Книга в других форматах Приятного чтения! Александр Бек

Этот день, двадцать седьмое октября, запомнился мне отдельными картинами.
…Еду верхом по косогору. В седле сижу грузно, понуро. Моя подавленность передается
и Лысанке. Осторожно ступая по скользкой, белеющей инеем траве, она, как и я, повесила
голову.
Шальные мины ложатся там и сям. Вот сзади что-то трахнуло. Лысанка скакнула,
идущая следом Сивка с моим коноводом в седле тоже шарахнулась.
Кричу:
— Синченко, жив?
— Живой.
…Снова едем молча. Я снова прислушиваюсь к немецкой музыке, преддверию дня.
Черт возьми, здесь, на горе, на пятачке, мы в огневом кольце! Внизу, где, скрытый туманом,
лежит Волоколамск, ухают пушки — много десятков, а возможно, и сотни стволов. По обеим
сторонам Тимковской кручи тоже бьют пушки.
А мы, две окопавшиеся на горе роты и рота Филимонова в тылу, — мы одиноки среди
этого охватившего нас кольцом огня. Мы лишены связи, оторваны от своей дивизии.
Но тотчас вспыхивает другая мысль: нет, мы не оторваны, это всюду бьются с врагом
наши, всюду отвечают огнем на огонь.
Выпрямись в седле, Баурджан! Противник хочет тебя устрашить, смять еще до боя твою
душу, — значит, твое дело сохранить разум, холодный разум.
Копыта Лысанки простучали по настилу мостка. Следом зацокали подковы Сивки.
После ночного паводка ручей утихомирился, лишь темные следы на устоях-бревнах, кое-где
покрытых прозрачной наледью, свидетельствуют, как бунтовала вода.
Стежкой, проложенной меж огородов, добираюсь в поселок. Роте, поспавшей несколько
часов после ночного марша, уже скомандован подъем. За палисадником у колодца умываются
бойцы. Кому-то прямо из ведра льют на спину воду; человек выпрямляется, с покрасневшей
мускулистой груди скатываются струйки; узнаю Курбатова.
Подъезжаю к дому, занятому командиром роты. Филимонов выбегает мне навстречу.
После недавнего бритья поблескивает его загорелая кожа.
Я спешиваюсь, Филимонов докладывает:
— Товарищ комбат, третья рота…
— Ладно… Пойдем к тебе, Ефим Ефимыч, потолкуем.
В комнате жарко топится печь. Хочется поудобнее сесть, привалиться к стенке, закрыть
на минуту глаза. Не разрешаю себе этого.
— Садись, Филимонов. Доставай карту.
Показываю, помечаю на карте позиции батальона, наши оголенные фланги, широкие, в
полтора-два километра, бреши в линии фронта, отделяющие нас от соседей и никем не
прикрытые.
Филимонов, насупясь, слушает. Следовало бы ввести его в мои Командирские
помыслы, планы. Но никаких планов у меня все еще нет.
— Пока выбирайся из поселка, — говорю я. — Растяни роту по гребню. Окопайся.
В этот миг с горы докатываются частые выстрелы орудий. Мы оба настораживаемся.
Да, там заговорили наши пушки. Повели беглый огонь. Доносится и клекот пулеметов.
Филимонов смотрит на меня выжидающе.
— Располагай роту по берегу, по гребешку, — повторяю я. — Загни фланги,
посматривай на все четыре стороны. Дело разыгрывается. Немцы могут появиться здесь
внезапно, стукнуть тебя врасплох.
— Понятно, товарищ комбат.
Филимонов встает, переминается с ноги на ногу.
— Что еще у тебя?
— Да все то же… Люди-то не евши.

— Пусть стреляют, чтобы не думать о желудке. Выбери ориентиры и пристреляй все
перед фронтом роты.
Наверху наши пушки продолжают пальбу. Что-то серьезное творится там. Душу сосет
тревога.
— Будь каждую минуту начеку… Понятно?
— Понятно, товарищ комбат. Не побежим.
— Но гляди не начни в суматохе палить по своим. — И я повторяю то, что говорил себе:
— Сохраняй выдержку, разум. Втолкуй бойцам: без команды не стрелять. Не торопись
спускать курок, выдерживай.
Наверху гремят наши орудия. Ну, теперь туда!
Во дворе наготове стоит с лошадьми Синченко. Вскакиваю в седло. Подмывает пустить
Лысанку во весь дух. Нет, нельзя вносить смятение в души солдат. И, нарочно придерживая
коня, с виду спокойный, я рысцой еду по улице.
Опять копыта простучали по мостку. Лишь теперь посылаю Лысанку. Вскачь, вскачь по
крутизне!
Наверху туман уже рассеялся. Небо еще было затянуто белесой хмарью, но склон горы
уже ясно просматривался.
Подскакиваю к глинистому оползню. Здесь, на гребешке, оборудован наблюдательный
пункт артиллеристов.
Склоняясь к полевому телефону (у артиллеристов имелась собственная телефонная
связь), стоит, жадно куря, разгоряченный Кубаренко. Шинель измазана глиной, крапинки
глины усеивают лицо. Прервав разговор по телефону, он кричит:
— Дали им жару, отбили, товарищ комбат!
Опустив по швам руки — они не слушаются, ему хочется жестикулировать, —
Кубаренко докладывает. Немцы пошли в атаку против роты Дордия. Бойцы резанули их
огнем. Немцы начали обходить фланг. Огонь наших пушек заградил им путь. Немцы
откатились.
Я переспрашиваю:
— Наш фланг обнаружили?
— Обнаружили, товарищ комбат.
В эту минуту будто кто-то раздергивает мутноватую занавесь, закрывающую небо. В
один миг воздух становится прозрачным. Вдали завиднелись влажные крыши, купола. Будто
очнувшись, понимаю: это Волоколамск. Здесь мы преграждаем к нему путь. Сегодня мы
будем драться за него. Собери силы, сохрани ясную голову, комбат.
Блестит полоса черного мокрого асфальта, пролегающая через город. Это шоссе,
Волоколамское шоссе, прямиком ведущее к Москве.
…В небе появились самолеты, черные силуэты немецких бомбардировщиков.
Они идут волнами к Волоколамску. В разных концах города застучали наши зенитки.
Красноватые разрывы в вышине почти незаметны в свете солнца, бьющего прямо в глаза.
Стоя подле меня, Синченко вслух считает самолеты:
— Тридцать четыре… тридцать пять… тридцать шесть…
Доносятся тяжелые, глухие удары сброшенных бомб. Над крышами там и сям
взметнулись, поволочились по ветру темные дымы. Улицы пустынны, лишь на дальней
окраине куда-то уходят вскачь запряжки. У железнодорожной станции артиллерийская
стрельба поутихла. Что это значит? Как это понимать?
…Тянутся минуты бездействия… Полулежа выслушиваю донесения связных.
Противник по-прежнему обстреливает реденькую цель батальона, но уже не пытается нас
атаковать. Прибежавший от Дордия Муратов оживленно тараторит. Борюсь с лихорадкой, с
трудом заставляю себя вслушиваться. Вдруг Муратов осекается. Странно расширившиеся его
глаза устремлены на Волоколамск. Вскакиваю, смотрю туда же.

По асфальту, насквозь просекающему город, ползут, как бы не торопясь, на малой
скорости, два танка, ползут в ту сторону, где расположен штаб Панфилова.
Из орудия вырывается дымок. Танк палит по городу. Неужели это немцы? Неужели они
ворвались в Волоколамск?
Быстро подношу к глазам бинокль, отчетливо вижу фашистские белые кресты на
черной броне.
Я знаю: в городе нет наших войск. Мой батальон, что лежит сейчас в окопах на горе и
под горой, был единственным резервом Панфилова. Теперь немцы захватывают улицу за
улицей, а мы — шестьсот бойцов с пулеметами и пушками — остались в стороне.
…Лежу, томлюсь бездействием, текут и текут мысли.
Для чего я живу? Ради чего воюю? Ради чего готов умереть, на этой размытой дождями
земле Подмосковья? Сын далеких-далеких степей, сын Казахстана, азиат — ради чего я
дерусь здесь за Москву защищаю эту землю, где никогда не ступала нога моего отца, моего
деда и прадеда? Дерусь со страстью, какой ранее не знавал, какую ни одна возлюбленная не
могла бы во мне возбудить. Откуда она, эта страсть?
Казахи говорят: «Человек счастлив там, где ему верят, где его любят».
Вспоминаю еще одну казахскую поговорку: «Лучше быть в своем роду подметкой, чем
в чужом роду султаном». Советская страна для меня свой род, своя Родина.
Я, казах, гордящийся своим степным народом, его преданиями, песнями, историей,
теперь гордо ношу звание офицера Красной Армии, командую батальоном советских солдат
— русских, украинцев, казахов.
Мои солдаты, обязанные беспрекословно исполнять каждый мой приказ, все же равные
мне люди. Я для них не барин, не человек господствующего класса. Наши дети бегают
вместе в школу, наши отцы живут бок о бок, делят лишения и горе тяжелой годины.
Вот почему я дерусь под Москвой, на этой земле, где не ступала нога моего отца, моего
деда и прадеда!
Но почему же, почему же мы сейчас в стороне? Ненавистны эти минуты, эти часы
бездействия.
Яростный крик внезапно прерывает мои мысли:
— Огневая! Огневая!
Залегший на гребне Кубаренко орет во всю мощь легких, будто хочет попросту голосом,
а не по телефону докричаться до пушек.
— Огневая! Лейтенанта Обушкова! Скорей!
Я вскакиваю.
— Что там, Кубаренко?
— Немцы, товарищ комбат… Человек сто.
— Где?
— Справа, товарищ комбат. В логу… Огневая! Что же вы там? Где лейтенант? Обушков,
ты? Немцы идут вниз ложком. Да, да, этот самый лог…
Он встревоженно называет ориентиры, координаты цели, кричит:
— Зарядить и доложить!
Я ищу в бинокль проникших в незащищенную полосу немцев. Вот они. Грязно-зеленые
шинели почти сливаются с цветом пожухлой осенней травы. Идут по солнышку, словно на
прогулку. Впереди молодой офицер в одном кителе. Он шагает без фуражки, держит ее в
руке, подставляя солнцу светловолосую голову. Минуя куст шиповника, он
приостанавливается, отламывает веточку, вставляет ее себе в петлицу. Еще бы! Нынче у
немцев день удачи: ворвались в Волоколамск…
За офицером вольным строем, вольным шагом быстро следуют солдаты. Им легко идти

под горку; автоматы и винтовки закинуты за плечи; нами они пренебрегают, знают: мы их не
достанем пулей.
Углубляясь в неприкрытый промежуток, они беспрепятственно идут, идут нам в тыл…
А наши пушки все еще молчат.
— Скорее! Скорее!
Это кричит Кубаренко. Это же про себя повторяю и я.
Наконец-то два пушечных выстрела ударяют по барабанным перепонкам. В логу, обочь
шагающих немцев, встают два земляных взброса.
Ну, теперь мы заставим их лечь! Теперь их остановим! Заговорили все восемь наших
пушек. Немцы бросаются в стороны, разбегаются, ложатся… Вижу: офицер оборачивается к
своим солдатам, что-то выкрикивает и, призывно махая фуражкой, бежит вперед по
травянистому склону. За ним, выскальзывая из-под обстрела, устремляются солдаты.
Мы, обороняющиеся, прикованы к своим позициям. А нападающему предоставлен
выбор: он наносит удар там, где считает выгодным, выбирает направление. Но и у нас,
обороняющихся, есть свои преимущества. Противник не знает местности, не знает глубины,
лежащей за моим передним краем, руководствуется только картой. А мне известны и
подступы, и своя позиция, и рельеф за ней. Обороняясь малыми силами против больших; я
беру себе в союзники рельеф, заставляю и землю воевать.
Командую огнем, подправляю наводку. Наши снаряды опять настигают немцев. Они
сворачивают в извилину, едва заметную отсюда, скрываются из виду, скрываются от нашего
огня.
Ну, Филимонов, держись! Сейчас они вынесутся прямо на тебя! Держись, Ефим
Ефимыч!
…С разных сторон слышатся звуки огневого боя, гремящего вблизи и вдалеке.
Ухо ловит, различает, сортирует эти звуки, и в то же время мне, как ни странно, кажется,
что все вокруг замерло, затихло. В этой кажущейся тишине я жду не дождусь выстрелов
внизу, в лещине, куда бегом повернули немцы. Неужели они застигнут Филимонова
врасплох? Неужели сомнут роту?
Застрочил пулемет. Нет, это не внизу, это на фланге роты Заева. Наверное, и там немцы
обтекают нас.
А в лощине тихо…
И вдруг там будто кто-то огромными руками разодрал полотняную ткань. Это треск
винтовочного залпа, единого выстрела из сотни винтовок, — треск, которого я жаждал,
который мое ухо не спутает ни с каким иным.
Еще раз внизу протрещал залп. Мне чудится: я слышу вопли заметавшихся,
настигаемых пулями немцев. Вот вам Волоколамск, вот вам день удачи!
Внизу уже застучали наши пулеметы, защелкали винтовочные выстрелы враздробь.
Безмолвно я взываю к бойцам: «Не щадите врагов! Пусть ни один из них не останется в
живых! Пусть заплатят нам за Волоколамск!»
Снова прикладываю к глазам бинокль, опять бросаю взгляд на Волоколамск.
По улицам уже разъезжают, переваливаются на ухабах длинные, несхожие с нашими
немецкие грузовики. Шмыгают и едва различимые, защитной окраски, легковые машины.
На окраине, в той стороне, где находился штаб Панфилова, еще длится бой. Там
рявкают орудия гитлеровских танков, пощелкивают наши противотанковые пушки, стучат,
будто колотушкой, крупнокалиберные пулеметы.
Мелькает догадка: не удержав Волоколамск, Панфилов цепко обороняется на краю
города, не уступает шоссе, выигрывает минуты, часы, чтобы искромсанная, рассеченная
дивизия успела перестроиться, сомкнуться, создать новый фронт за Волоколамском.
Мне ясна моя задача: не давать немцам ходу, не давать противнику наращивать свой
напор на горстку наших войск, что закрыли горловину шоссе на выходе из города, отнимать у

немцев время, помогать, помогать замыслу Панфилова.
…Побывав у себя в штабе, спускаюсь в лощину. Ручей еще не виден, а Лысанка уже
упирается, вертит головой, пытается повернуть в сторону. Тверже держу повод, успокаиваю
лошадку. Мне известна ее слабость: Лысанка быстра, неутомима, послушна, уже привычна к
выстрелам, но она не выносит запаха крови. Почуяв его, она всякий раз, вот как и в эту
минуту, волнуется, рвется ускакать.
Спускаюсь ниже. Невольно осаживаю коня. Росший по топкому берегу кустарник
сплошь порублен пулями. Всюду простерты настигнутые смертью на бегу тела людей в
зеленоватых шинелях. Там и сям видны извилистые алые дорожки крови, сбегающей в
ручей.
Теперь и я, моим человеческим грубым обонянием, ощущаю тяжелый запах крови.
Толстоногая крупная Сивка, на которой восседает Синченко, невозмутимо стоит сзади,
а Лысанка беспокоится, рвет повод. Медленно еду среди трупов. Лицом к небу лежит
светловолосый юный немец. Офицерская фуражка с вышитым серебряной канителью гербом
откатилась под уклон. Веточка шиповника с несколькими красными бусинками-ягодами еще
держится в петлице. На высоком смертно побелевшем лбу виднеется пятнышко — входное
отверстие пули.
В мое сердце не прокрадывается жалость. Всем вам, кто вступил на нашу землю, чтобы
нас поработить, мы отплатим пулей, истреблением! Привыкай, привыкай к запаху крови, моя
добрая лошадка!
Медленно проезжая среди трупов, поглаживая встопорщившуюся гриву Лысанки, я
начинаю понимать: нам помогла случайность. Она превратила эту топкую лощину в огневую
ловушку для врагов.
Складочка местности, рытвина, оказавшаяся под боком у немцев, накрытых огнем
наших пушек, вывела их сюда под кинжальный огонь, под винтовочные залпы роты
Филимонова.
Что для этого сделал я, комбат?
Ничего. Или почти ничего. Лишь сказал Филимонову: «Пристреляй все перед фронтом
роты. Пусть люди стреляют, чтобы не думать о желудке».
Разве умом я одержал здесь победу? Нет, просто повезло… Повезло, и мы поднесли
немцам сюрприз.
«Сюрприз»… Это слово употребил Панфилов, разговаривая со мной в своем домике, в
своей временной обители на краю Волоколамска. «С такими сюрпризами противник уже
встречается не раз, — сказал наш генерал. — И платит за них кровью». Да, отборная
гитлеровская армия, подступившая к Москве, теряет и теряет силы.
Вспомнились наши бои на дорогах, наши залпы из засад, наш марш-бросок сквозь
оцепеневшую немецкую автоколонну. А разве один наш батальон дерется под Москвой?
Разве одна эта лощина напитана кровью врага?
Еще два или три часа боя. Немцы дубасят по нашим окопам. Приказываю Заеву
сменить позицию, отойти за ручей, прикрыть нас со стороны Волоколамска.
Бойцы роты Заева скатываются с крутояра, минуют лощину, перемахивают вброд через
ручей, добегают до загородного кладбища, залегают там среди могильных холмиков.
…Справа и слева от нашего выгнувшегося дугой батальона тоже полыхает бой.
В стороне от города торчит среди полей длинное каменное здание
сельскохозяйственного техникума. Нижний этаж скрыт неровностями местности: виднеются
лишь провалы верхних окон, крыша. Над ней то и дело тяжело взлетает клубящаяся
красноватая пыль. Немцы всаживают в здание снаряд за снарядом, крошат кирпичную
кладку, но наши вцепились в этот каменный редут, бьют под его защитой из пулеметов и
пушек, полосуют винтовочным огнем.
Мы знаем, там обороняется полк Хрымова. Нас разделяет промежуток шириной около

двух километров. В этот промежуток и в другие бреши постепенно пробираются нам за
спину немцы.
…Стрельба в тылу; там затрещали автоматы немцев. Отправляю туда свой резерв —
разведчиков под командой лейтенанта Брудного.
Взвод лишь успел выбежать, как там же, в тылу, неожиданно забарабанил зенитный
пулемет. Треск немецких автоматных очередей почти сразу оборвался.
Кто же так вовремя, так кстати пришел нам на помощь? Вспоминаю запрятанную в
придорожном хворостиннике зенитную огневую точку.
От всех оторванные, затерянные в поле, полтора-два десятка зенитчиков не бросили
своего орудия, не ушли, вступили сейчас в драку, бьют, бьют по наземным целям, заслоняя
нас.
…Над крышей техникума уже не вздымаются облака пыли.
Что там случилось? Не оставлена ли нами эта кирпичная громада, простреливаемая со
всех сторон? Не отошел ли мой сосед, полк Хрымова, которому я придан — придан для того
чтобы закрыть прорыв на его участке?
…Посылаю Брудного в штаб Хрымова. Смышленый юркий Брудный наверняка
проберется, передаст боевое донесение, принесет новые сведения, принесет приказ.
…Мы по-прежнему держимся, стреляем, огрызаемся, не даем ходу немцам.
На землю уже пала вечерняя тень, солнце ушло за тучи.
…Брудный возвратился. На том месте, где утром находился в блиндажах штаб
Хрымова, теперь никого не оказалось. В здании техникума — немцы. Оттуда уже начали
хлестать их пулеметы.
К множеству чувств, переполняющих душу, прибавляется возмущение Хрымовым. Как
он смел отойти, не предупредив нас, бросив приданный ему батальон?
Принимаю решение: отходить. С этим приказом посылаю гонцов в роты. Назначаю
сборный пункт: сосновую рощу, раскинувшуюся среди поля.
…Таковы эти рваные картины — возможно, столь же рваные, как и самый бой, который
мы, разрозненные, раздробленные войска Панфилова, вели в тот день, когда пал
Волоколамск.

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: