Генерал Иван Васильевич Панфилов

цветными карандашами была нанесена схема нашей обороны. Схему вычертил начальник
штаба Рахимов. Он отлично рисовал и чертил.
Я сберег этот лист. Хотите взглянуть?.. Красиво? Не только красиво, но и точно.
Эта вьющаяся голубоватая лента — река Руза. Ломаная полоса по берегу — эскарп.
Темно-зеленым очерчены леса. Черные точки на той стороне — минные поля. Некрутые
красные дуги с обращенной на запад щетиной — наша оборона. Разными значками —
видите, они тоже все красные — помечены окопы стрелков, пулеметные гнезда,
противотанковые и полевые орудия, приданные батальону.
Линия, отмеренная нам, была, как известно, очень длинной: семь километров —
батальону. Мы растянулись, как потом говорил Панфилов, «в ниточку». Даже в тот день,
тринадцатого октября, я все еще не допускал мысли, что в районе Волоколамского шоссе
лишь эта ниточка окажется на пути у немцев, когда они, стремясь к Москве, выйдут на
«дальние подступы», к нашему рубежу.
Но…
Командиры рот сидели у лампы, помечая у себя на топографических картах минные
поля.
Шел шутливый разговор — о тринадцатом числе.
— Для меня оно счастливое, — говорил лейтенант Заев, командир пулеметной роты, —
я родился тринадцатого и женился тринадцатого. Что начну тринадцатого — все удается, что
пожелаю — все исполнится.
У него была особая манера говорить. Он бурчал себе под нос, и не всегда было ясно,
шутит он или серьезен.
— Что ж, например, вы сегодня пожелали? — спросил кто-то.
Все с интересом взглянули на худое, крупной кости, расширяющееся книзу лицо Заева.
За ним знали способность «отчубучивать».
— Фляжку коньяку! — буркнул он и захохотал.
Вошел начальник штаба Рахимов. Он всегда двигался быстро и бесшумно, словно не в
сапогах, а в чувяках.
— Товарищ комбат, ваше приказание выполнено, — сказал он обычным, спокойным
тоном.
Я послал его с конным взводом в дальнюю разведку выяснить, далеко ли от нас идут
бои. В штабе полка об этом не знали ничего определенного.
И вот Рахимов вернулся неожиданно быстро.
— Выяснили?
— Да, товарищ комбат.
— Докладывайте.
— Разрешите письменно? — спросил он, протягивая сложенный листок.
На бумаге были три слова: «Перед нами немцы».
Меня охватил холодок. Неужели вот он, наш час?
Умен, очень умен Рахимов! Узнав от часового, что я в блиндаже не один, он, перед тем
как войти, доверил эти три слова бумаге, чтобы не произносить их вслух, чтобы ни видом, ни
тоном не внести сюда страха.
Я поймал себя на том, что и мне хочется скрыть это сообщение от других, словно этим
я мог сделать недействительной действительность — отстранить, оттолкнуть ее.
Я взглянул на цветную схему, увидел минные поля, реку, очерченную противотанковым
отвесом, окопы, крытые четырьмя-пятью рядами бревен, пулеметы и орудия; представил еще
одно: человека в шинели, бойца.
Я спросил по-казахски:
— Ты видел сам?
Рахимову я безусловно доверял и все-таки спросил.
— Да.
— Где?

— За двадцать — двадцать пять километров отсюда: в селе Середа и в других деревнях.
— А этот промежуток? Что там?
— Ничья земля.
— Ну, — сказал я по-русски, — ваше желание, Заев, кажется, исполнится: в наш адрес
прибыло много фляжек с коньяком…
Все вопросительно смотрели.
— …и с ромом, — продолжал я. — Перед нами немцы. Рахимов, сообщите обстановку.
Рахимова выслушали молча, и лишь Заев буркнул:
— Вот и хорошо!
— Чего же хорошего? — спросил кто-то.
— А стоять лучше? Перестоялись.
Не спросив разрешения, в блиндаж вбежал мой коновод Синченко.
— Товарищ комбат! Генерал сюда идет… — громко зашептал он.
Я быстро надел шапку, поправил гимнастерку и кинулся навстречу.
Но дверь уже открылась. К нам входил командир дивизии генерал-майор Иван
Васильевич Панфилов.
Я вытянулся и отрапортовал:
— Товарищ генерал-майор! Батальон занимается укреплением оборонительного
рубежа. Командиры рот копируют схему минных заграждений. Командир батальона старший
лейтенант Баурджан Момыш-Улы.
Панфилов спросил:
— Чрезвычайные происшествия были?
«Знает!» — мелькнуло у меня. Я ответил:
— Да, товарищ генерал. Трус, ранивший себя в руку, был расстрелян перед строем.
— Почему не предали суду?
Волнуясь, я стал объяснять.
Я говорил, что при других обстоятельствах я отдал бы его под суд. Но в данном случае
надо было реагировать немедленно, и я принял на себя ответственность.
Панфилов не перебивал.
Впервые видел я его в полушубке. Мягкий, белой юфти полушубок, чуть отдававший
приятным запахом дегтя, не перешитый по фигуре, был ему широк, но уже обмялся и, не
топорщась, выказывал впалую его грудь, наискось перехваченную портупеей, и сутуловатую
спину.
Слушая, генерал смотрел вниз, склонив морщинистую шею. Мне казалось, он не
одобряет меня.
— Сами расстреляли? — спросил он.
— Нет, товарищ генерал: расстреляло отделение, командиром которого он был, но
приказал я.
Панфилов поднял голову.
Густые, круто изломанные брови над маленькими, чуть раскосыми глазами были
сдвинуты.
— Правильно поступили, — сказал он.
Потом, подумав, повторил:
— Правильно поступили, товарищ Момыш-Улы. Напишите рапорт.
Только теперь он, казалось, заметил, что вокруг все стоят.
— Садитесь, товарищи, садитесь! — проговорил он и, расстегнув поясной ремень, стал
снимать полушубок.
В суконной гимнастерке с незаметными, защитного цвета, звездами сутуловатость
обозначилась резче.
— Однако у вас, товарищ Момыш-Улы, холодновато! Почему не топите? И горячего

чайку, наверное, нет?
Подойдя к железной печке, он потрогал остывшую трубу, заглянул за печку, словно что-
то искал, увидел топор и, присев на корточки, стал ловко, придерживая полено рукой,
несильными меткими ударами откалывать мелкие полешки.
К нему подбежал Рахимов:
— Товарищ генерал, разрешите, я…
— Зачем? Я это люблю. В другой раз вам, конечно, самому придется позаботиться о
своем командире.
Такова была манера Панфилова — он нередко делал замечания не напрямик, а этаким
боковым ходом.
Но, смягчая даже и эту чуть заметную резкость, он ласково добавил:
— Садитесь, товарищ Рахимов, садитесь! Сюда, на чурбачок.
Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь, кроме Панфилова, укладывал полешки таким
способом — шалашиком. Некоторые, покрупнее, он сперва взвешивал в руке. Один раз
положил было плашку, но, поколебавшись, вытащил.
Не знаю, вам, может быть, кажется, что, даже растапливая печь, генералу не пристало
колебаться, но когда Панфилов, подсунув бересты, чиркнул спичкой, в печке сразу
затрещало.
С минуту он посидел у огня. Красноватые отсветы играли на пятидесятилетнем, с
морщинками, но не усталом лице.
— Ну вот, — сказал он, поднимаясь, — этак веселее… У вас готово, товарищ Момыш-
Улы?
— Готово, товарищ генерал.
Я протянул короткий рапорт. Панфилов прочел у лампы, положил бумагу на стол,
обмакнул перо и, вздохнув, написал: «Утверждаю».
На столе, как вы знаете, лежала отлично вычерченная схема нашей обороны.
Отодвинув рапорт, Панфилов долго смотрел на схему.
— Закупорились, кажется, не плохо, — сказал он. — Но…
Чисто русским жестом он почесал затылок.
— Я потом с вами, товарищ Момыш-Улы, пройдусь. Посмотрю на местности…
Обстановку знаете, товарищи?
Ответили неуверенно.
Панфилов достал из полевой сумки карту, уже чуть потрепанную, чуть потертую в
сгибах, развернул и расстелил поверх схемы.
— Давайте-ка, товарищи, поближе, — сказал он. — Противник прорвался здесь и здесь.
Он указал несколько пунктов вблизи Вязьмы и, оглядев лица — всем ли видно, всем ли
понятно, — продолжал:
— Наши войска дерутся в районе Гжатска и Сычовки. Вот главные узлы
сопротивления.
Не нажимая, он очертил тупым концом карандаша несколько неправильной формы
кругловатых фигур в различных местах карты. Потом опять оглядел всех нас.
— Вы, может быть, думали, — сказал он, положив карандаш, — что вояки, которые в
эти дни проходили мимо нас, это и есть наша армия?
Он улыбнулся, от маленьких глаз побежали гусиные лапки. Никто не решился кивнуть,
только Заев мотнул головой.
— Признавайтесь, думали?
Никто не ответил. Панфилов затронул то, что тяжестью лежало на сердце у каждого.
— Нет, товарищи, армия дерется. Вы думаете, немцы дали бы нам сидеть здесь столько
времени, если бы с ними не сражались наши боевые части? Сейчас противник вышел к
нашей линии, но небольшими силами… Его сковывают войска, которые сражаются у него в

тылу. У дивизии очень растянутая линия, но…
Панфилов помолчал.
— Нашей дивизии придано несколько артиллерийских противотанковых полков. Цифру
я вам не назову. Это артиллерия Главного Командования.
Вновь взяв карандаш, Панфилов опять стал смотреть на карту. Его стриженая голова,
черные волосы которой, казалось, были поровну — баш на баш — перемешаны с белыми,
склонилась, пробегающие по топографическим значкам глаза сощурились, словно стараясь
разглядеть что-то неясное.
— В чем же теперь задача? — негромко произнес он, как бы спрашивая самого себя. —
Задача в том, чтобы встретить немцев этой артиллерией там, где они нанесут главный удар.
Можете, товарищи командиры, передать это бойцам. Впрочем… Через сколько времени,
товарищ Момыш-Улы, сможете собрать батальон?
— По тревоге, товарищ генерал?
— Нет, зачем по тревоге… Час достаточно?
— Да, товарищ генерал.
Приезжая к нам, Панфилов обычно после проверки боеготовности беседовал с
батальоном. Он достал часы и подумал, поглаживая большим пальцем стекло.
— Не надо, товарищ Момыш-Улы. Не смогу — этот маленький старшина не
позволяет, — он указал на часы. — Ну вот, товарищи командиры, начнем воевать… Полезет
немчура — уложим. Еще полезет — еще уложим. Перемалывать будем…
Панфилов поднялся, и все тотчас встали.
— Перемалывать…
Панфилов повторил это слово и словно прислушался, как оно звучит.
— Вы меня поняли?
Почти всегда Панфилов, заканчивал этим вопросом, всматриваясь в лица тех, с кем
говорил.
— А теперь… теперь не худо бы стакан чайку с дороги… Намек, товарищ комбат,
кажется, был?
Я закричал:
— Синченко! Самовар! Бегом!
— Ого! Вы и самоваром обзавелись? Добре…
Все улыбались. Панфилов заражал ненаигранной, неподчеркнутой уверенностью.
Отпустив командиров, он сложил и спрятал карту.
Вбежал Синченко с кипящим самоваром.
— Легче, легче, — сказал Панфилов. — Зачем с самоваром бегать?
— На то война, товарищ генерал, — бойко ответил Синченко.
— Для беготни?
Синченко ловко водрузил на стол самовар.
— Бегаю с расчетом, товарищ генерал.
Это Панфилову понравилось.
— Добре, добре, — сказал он. — Но теперь, товарищ, воевать нам придется не с
расчетом.
— А с чем, товарищ генерал?
— С тройным расчетом. — Панфилов засмеялся. — Зеленого чая нет?
Долго прожив в Средней Азии, Панфилов привык там к этому чаю.
— Не имеется, товарищ генерал.
— Жаль… Ну-ка, что завариваете?
Синченко подал начатый пакет. Панфилов посмотрел обертку, понюхал:
— Неплохой… Немного выдохся. В коробочку бы, товарищ… Ну-ка, давайте чайник, я
займусь.

Дважды выполоскав кипятком небольшой белый чайник, он кинул туда щепотку,
заглянул, прищурился и немного добавил. Потом без воды поставил на конфорку.
— Пусть согреется, пооживет, — пояснил он.
Перед нами были немцы, позади — Москва, а Панфилов у переднего края с толком и
вкусом заваривал чай.
— Схему, товарищ Момыш-Улы, не убирайте, — сказал он. — Давайте-ка вместе
взглянем… Вы, товарищ Момыш-Улы, что-то невеселый.
Панфилов спросил мягко, а я чуть не упал, словно изо всей силы он ударил меня этим
вопросом. Ведь лишь вчера я сам это же сказал бойцу. Неужели и я таков же?
— Что вас, товарищ Момыш-Улы, смущает? Не вставайте — сидите, пожалуйста,
сидите.
— Видите ли, товарищ генерал… — С досадой я уловил в своем тоне неуверенность, ту
самую, которую вытравлял у других. — Скажите, товарищ генерал, батальону так и придется
держать семь километров?
— Нет. — Панфилов помолчал и, прищурившись, улыбнулся. — Нет. Сегодня я снимаю
одну роту вашего полка. Потом, может быть, возьму другую. Так что вам, товарищ Момыш-
Улы, придется еще прихватить километр-полтора.
— Еще километр?
— А как же быть, товарищ Момыш-Улы? Посоветуйте.
Панфилов сказал это без малейшей иронии и вместе с табуреткой придвинулся ко мне,
как всегда, очень живо, словно я, старший лейтенант, мог действительно что-то посоветовать
генералу.
— Как же быть? — повторил он. — Ведь у нас ниточка, порвать ее не трудно. Ну,
порвет где-нибудь… А дальше?
Он с любопытством посмотрел на меня, ожидая ответа. Я молчал.
— Вот из-за этого-то «дальше» я и снимаю роты. Неосторожно?
Он спросил меня, словно это сказал я, но я слушал, не раскрывая рта.
— Сейчас, товарищ Момыш-Улы, нельзя быть осторожным. Сейчас надо быть… — он
лукаво прищурился, — трижды осторожным. Тогда, думаю, мы сможем на этой полосе до
Волоколамска его с месяц поманежить.
— До Волоколамска? Отступать, товарищ генерал?
— Думаю, сидеть на месте не придется, а действовать так, чтобы, где бы он ни
прорвался, везде перед ним были наши войска. Вы меня поняли?
— Да, товарищ генерал, но…
— Говорите, говорите. Что вас еще смущает? Бойцы побаиваются немца, да?
— Да, товарищ генерал.
Стараясь быть кратким, я стал докладывать. Впрочем, здесь не вполне подходит это
слово. Панфилов умел слушать столь живо, что казалось — говоришь что-то очень для него
существенное, что-то очень умное. Я сам не заметил, как стал не докладывать, а
рассказывать, рассказывать так, как видел и чувствовал.
Когда я умолк, Панфилов некоторое время думал.
— Да, товарищ Момыш-Улы, — произнес он наконец, — сейчас нам ничто другое не
страшно. Только это страшно.
Он встал, подошел к самовару, налил в чайник кипятку, вновь поставил на конфорку и
вернулся.
Не садясь, он склонился над разрисованным листом и опять, как при первом взгляде,
сказал:
— Закупорились крепко.
Это однако, не звучало одобрением.
— Что-то очень сперто. Не мало ли вы тут оставили проходов? — Взяв карандаш, он
указал на минные поля. — Не заперли ли вы, товарищ Момыш-Улы, самих себя?
— Но ведь это впереди, товарищ генерал, — удивленно сказал я.

— То-то и оно, что впереди. Не шевельнешься, тесно.
Подумалось: «Тесно? У меня на семи километрах тесно? Что он говорит?»
Не нажимая, Панфилов тонкими штрихами пометил несколько проходов в минных
заграждениях. Я все еще не понимал — зачем? А Панфилов легкими касаниями простого
черного карандаша — иных он не любил — перечеркнул красивый оттиск нашей
оборонительной линии и наметил стрелку, устремленную вперед, в расположение немцев.
Я не мог сообразить, чего он хочет. Чтобы мы пошли в наступление, чтобы атаковали
скапливающуюся немецкую армию? И это после того, как он сообщил, что снимает роту, что
батальону предстоит растянуться еще на километр-полтора? После того как говорил, что
теперь надо быть трижды расчетливым и трижды осторожным? После того как произнес: «до
Волоколамска»? И что это — приказ? Но разве так приказывают?
— На вашем месте, — сказал он, легонько штрихуя стрелку, — я вот о чем подумал
бы…
От острия стрелки, направленной в расположение немцев, он провел завиток,
обозначающий возвращение на рубеж, и взглянул на меня.
— …подумал бы… А то в вашей картинке даже и мысли об этом я не вижу.
Вынув часы, Панфилов повернулся к самовару:
— Этот господин тоже требует внимания. Давайте-ка по стакану чаю — и пойдем.
— Ночевать у нас будете, товарищ генерал? — спросил Синченко.
— Нет, товарищ. Теперь ночевать некогда, теперь и ночью приходится дневать.
Он улыбнулся, снял чайник, поднял крышку, понюхал и сказал:
— Вот это напиток.
Подавая мне стакан, он хитро прищурился:
— А ведь сегодня у нас небольшой юбилей — нашей дивизии сегодня стукнуло ровно
три месяца от роду. Следовало бы ознаменовать поосновательнее, но… это успеется… И
ровно три месяца, как мы с вами, товарищ Момыш-Улы, первый раз встретились. Помните,
как вы лихо промаршировали?
И он опять улыбнулся.

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: