Книга в других форматах Приятного чтения! Александр Бек

— Человек двадцать.
— Пропусти.
Следом за кавалеристами появилась группа на мотоциклетах. Сегодня враг действовал
осторожнее: выслал головные дозоры. Но бойцы были искусно спрятаны в леске.
Придорожный лесок, где немцев подстерегал взвод Брудного, был небольшой. Однако
невдалеке, приблизительно в полукилометре, находилась другая роща, куда, выбрав момент,
легко было перебежать, чтобы затем, ускользнув от врага, опять выйти на дорогу.
Через час немцы на конях и на мотоциклах проехали назад — дорога до реки для них
была свободна.
Вскоре Брудный доложил, что показалась колонна грузовиков с пехотой. Сочтя путь
разведанным, немцы двигались, как и вчера, в автомобилях, без бокового охранения.
— Изготовился? — спросил я.
— Да, товарищ комбат. Мы готовы.
— Подпусти и нападай! Действуй спокойно.
В трубке прозвучал твердый и серьезный голос:
— Есть, товарищ комбат.
О происходящем мне опять сообщал связной. И на этой дороге повторилось вчерашнее.
Залп из засады. Другой. Третий. И опять, соскакивая с машин, немцы побежали, мгновенно
забыв все, чему их учили: забыв о команде, о дисциплине, превратившись в охваченную
паникой толпу.
Я допытывался у телефониста, который из далекого леса доносил, как идет бой:
— Бегут ли? Или залегли? Отвечай точно!
— Бегут, товарищ комбат… Ох и прытко! Мы, товарищ комбат, сейчас опять их
резанули.
Еще вчера я задумался над этим. Как немцам следовало бы вести себя, попав под
внезапный залповый огонь? Немедленно лечь, вжаться в землю, открыть бешеный ответный
огонь. Казалось бы, даже без всякой команды это должен был бы диктовать каждому
инстинкт самосохранения. Но какая-то сила парализовала сообразительность, отнимала
рассудок, творила странные шутки с врагом, делая его легкой добычей смерти.
В те дни, в наших первых боях, я схватывал умом, постигал эту силу. Не спешите.
Придет срок — мы назовем ее по имени, мы потолкуем о ней.
В самом начале боя прервалась связь со взводом Брудного.
Телефонисты, посланные проверить линию, вернулись, наткнувшись на немцев. Я с
пристрастием расспросил телефонистов, не понимая, что произошло. Противник обстрелял
их из села, расположенного на дороге. Телефонисты не знали, сколько там немцев, прошли
ли туда машины.
Странно. Тревожно. Где же наш взвод? Что с нашим взводом? Неужели окружен?
Неужели Брудный — такой находчивый, смышленый — упустил момент когда следовало
выскользнуть?
Что делать? Я не брошу своих на погибель. Но как помочь? Чем? Потянуло, сильно
потянуло самому взять взвод и прокрасться на выручку своим. Нет, не имею права, — у меня
батальон, у меня восемь километров фронта, я обязан быть здесь.
Скрепя сердце я старался хладнокровно рассуждать. Предположим, взвод окружен. Но
разве мои пятьдесят бойцов, пятьдесят сынов, сдадутся? Поднимут руки? Нет, будут драться
за жизнь. Я верил в это, верил бойцам, командиру. У них винтовки, у них четыре ручных
пулемета, вдоволь патронов, — а ну, попробуй-ка, враг, подступись!
Я отправил на выручку полувзвод нашей разведки. Полувзвод! Такими силами мы тогда
воевали. Командиру я приказал: «Подойди незаметно, не лезь напропалую, действуй с умом,
с выдержкой, дождись темноты, в темноте свяжись с Брудным, помоги ему».
Брудному я велел передать: пробившись, пусть опять выходит со взводом на дорогу, как

ему приказано; пусть завтра из другой засады снова встретит немцев огнем.
Отпустив командира, я вышел из блиндажа под мглистое, низко нависшее небо. До
сумерек оставалось часа два. Не хотелось видеть людей, разговаривать. Не думалось ни о
чем, кроме как об отрезанном взводе, о пятидесяти бойцах, что борются в придорожном лесу.
Я медленно шагал к реке. В поле красноармейцы поднимали стылую землю,
подтаскивали лес, возводя ложную позицию. Не захотелось подходить и туда. Издали
показалось: копают с роздыхом, копаются… Скорее! Наши люди, пятьдесят бойцов,
держатся, дерутся за рекой, отвоевывая для нас эти часы, эти минуты, приковывая врага. Я
чувствовал: подойду, и напряжение прорвется, накричу на виноватого и неповинного.
Ухо пыталось уловить: не донесутся ли из-за реки хлопки немецких минометов? Нет,
там тихо. А вдруг там все уже кончено? И я никогда не увижу моего Брудного, моего
Курбатова, других.
Впоследствии, загрубев на войне, сердце не часто томилось и болело так.
Вернувшись в блиндаж, я ждал разведчиков, ждал вести.
— Товарищ комбат, вас, — произнес телефонист.
Звонил командир второй роты лейтенант Севрюков. Он доложил:
— Товарищ комбат! Взвод лейтенанта Брудного вырвался из окружения.
Я быстро спросил:
— Откуда вы знаете?
— Как откуда? Они, товарищ комбат, здесь.
— Где?
— Так я же докладываю, — Севрюков говорил со свойственной ему неторопливостью,
которая подчас бывала для меня пыткой, — я докладываю, товарищ комбат, здесь. Вышли в
расположение роты.
— Кто?
Я все еще не понимал или, вернее, уже понял, но…
Но, может быть, сейчас, сию минуту все разъяснится по-другому. Севрюков ответил:
— Лейтенант Брудный… и бойцы. Те, которые вернулись. Шестеро убиты, товарищ
комбат.
— А немцы? А дорога?
Вопрос сорвался с языка, хотя к чему было спрашивать? Ведь ясно же… Дошел ответ
Севрюкова: дорога захвачена врагом. Я молчал. Севрюков спросил:
— Товарищ комбат, вы у телефона?
— Да.
— Позвать, товарищ комбат, к телефону Брудного?
— Не надо.
— Пусть идет к вам?
— Не надо.
— А что же?
— Ждите меня.
Положив трубку, я не сразу встал.
Так вот оно — самое страшное.
Страшна была не потеря дороги. К этому я был подготовлен. По нашему же
тактическому замыслу, это должно было случиться завтра-послезавтра.
Но сегодня мой лейтенант, мой взвод, мои бойцы отошли, бросили дорогу без приказа.
Бежали!

Через несколько минут я подъехал верхом к командному пункту второй роты. Недалеко
отсюда трое суток назад, в памятных сумерках, я провожал бойцов. И теперь были сумерки.
Но тогда, трое суток назад, меня встретил строй. Теперь вернувшиеся красноармейцы устало
сидели и лежали на земле, покрытой ранним снегом.
У блиндажа — у покатой горбинки, теряющейся в неровностях берега, — стояла группа
командиров. Кто-то, маленького роста, отделился от группы и побежал ко мне. На бегу он
подал команду:
— Встать! Смирно!
Это был Брудный. Добежав, он четким движением отдал честь и вытянулся передо
мной.
— Товарищ командир батальона… — взволнованно начал он.
Я перебил:
— Лейтенант Севрюков! Ко мне!
Севрюков тяжеловато подбежал.
— Кто здесь у вас старший начальник?
— Я, товарищ комбат.
— Почему же не вы командуете? Почему взвод не выстроен? Что за кабак? Всем
выстроиться! Командирам тоже!
Подошел Бозжанов. Он тихо спросил по-казахски:
— Аксакал, что произошло?
Я ответил по-русски:
— К вам, товарищ политрук, не относится приказ? В строй!
Несколько секунд Бозжанов стоял, подняв ко мне полноватое лицо. Он явно хотел что-
то сказать, но не решился. Он понимал, что я сейчас не приму, не потерплю успокоительного
слова.
Строгая линия строя зачернела на снегу. Было тихо. Лишь издали, из глубины, с
востока, доходила глухая канонада. Я подъехал к строю. На этот раз рапортовал Севрюков.
Рядом, напряженно вытянувшись, стоял Брудный. Я повернулся к нему:
— Докладывайте.
Он заговорил торопливо:
— Товарищ комбат, сегодня усиленный взвод под моей командой уничтожил около ста
фашистов, но нас окружили. Я принял решение: атаковать, пробиться…
— Хорошо. А почему вновь не вышел на дорогу?
— Товарищ комбат, за нами гнались…
— Гнались?
Я со злобой, с ненавистью выкрикнул это.
— Гнались? И у тебя повернулся язык оправдываться этим? Враг объявил, что будет
гнать нас до Урала. Так и будет, что ли, по-твоему? Мы отдадим Москву, отдадим нашу
страну, прибежим к семьям, к старикам, к женщинам и скажем: «За нами гнались…» Так, что
ли? Отвечай.
Брудный молчал.
— Жаль, — продолжал я, — что тебя не слышат женщины. Они надавали бы тебе
пощечин, они оплевали бы тебя. Ты не командир Красной Армии, ты трус.
Из глубины опять дошел глухой пушечный рокот.
— Слышишь? Немцы и там — позади нас. Там враг пробивается к Москве. Там дерутся
наши братья. Мы, наш батальон, прикрываем их здесь от удара сбоку. Они верят нам, верят:
мы устоим, не пропустим. А я поверил тебе. Ты держал дорогу, ты запер ее. И струсил.
Бежал. Думаешь, ты оставил дорогу? Нет! Ты отдал Москву!
— Я… я… я думал…
— У меня с тобой разговор кончен. Иди.
— Куда?
— Туда, где твое место по приказу.

Я показал за реку. Голова Брудного дернулась, словно он хотел посмотреть назад, куда
указывала моя рука. Но он сдержал это движение, он продолжал стоять передо мною
«смирно».
— Но там, товарищ комбат… — хрипловато выговорил он.
— Да, там немцы! Иди к ним! Служи им, если хочешь! Или убивай их! Я не приказывал
тебе явиться сюда. Мне не нужен беглец! Иди!
— Со взводом? — неуверенно спросил Брудный.
— Нет. У взвода будет другой командир! Иди один!
Командир батальона по-разному может применить власть к офицеру, не выполнившему
боевого приказа: послать его снова в бой, отрешить от должности, предать суду и даже, если
требуется обстановкой, расстрелять на месте. А я… Я тоже вершил суд на месте. Это был
расстрел перед строем, хотя и не физический, — расстрел командира, который, забыв
воинскую честь, бежал вместе с бойцами от врага. За бесчестье я карал бесчестьем.
А Брудный все еще стоял перед безмолвной шеренгой, словно не понимая, что разговор
действительно кончен, что я выгнал его из батальона. Для него это была страшная минута.
Он был комсомольцем; он, конечно, не раз думал о войне, о смерти; знал, что в бою, быть
может, придется отдать жизнь за Родину; мечтал быть храбрым, мечтал о большом счастье
победы и, наряду с этим, о наградах, о славе, о маленьком, но ему невыразимо дорогом
собственном счастье.
Но пришла настоящая война, разразился настоящий бой, и он, комсомолец Брудный,
лейтенант, командир взвода, бежал со своим взводом. И суд уже свершен — без прений, без
голосований, не на заседании комсомольского бюро, а на поле войны — свершен
единовластным военачальником, командиром батальона. И мечты перечеркнуты. Он,
Брудный, спас жизнь, но жизни для него уже не было; ему брошено перед строем позорное
слово «трус»; ему объявлен приговор: изгнать!
Он стоял, будто все это — что, быть может, пострашнее смерти — еще не дошло до
него, будто ожидая какого-то моего последнего слова. Но я молча в упор смотрел на него. Я
был в ту минуту как каменный. В душе не шевельнулась жалость. Меня поймут те, кто
воевал; в такие минуты ненависть выжигает как огнем иные чувства, что ей противоречат.
Брудный понял: сказано все. У него достало силы поднести руку к козырьку:
— Есть, товарищ комбат!
Выговорив, он повернулся по-военному, через левое плечо, на каблуке. И пошел, все
убыстряя шаг, будто торопясь уйти к мосту через Рузу, во мглу, где на ночь притих враг.
Кто-то отделился от черной стены взвода и побежал за Брудным. Все услышали:
— Товарищ лейтенант, я с вами…
Я узнал этот плечистый высокий силуэт с полуавтоматом на ремне, этот голос.
— Курбатов, назад!
Он остановился.
— Товарищ комбат, и мы виноваты.
— Кто позволил выбегать из строя?
— Товарищ комбат, туда нельзя одному. Там…
— Кто позволил выбегать из строя? На место! Если надо, обратись ко мне, как
положено обращаться к командиру в Красной Армии.
Вернувшись в строй, Курбатов произнес:
— Товарищ комбат, разрешите обратиться.
— Не разрешаю! Здесь не митинг! Я знаю: бежали и вы вместе с командиром. Но за вас
отвечает командир. Если он приказывает бежать, вы обязаны бежать! Все меня слышат? Если
командир приказывает бежать, вы обязаны бежать. Отвечает он. Но когда командир
приказывает «стой!», то и он сам, и каждый из вас, каждый честный солдат обязан убить
того, кто побежит. Ваш командир не сумел взять вас в руки, остановить вас, перестрелять на

месте тех, кто не подчинился бы ему. Он расплатился за это.
Из мглы, где скрылся Брудный, вдруг, как темный призрак, опять показался он. Вместе
с вновь вспыхнувшей ненавистью я почувствовал теперь и презрение. Что он, пришел
упрашивать? Струсил и тут?
— Чего тебе?
— Товарищ комбат, примите документы.
— Что у тебя?
Чуть запнувшись, Брудный ответил:
— Комсомольский билет. Командирское удостоверение, письма.
Я вызвал Бозжанова.
— Товарищ политрук, примите документы.
Брудный вытащил из-за борта шинели тонкую пачку бумаг и протянул Бозжанову.
— Аксакал, — чуть слышно шепнул мне Бозжанов.
Ничего больше он не произнес, но умолял и одним этим словом. Брудный стоял, не
поднимая головы. Мне показалось: это хитрость труса. Он, наверное, на это и рассчитывал,
возвращаясь: комбат вызовет политрука, политрук заступится. Подумалось: «Так ты хитришь
здесь, а не с врагом? Я хотел дать тебе возможность спасти честь, но, если ты снова струсил,
тогда черт с тобой, погибай без чести».
— Брудный, — сказал я, — можешь оставить документы при себе. Туда можешь не
ходить. Вот тебе другая дорога.
Я указал тропинку, ведущую в тыл.
— Иди в штаб полка… Доложи, что я выгнал тебя из батальона, что предал суду…
Оправдывайся там.
С едва слышным свистящим звуком, похожим на всхлипывание, Брудный глотнул
воздух.
— Товарищ комбат, я… я докажу вам… Я убью… — Теперь его голос дрожал, теперь
прорвалось то, что он сдерживал. — Я убью там часового… Я принесу его оружие, его
документы… Я докажу вам…
Я слушал, и уходила, исчезала ненависть. Хотелось шепнуть, чтобы уловил только он:
«Молодец, молодец, так и надо!» Душа дрогнула, душу пронзила любовь. Но об этом никто
не узнал.
— Ступай куда хочешь! Мне ты не нужен.
— Возьмите, товарищ политрук, — произнес Брудный.
Бозжанов засветил электрический фонарик: луч скользнул по смуглому осунувшемуся
лицу Брудного — глаза казались ввалившимися, скулы заострились, на них горели пятна
румянца. Потом свет упал на пачку бумаг. Бозжанов взял их. Фонарик погас.
Повернувшись, Брудный быстро пошел. Я крикнул:
— Курбатов, дай лейтенанту полуавтомат!
Это единственное, что я мог для него сделать. Я отвечал за стойкость батальона, за
рубеж — рубеж в душах и по берегу Рузы, — что заслонял Москву.

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: