все прочее; в "же-манфишизм"137 вложил

пузо, как в кресло, считая: масону, спецмейстеру, мужу науки ничто не

препятствует за-канканировать над убеждениями пациентов; научнейшим способом

проканканировал жизнь, точно мстя ей за что-то; его благодушие - злость;

этот старый кадет и "француз", гроссмейстер московских масонов,

отстукивавший молотком ритуальным "войну до конца", притаившийся в странах

Антанты от большевиков, он едва себе вымолил право вернуться: побитой

собакой. Меня - не любил; и, когда журчал в ухо, ловил на себе его злые,

веприные глазки; задолго до всех Рамзиных он казался вредителем мне:138 его

взгляд точно глазил Москву, его толстые руки как бы аплодировали

поплевательству.

Мне запомнился у Дживилегова этот "саван-шантан": [Шантанный ученый]

сев у рояля, бренчавшего "Тонкинуаз" [В свое время модная пошловатая

парижская шансонетка], со стаканом вина, отвалясь и пропятясь всем пузом,

пропятясь губами из желтых усов и покачивая головою очкастой, высвистывал он

шансонетку, напоминая свинью, - ту, которая при шансонетных певицах плясала:

с эстрады парижских шантанов; он появлялся в "Эстетике"; как не пустить?

Даже Брюсов пускал его.

Ведь - Николай Николаич Баженов!

Обнинский, мрачневший из тени, как и не бывал; раз поднялся с запросом

по поводу исключенья Меркурьевой; выслушав, успокоился: хмуро сел в тень и

потух в уголке.

Был точно свой Николай Ефимович Эфрос, старинный любитель театра и

вдумчивый критик; меня привлекали к нему: тишина, ум и грусть; он ходил как

под бременем пошлости прессы, меня понимая и в криках, и в ярости

неопрометчивой, порой взрывавшей меня на трибуне "Кружка", где снискал

репутацию я "поседелого" от постоянных скандалов; вот - сядешь; а мягкая

ладонь Эфроса тихо опустится мне на плечо; в ухо - ласковый, добрый, меня

согревающий шепот:

- "Нельзя так наивничать... Думаете, - аплодируют с прочею публикой,

так и простят? То, что вы говорили о "них", - не простят, потому что есть

правды, которых касаться нельзя".

Гершензон поощрял меня к резкости; Эфрос меня усмирял; он сидел на

кружковской эстраде с сознаньем: есть правды, которых касаться нельзя; но и

там меня тайно подбадривал он; а с артисткой Смирновой, супругой его, я

поддерживал теплые связи, порой появляясь у Эфросов; когда работал я в

Теоретической секции Тео139, то просил Николая Ефимовича мне помочь; он

присутствовал на заседаниях; и обсуждал все детали тогда проектируемого

Театрального университета (проект писал я).

Он бывал постоянно в "Эстетике".

Шпетт тотчас завелся в "Эстетике", как только приехал из Киева вместе с

Челпановым, переведенный в Москву;140 в душе артист, - этот крепкий

подкалыватель кантианцев при помощи Юма пенял: мое дело - стихи: ни к чему

философия мне; с Балтрушайтисом, да и со мной, стал на "ты"; дружил с

Метнерами; и его появленье бодрило.

Рачинский здесь плавал как рыба в воде: бил хвостом и цитатою

брызгался - Байрона, Шелли, Новалиса, Данта; раз, руку протягивая над

согнувшимся Метнером, севшим к роялю, он взревел:

- "Святися, святися, - брат Николае".

Семен Владимирович Лурье, член "Эстетики", смолоду нищий, мечтал стать

эстетиком; он поставил задачу: для этого разбогатеть; изобрел он какой-то

состав: делать непромокаемым что-то; и продал его, превратись в богача, но

погиб для искусства; средь нас он ходил, как акула, готовясь всех слопать; и

вел уже переговоры с редакцией "Русской мысли", тогда отощавшей (ее

засластил Айхен-вальд), чтоб купить этот орган и стать во главе его; он

хотел создать орган ценой ликвидации "Весов", "Золотого руна",

"Еженедельника"141, "Критического обозрения" и прочих московских журналов;

он видел себя Мерили-зом;142 являясь, он скалился с ласковой хищностью

черной пантеры, - такой моложавый (а было ему сорок пять уже лет), такой

розовощекий: такой Мефистофель! Пенсне золотое, духи и ботиночки лаковые;

сюртук - черный; и - серые полосатые брюки.

Казалось: одна из ботинок сжимает копыто козлиное; стоит об этом

шепнуть, - нет Лурье: пол раздвинется, вы-лизнет пламя; Лурье тарарахнет в

геенну: не от заклинаний, а просто стараньем "весовцев", и Метнера, и

Трубецкого, и М. Гершензона, - случилось подобное нечто; был разоблачен: не

Колумб, а - Пизарро.

Лурье после этого сразу смельчал до ненужного "умника", тускло

писавшего; раз даже выступил он в "Доме песни"; и - сгинул. Он был лишь один

среди многих, ходивших под маскою; маски - спадали; и демонические натуры,

поздней обезвреженные, наносили лишь блошьи укусики; не скорпионьи; но - все

ж: скорпионом зеленым поблизости ползала... Ольга Федоровна Пуцято (о ней

скажу ниже); по счастью, она не бывала в "Эстетике".

Я останавливаюсь на "Эстетике"; в ней - узел встреч с представителями

купеческой знати; и главное: место свиданий художников слова и кисти друг с

другом; я возненавидел салоны; бывал мало в них; но в "Эстетике" был

характерно представлен московский салон, процветающий всякими вкусами; это

цветенье совпало с началом упадочного настроенья среди символистов; мне мода

на нас прозвучала, как звон похоронный, совпав с похоронным периодом жизни

моей; никогда не ругали меня с такой силой, как в этот период; взлетал к

славе - Блок; я же пал в представленьи вчерашних "друзей", принимавших из

моды меня; я страдал от купеческой "тонности"; этот период блистанья

"Эстетики" дамами был декадансом ее и отказом моим состоять в комитете;

покончивши с ним, я являлся сюда очень редко.

"Эстетика" помещалась в "Кружке"; в раздевальне всегда - суета: палки,

лысины, шубы, меха; муший зуд голосов и их матовый рык; тот - в буфет,

этот - на заседанье; а эта - в "Эстетику"; всходишь на лестницу, устланную

сине-серым ковром, заворачиваешь в три-четыре нам отданных под заседания

комнаты; те ж сине-серые стены; ковры под ногами, диванчики, кресла и

столики тех же цветов: сине-серых и сине-зеленых; свет - матовый; в матовом

фоне пестрь платьев, вуалей, бандо 143, "сюртуков и визиток, ...дыхание

шарфов, ...свободные галстуки..." [См. "Москва", том I 144]

Озираешься: Грабарь в визитке каштановой; дама, рисуясь на синем,

сидит; ее профиль - китайский фарфор; с ее пальчика ценный алмаз

самопросверком блещет; летит к ней навстречу - седой херувим с перехваченной

талией, позы планируя, как балерина: богач Поздняков, тот, которого годы

художники все рисовали: вид - пакостный: Дориан Грей! [Герой романа

Уайльда145]

Середин из дверей протирает усы; он идет грациозным взмаханьем пенсне

на протянутый нос к ручке дамы, в прическе которой - пронизины бусинок;

пепелоцветные волосы; платье - "гри-перль";146 и она что-то спросит; но он

не ответит ей просто, а, точно споткнувшись о камень, наморщится и с

величайшим усилием выпотевает изыск, вчера вычитанный, улыбаясь своим

моргощурым, дерглявым лицом. И не знаешь, кто этот двубакий старик, -

академик иль... салопромышленник.

Старый Рачинский с присосом дымит, деловито и быстро жундя, точно жук

под стаканом, схватив меня под руку; бросит на стуло; елозит ногами под

стулом; и - лающим голосом, перегоняя слова, свои собственные:

- "Понимаешь!" "Паф" - клубы дыма.

- "Когда, - клубы дыма, - Новалис, - паф, паф!.. - Когда Гете, -

паф-паф, - когда Шелли, - паф-паф! - Переплетчиков? Что он? Вот - что", - и

ногой сиганет,

точно в чей-то невидимый зад; пухнут губы на дико багровом лице; тянет

шею налево; рукою - направо, ногою - себе под пупок.

Трояновский, удаленький, взвивши хохол, пятя грудь, петушком, собирая

лоб в складки и их распуская, летит к колокольчику, строго втыкался глазками

в стайку девиц голоруких с открытыми шеями; шарфы, цветные дымки с них

слетают.

лапу с разъятыми пальцами: Мейчик повел уже уши по Скрябину, как по

разбитым, дрезжащим и жалящим стеклам.

"ЗОЛОТОЕ РУНО", "ПЕРЕВАЛ"

литературно-общественный журнал, редактированный Соколовым, существовал

недолго; "Весы" мной описаны в "Начале века"]
Я стоял перед выбором: где концентрировать силы? В "Руне", в "Перевале"

ли? В первом был Брюсов; и, стало быть, - я; в "Перевале" почти не писал;

Соколов, разругавшись с "Руном", достал деньги для "Перевала";148 но мы,

символисты "Весов", не могли заполнять трех журналов; судьба обрекла

"Перевал" на дешевку, когда в нем скопились поэтики, не оцененные Брюсовым;

здесь же печатались Зайцев, Муратов, Грифцов, Бунин, братья Койранские,

Кречетов, Е. Янтарев, Диесперов, Л. Столица, Мизгирь (Попов), относившиеся

враждебно к "Весам"; и казалось: позицию здесь обретут петербуржцы;

издательство "Оры" нуждалось в собственном органе.

Вспыхнула ссора меж Брюсовым и Рябушинским, который просунул свой нос в

компетенцию Брюсова не без влияния В. Милиоти;149 решили: мне остаться в

"Руне", чтоб туда не внедрились враги; Рябушинский, надеясь на "ссору" меж

мною и Брюсовым, звал редактировать литературный отдел; но Брюсов и я

порешили, что я предъявлю Рябушинскому требование невмешательства в

литературную тактику:

- "Вы понимаете, - Брюсов доказывал, - перед мешком золотым Блок,

Иванов, Чулков, вы, Сергей Городецкий, я - дело одно: мы - художники слова;

а он - самодур! Одно дело - "Весы"; а другое - "Руно". Поляков, посмотрите,

с каким же он тактом участвует в голосованьях, боясь давленья на нас; а он -

право имеет: с студенческих лет пионер символизма! Но этот "мешок" стал

развязничать лишь оттого, что ему нашептал Милиоти: он "гений"-де. Тут не

политика вовсе, а требованье: руки прочь от искусства!"

Решили: коли Рябушинский отвергнет мои ультиматумы, я ухожу из "Руна";

вслед за мною уходит и Брюсов; тогда мне придется писать в "Перевале", чтобы

не отдавать петербуржцам журнала.

Шли переговоры; ко мне прилетел Тастевен;150 я взбесился, узнавши, что

глупый кутила на вечере, данном "Руном", сделал выговор одному из

сотрудников только за то, что последний явился на вечер без всяких

крахмалов;151 тогда, не уведомив Брюсова, я написал Рябушинскому с вызовом:

с него достаточно чести журнал субсидировать; он, самодур и бездарность, не

должен в журнале участвовать; следствие - выход мой; Брюсов ушел вслед за

мною...152.

"Руно", мстя ему, повернулось к мистическому анархизму; нам в пику

"мешок" пригласил редактировать Блока;153 и Блок, не учтя, что наш выход

есть общее заданье писателей в деле борьбы с обнаглевшим купчиной, идет на

условия, мною отвергнутые (я считал их позорными) ; так петербуржцы

ввалились в позиции, нами очищенные; в один день изменилась программа

журнала, который теперь стал "народно-соборно-мистическим".

Блок?

С той поры каждый номер "Руна" посвящен его смутным "народно-соборным"

адресу... Чириковых; все - "народушко", мистика, Телешев, Чириков154,

только - не Брюсов, не Белый, - в журнале, убухавшем тысячи; уже поздней

Рябушинские, взяв под опеку дурацкого "братца", журнал прекратили, который и

их не обслуживал (не говорю о читателе).

Блок оказался штрейкбрехером.

С Брюсовым мы все же тщились отчасти журнал упорядочить путем

обуздыванья Рябушинского; Блок же использовал нашу борьбу с Рябушинским,

чтоб нам насолить, объясняя аферу "идейными соображеньями", делая вид, что

ему неизвестен наш взгляд на конфликт; вспоминались слова В. Я. Брюсова мне:

- "Блок, Иванов, Чулков, вы, Сергей Городецкий - одно: в борьбе с

хамом, с мешком золотым..."

Но Иванов и Блок посмотрели на дело иначе: пошли в "услужение" к

хаму155, глядевшему на редактировавших как на "служащих".

Я разразился посланием к Блоку, который ответил мне... вызовом;156 год

же назад он отвергнул мой вызов; теперь вызывал меня - он; стало быть, я

попал-таки в цель с обвиненьем в штрейкбрехерстве и с упором на то, что они

в социальной борьбе против капиталиста нарушили этику.

Об этом ниже.

Недоразумения с "Руном" были тем тяжелей для меня, что в него замешали

и Метнера, жившего в Мюнхене; ему послали статейку мою: "Против музыки"; и

меломан разразился статьею, "Руном" напечатанною с наслаждением, против

меня, - вслед за выходом;157 Метнера так на меня натравил Тастевен, что тот

стал опрокидывать письма с полпуда - одно за другим;- над статейкой моей

воздвигал Гималаи; едва помирились мы; это сражение с другом на мне

отразилось больнее, чем спор с Рябушинским; хотелось воскликнуть: "И ты,

Брут!"

Борьба с петербуржцами переместилась в Москву, став борьбою "Весов" и

ставил условие С. Соколову: журнал должен быть очень строго нейтральным к

"Весам"; для этого я записал в "Перевале", следя за подбором рецензий; тут

мне удалось создать группу союзников; сам Соколов недолюбливал Брюсова; он

дружил с Зайцевым, П. П. Муратовым, Стражевым, "антивесовцами"; но он

считался со мною; и даже когда в "Перевал" петербуржцы прислали А. Мейера,

чтобы склонять "Перевал" к их воинственной литературной политике, то Соколов

выдал мне их намеренья; с Мейером я объяснился; ему стало ясно: друзьям его

не было места в отделе статей и рецензий; последние часто писалися мной,

Ходасевичем, Муни [Псевдоним С. В. Киссина], Петровской.

Я вынужден был очень часто являться в редакцию; душное лето окрашено