Книга VII издательство з. И. Гржебина берлинъ петербургъ москва 1923 // титул борисъ зайцевъ италія

Это странное, по своему обаятельное, обнимаетъ очень скоро; это идиллія. Сколько тутъ фруктовъ, какъ ясно-благосклоненъ воздухъ, весь онъ полонъ этихъ полей и пшеницъ простодушныхъ; здѣсь есть дали, нѣту горъ, спокойныя рѣчки текутъ зеленоватою водой, обсаженные тополями.

Какіе могучіе хлѣба! Долина Эльзы плодородна; въ ней работаютъ крестьяне, люди нехитрые и славные; изсѣра-блѣдное небо виситъ, и нерѣдки дожди. Вотъ Чертальдо, гдѣ родился Боккачіо, Поджибонзи, откуда двѣнадцть верстъ на лошадяхъ до Санъ-Джиминьяно. Что можно дать, чтобы проѣхаться на лошадяхъ въ Италіи! Но краплетъ дождь, и останавливаться въ Поджибонзи неудобно. А въ Джиминьяно есть Беноццо Гоццоли, и какія башни тамъ!

57

Въ этой-же странѣ, мирной и злачной, изготовляютъ кіанти. Тутъ его родина настоящая. Такъ и станція называется – Castellina in Chianti.

Къ самой Сіенѣ подъѣзжаешь какъ-то незамѣтно; она все время выше поѣзда, громоздится толстыми стѣнами, башнями; по темно-коричневому тону камня вспоминаешь terre de Sienne, дѣтство, акварельные рисунки.

Но уже вокзалъ – надо идти; туристы настоящіе, начиненные фунтами стерлинговъ, катятъ въ отельныхъ рыдванахъ и видъ имѣютъ серьезный: это англичане. Но ты, русскій, безденежный, ты, другъ Италіи, другъ прелести великой, пройдешься и пѣшкомъ съ чемоданчикомъ по закоулкамъ этого города – благо, закоулки такіе, что не жаль времени. Изъ подваловъ глядятъ сапожники съ очками на носу; мальчишки разѣваютъ рты на насъ, мы чувствуемъ себя странно, смѣшно немного и трогательно въ этихъ каменно-сѣрыхъ щеляхъ средневѣковыхъ, съ подъемами чуть не отвѣсными, гдѣ на лошади не проѣдешь, и разставивъ руки, достанешь до домовъ противоположныхъ. Вдругъ видъ, пестрые кампаниллы; потомъ опять все заслоняется, лишь сѣрое небо надъ нами; въ него уходитъ городъ. Начался дождь; очень тихій, какъ-бы вѣжливый; ему и промочить-то насъ не хочется.

Къ счастію, передъ нами albergo; albergo есть скромный донкихотскій «постоялый дворъ», но все-таки чисто, имѣется ресторанчикъ, за три лиры огромнѣйшій номеръ,

58

преданность, любезность и прочее. Гигантскія постели, холодный полъ, запахъ Италіи, итальянскія жалюзи въ окнахъ и итальянскіе шпингалеты; за окномъ маленькая площадь, въ углу коей домъ Катерины Сіенской.

Минутный хладъ въ душѣ.

___________
Чтобы попасть въ Академію, надо сойти по узкому проулку внизъ, шагая со ступени на ступень. Старый сторожъ отворитъ дверь, вы сложите зонтикъ (идетъ теплый дождь) – предъ вами картинная галлерея.

Старина тутъ огромнѣйшая – есть распятія XII вѣка. Было время, Сіена считалась не слабѣе Флоренціи по художеству и чуть-ли не древнѣе; во всякомъ случаѣ, прародитель школы Сіенской, Дуччіо Буонинсенья, равенъ по времени Чимабуэ. Вообще въ четырнадцатомъ вѣкѣ, вѣроятно, нельзя было сказать, что выше. Братья Лоренцетти, Таддео ди Бартоло, Симоне Мартини (Мемми) приблизительно равны, а частично и интереснѣй флорентійскихъ «джоттесковъ» – Гадди, Капанна и др. (но не самого Джотто). Нѣкоторый душевный тонъ, жившій въ Сіенѣ,   духъ скромности и благочестія, блѣдно-золотыхъ ризъ и сіяній, Франциска Ассизскаго, идеализма тихаго, безплотнаго – хорошо выразился въ тѣхъ формахъ. Какъ и для Флоренціи, дни Данте и Джотто навсегда останутся бѣлоснѣжной юностью, неповторимой и чудесной; просыпающійся народъ бралъ душами избранниковъ

59

самыя первыя, самыя утреннія свои ноты. Поэты писали объ Amore, какъ Данте, описывали сновидѣнія, гдѣ Любовь говорила вѣщія слова: gentilissima (Беатриче изъ «Vita nuova») ходила по улицамъ Флоренціи, а молодой Данте чуть не падалъ въ обморокъ, видя ее, прятался и у себя въ комнаткѣ, въ слезахъ, писалъ сонеты, направляя ихъ къ другой (чтобы не выдать тайны!).

Все это было близко сіенцамъ. Въ «Благовѣщеніи» Амброджіо Лоренцетти тѣ же бѣлыя лиліи, золото и икона. Созерцанія и тишины было достаточно; при извѣстныхъ условіяхъ искусства это удовлетворяло.

Но времена измѣнились – наступилъ пятнадцатый вѣкъ. Флорентійцы, оставаясь вѣрными духу свѣта, плавности внутренней, проявляли это уже въ усложненныхъ формахъ реалистическихъ,   у Ботичелли тотъ же родной духъ звучитъ очень махрово; цѣлыми потоками,   не однотонной мелодіей прежнихъ лѣтъ. Сюда сіенцы уже не пошли. Есть что-то трогающее, быть можетъ, прекрасное въ этомъ консерватизмѣ одинокомъ; всѣ занимаются рисункомъ, анатоміей, штудированіемъ – мы запираемъ ворота нашей Сіены и остаемся въ надменномъ нашемъ гнѣздѣ со стариной,   и не уступимъ ни за что. Долой реализмъ. Оскорбительно для святыхъ и Богоматери выступать въ костюмахъ флорентійской знати. У васъ Кастаньо – у насъ Сано ди Піетро; у васъ Синьорелли, Беато Анджелико – у насъ Сано ди Піетро; у васъ Микель Анджело – у насъ Сано ди Піетро! Піетро! Піетро!

60

Тутъ уже начинается упрямство; ибо Сано ди Піетро человѣкъ второстепенный, воспитанный тоже на прошломъ вѣкѣ – но сильнѣе его сіенцы никого не могутъ выставить. И въ этомъ ихъ приговоръ: симпатичной второстепенной школы. Лирической и негеніальной.

Кривыми закоулками, постоянно взбираясь выше, мы достигли собора на пустыннѣйшей площади. Это верхній пунктъ, «гнѣздо» Сіены. По сторонамъ безлюдныя коричневатыя зданія, самъ соборъ пестрый – черный съ бѣлымъ мраморомъ. Нельзя сказать, чтобы очень онъ нравился, но въ немъ есть странное; въ тринадцатомъ (кажется) вѣкѣ рѣшилии сіенцы построить соборъ, колоссальный, для котораго сохранившійся составлялъ бы одно крыло. Начали строить – не смогли. Но до сихъ поръ остались эти громады – арки, колонны, нелѣпо внѣдряющіеся въ улицы (вѣрнѣе – облѣпленныя домиками, что ютятся тутъ со временъ неудачи). Мы бродили по этому странному лабиринту съ удивленіемъ; какъ будто въ опустѣломъ гигантскомъ ульѣ начались новыя постройки; бѣдныя, вызывающія жалость.

Никого! Стучать каблуки по вѣковому камню, дождь бѣжитъ; туманы и туманы.

Я могъ бы говорить о чудесныхъ работахъ на полу собора – мозаики графитомъ, изображающія сцены Ветхаго Завѣта, Сивиллъ и проч. О Пинтуриккіо и его «Жизни Энея Сильвія»; о древней ратушѣ съ сіенской волчицей и прекрасными фресками Лоренцетти, Сано ди Піетро и др. Но все же больше остался самый городъ, благоуханный

61

апрѣльскій дождь, чувство дальняго бродяги, занесеннаго Богъ вѣстьъ куда.

Зажелтѣли фонари; все окунулось во влагу. Мы опять бредемъ,   дальше, къ какимъ-то казармамъ на окраинѣ. Аллея, цвѣтутъ бѣлыя акаціи, благоухая необычно. Дождь пересталъ. Долины дымятся глубокой зеленью, съ деревьевъ капли падаютъ. Какіе-то обрывы, откосы, и тишина, тишина! Сумеречный часъ; онъ полонъ глубины; спускаетъ онъ вуали, погружаетъ городъ въ свою мглу. Подъ его десницей тихо дремлютъ соборы съ острыми кампаниллами, давно почившія души древнихъ; изо дня въ день онъ одѣваетъ скромный уголъ забвеніемъ; вѣка уходятъ, жизнь выкраивается по иному. Она ушла на безконечность отъ его творцовъ. Работая, творя, живя, они какъ будто проиграли свою игру; въ гибеллинствѣ – цѣликомъ, въ соборѣ частью, въ искусствѣ также. Не оставили великаго. Воевали противъ природы, духа жизни; а теперь – кто знаетъ ихъ? Захолустный проселокъ соединилъ городъ съ міромъ,   на духовномъ проселкѣ и его искусство. Но тѣмъ острѣе, тоньше – больнѣй входитъ въ душу полузабытое. Проиграли – но были чисты передъ Богомъ; невелики – но художники. И навсегда слабое сіяніе исходитъ изъ фресокъ полуугасшихъ.

1908 г.

ФЬЕЗОЛЕ
Пятый часъ дня. Площадь собора во Флоренціи, солнце, голуби у джоттовой кампаниллы; черезъ нѣсколько минутъ нашъ трамъ уйдетъ. Кампанилла бѣжитъ вверхъ плавно, таетъ какъ звукъ; если взобраться туда, будетъ видна вся Флоренція; съ горъ потекутъ благовонные токи, запахъ садовъ, фіалокъ, свѣжести обольстительной.

Трамъ бѣжитъ по довольно пустой улицѣ; синія тѣни отъ домовъ, въ окнахъ жалюзи, густѣйшая зелень выглядываетъ изъ-за стѣнъ. Но это еще городъ; черезъ четверть-же часа мы тихо, гудя, пополземъ въ гору, и какъ тогда развернется горизонтъ – виллы, сады, дали!

Противъ насъ старая пара, англичанинъ съ женой. Это люди чинные, здоровые, даже розовые; отъ нихъ пахнетъ свѣжестью платья, мылами тонкими и прочно прожитой жизнью; вѣрно, они снимаютъ виллу удобную, и остатокъ дней продремливаютъ въ розахъ, среди кипарисовъ и чудесныхъ синихъ далей.

  San Domenico!

Англичане протираютъ глаза. Мы тоже слѣзаемъ. Пока шелъ сюда трамъ, кружа и дѣлая зигзаги, все шире разстилалась внизу безсмертная долина; теперь она лежитъ далеко. Флоренція коричневѣетъ черепицей, и надъ домами выкругляется куполъ Собора. Блѣдно-фіолетовымъ, голубоватымъ все одѣто. Только виллы, да селенья по холмамъ остро бѣлѣютъ.

63

Мы рѣшаемъ идти пѣшкомъ къ самому Фьезоле. Скоро становится круто; хочется вѣтра, но вѣтра нѣтъ; съ обѣихъ сторонъ за каменными стѣнами сады; оттуда висятъ розы, кипарисы темнѣютъ, олеандры; вотъ маслина; она похожа на нашу иву, узловатая, сухо блеститъ листьями.

Прислужница, конечно, указываетъ на стѣнахъ и Джотто, и Беато-Анджелико; но таковъ ужъ удѣлъ этихъ художниковъ: находиться чуть не въ каждой итальянской церкви.

Какъ-бы то ни было, благодаримъ «кустоду» и подкрѣпленные художествомъ, прохладой, продолжаемъ путь. Теперь уже недалеко. Минуемъ бывшую виллу Викторіи (раньше принадлежавшую Медичи), много разныхъ другихъ виллъ и садовъ,   наконецъ, добираемся до городка. Это мѣсто еще временъ римскихъ, Faesulae. Здѣсь была крѣпость, отсюда выселились основатели Флоренціи. Сейчасъ тутъ осталась развалина амфитеатра; это, кажется, и все отъ античнаго; средневѣковое представлено соборомъ XI-го вѣка; соборъ – огромный, мрачный, темный ящикъ; очень длинный и узкій, съ двумя рядами колоннъ, образующихъ главный нефъ. Холодно въ немъ. Наверху черныя поперечныя балки, нищіе бормочутъ у паперти, и такъ сумрачно, какъ ни въ одномъ соборѣ, кажется. Въ глубинѣ есть монументъ, работы Мино да Фьезоле. Мино – одинъ изъ тѣхъ скульпторовъ (Дезидеріо да Сеттиньяно, Козимо Росселли), которые

64

образуютъ группу въ искусствѣ XV-го вѣка. Ихъ можно опредѣлить интимизмомъ, мягкостью, нѣкоей женственностью. Изящно, мило, но не велико. Мино, какъ и всѣ они, дѣлалъ надгробные памятники; онъ – одинъ изъ талантливѣйшихъ – дѣлалъ съ особенной трогательностью; такова и Дѣва Марія во Фьезоле; мраморъ становится кроткимъ, изъ него создается Богородица – дѣвушка, безхитростная, свѣтлая; она ласкова, въ ней есть голубиное – и не очень глубокое. Можетъ быть, глядя на нее, вспомнишь кельнскую «Богородицу съ бобомъ».

Предлагаютъ идти пѣшкомъ въ Сеттиньяно. «Теперь будетъ подъ гору, жаръ спадаетъ, прогулка отличная; а оттуда въ городъ трамомъ».

Идемъ. Сначала по трамвайной линіи, среди тѣхъ-же панорамъ: зелень, виллы, дальніе горизонты, голубые океаны; отъ ширины веселѣетъ духъ, взыгрываетъ свѣтлой

65

радостью; что-то божеское въ этомъ ослѣпительномъ разстиланіи міра у ногъ; точно дано видѣть его весь, и кажется, что стоишь на высотахъ не только физическихъ. Такъ пьянѣютъ, вѣроятно, птицы, летя съ горъ.

Здѣсь уже итальянская деревня. Гонятъ ословъ, ѣдутъ крестьяне въ тарантайкахъ, въ синихъ курткахъ; сбоку каменный парапетъ; онъ защищаетъ яблоневый садъ, засѣянный пшеницей. Мы садимся на эту ограду, спустивъ внизъ ноги; оттуда тянетъ влагой,   густымъ, славнымъ запахомъ поля. Бьютъ кузнечики. Небеса фіолетовѣютъ на сѣверѣ, за замкомъ; пожалуй, нельзя засиживаться. И вотъ, спустившись къ ручью, опять поднявшись куда-то мы въ маленькой деревушкѣ Сеттиньяно. Отсюда родомъ былъ скульпторъ Дезидеріо, кваттрочентистъ. Потомки воздвигли ему памятникъ; мраморный Дезидеріо стоитъ на площади, лицомъ къ Флоренціи; это юноша въ художническомъ беретѣ, видомъ какъ-бы съ фрески Гирляндайо. Но сдѣланъ плохо – врядъ-ли Дезидеріо подъ этимъ подписался-бы.

Отъ его подножья за Флоренціей виденъ закатъ. Какъ пышно! Нынче яркобагровое и кровавое залило все небо, двѣ тучи замерли, съ золотыми ободками; эти темно-фіолетовыя. «Вѣчный городъ» скоро потемнѣетъ; но сейчасъ еще виденъ въ красномъ дыму, всегда ясный, всегда тонкій и твердый, вспаиватель творцовъ безупречныхъ.

___________

66

Мнѣ помнится въ тотъ вечеръ ожиданіе трама – внизу, снова у ручья, сидя на перилахъ мостика. Тутъ-же тратторія, обѣдаютъ рабочіе. Лавочники на порогахъ; мальчишки скачутъ, въ ручьѣ занимаются дѣвченки. Вдругъ событіе. Юноша разыскалъ дохлую крысу. Итальянцамъ все занятно. Пожилые подходятъ, разспрашиваютъ – крики, веселый ужасъ – это онъ за хвостъ размахиваетъ крысой; синьорины въ платочкахъ вразсыпную, мальчишки въ восторгѣ.

1908 г.

Что такое Пиза? Воображеніе заранѣе настроено противъ нея. Наклонная башня, Галилей… что то гимназическое есть въ этомъ. Будто офиціальное восьмое чудо свѣта. И когда поѣздъ въ облакѣ и съ бѣшенствомъ, перестукивая всѣ стрѣлки и бросая съ боку на бокъ, влетаетъ въ Пизу, вы готовы согласиться: мѣсто ровное, башни не видать, отъ пыли чихаешь… Хороша была Флоренція!

Странный городъ, на самомъ дѣлѣ; сдали вещи въ багажъ, желаете напиться кофе на вокзалѣ. Кажется, простая вещь. На пизанскѣе лакеи длинны, тощи, стары и надменны; подавая кофе, имѣютъ какъ бы оскорбленный и брезгливый видъ: какое тамъ cafe late! Видимо, это потомки тѣхъ гибеллиновъ, которымъ принадлежала нѣкогда

68

Пиза, которые отличались высокомѣріемъ и худосочіемъ, носили длинные прямые мечи, умѣли только драться и всегда бывали биты.

___________

Въ городѣ тишина и всѣ чрезвычайно спокойны, но у него есть своя душа, и эту душу вы слышите, она одолѣваетъ васъ. Первое, что бросается,   какъ бы осенняя ясность, звонкость, просторность города; идутъ улицы, очень бѣлыя, по южному известковыя; изъ-за стѣнъ часто сады – густѣйшая зелень; мѣстами въ пустынномъ особнякѣ внутри атріумъ съ бассейномъ, пиніями, эвкалиптами. На домахъ зелеными рѣшеточками жалюзи; и сверху ярко-голубое небо, бѣлизна и синее, темно зеленое; но тоже вѣрно суровые какіе нибудь гибеллины сидятъ вглуби, въ своихъ садахъ; по улицамъ же просторно и какъ то все гудитъ, звучитъ такимъ особеннымъ звукомъ, только этому городу даннымъ. Что въ немъ? Жизнь старая, побили, печали, разочарованья? Словами не скажешь; нужно послушать и можетъ быть сразу тогда поймешь его судьбу: многовѣковую, причудливую; славу, паденіе, рокъ, стоявшій надъ нимъ всегда, и теперешнее скорбное благородство.

Да, конечно, здѣсь гнѣздится духъ драмы; драма и одиночество – устои этого мѣста. Ясное дѣло, не всѣ гибеллины похожи на лакеевъ съ вокзала; гибеллинъ былъ Данте и Фарината дельи Уберти, и графъ Уголино, загрызшій съ голода своихъ дѣтей въ этой башнѣ torre del famo. Мрачныя, и мѣстами величественныя мысли таились

69

въ этихъ головахъ; гибеллины, партія всемірной монархіи, Фарината, эпикуреецъ и безбожникъ, не разрушившій Флоренціи только, кажется, изъ-за красоты ея; и самъ все же жившій тяжелой и несчастной жизнью. А воины, неудачи Пизы! Ее уничтожали на морѣ, измаривали голодомъ, осаждали, быстро стерли съ лица земли (политической) и только сохранили какъ памятникъ художества и жизни душъ того времени – времени суроваго. О,   гордость, предательство, бѣда и даже униженіе, и въ то же время величіе какое-то природное нигдѣ не чувствуется такъ, какъ здѣсь.

И древніе нищіе бродятъ по этой площади; сидятъ у собора на паперти передъ дверью Іоанна Боннануса, давнишнѣйшаго

70

мастера XII вѣка; на двери гіератическіе барельефы изъ Св. Писанія, а калѣки и убогіе поютъ своими слѣпыми голосами и это такъ идетъ къ старой, старой Пизѣ. Вѣдь она чего не видѣла! Вотъ вы сидите на башнѣ, и читаете про самую башню; всегда вамъ думалось, что это для потѣхи выстроили «наклонную башню въ Пизѣ». А здѣсь драма опять. Столѣтія строили, и грунтъ осѣдалъ и осѣдалъ; о, мы видимъ тебя, далекій художникъ, несчастный другъ тринадцатаго вѣка, въ плащѣ и высокой узенькой шляпѣ, какъ тогда носили; и твое отчаянье, и мука, и безсонныя ночи и одна мысль: какъ спасти? какъ спасти? Въ человѣческихъ ли силахъ вывести ее кверху, ее, надъ которой бились лучшіе архитекторы? Можетъ, самъ Богъ противъ того, чтобы глядѣла она въ небо,   и топитъ одну ея сторону въ своихъ зыбяхъ.

Теперь широкій вѣтеръ ходитъ здѣсь пустынно и прохладно; на всѣ четыре стороны видны равнины и луга Пизы, съ милымъ (по Флоренціи) Арно, изливающимся луками въ море. Нѣкогда тяжкіе корабли ходили по немъ до города, а теперь тамъ только въ туманномъ горизонтѣ чувствуешь влагу моря; тамъ плавали эти пизанцы на своихъ судахъ, воевали у Палермо, и тамъ же гибли подъ Мелоріей. Но все это было, и было. Сейчасъ же пробѣгаютъ по равнинѣ поѣзда изъ Пизы, и тѣ, кому путь на Болонью, Лукку, подбираясь къ горной цѣпи, пропадаютъ тамъ. А надъ горами облака, бродятъ тѣни отъ нихъ пестрыми узорами и дальше, тамъ гдѣ-то, вглуби, бѣлѣютъ каменоломни Каррары.

___________

71

Въ искусствѣ Пиза дала главнѣйше скульптуру, живописи не было своей. Но скульпторы – Николо Пизано, Джіованни Пизано – возрастаютъ каменными титанами. Особенно Николо-отецъ. Безмѣрно-древнее, библейское и страшное есть въ его вещахъ; будто видна душа камня; и того именно, сѣдого, изъ котораго можно сдѣлать жертвоприношеніе Исаака; да и самъ Николо могъ бы принести въ жертву не хуже Авраама. Ветхій завѣтъ, гіератичность какъ у Боннануса; Дѣва Марія не изъ его сюжетовъ. Дѣва Марія выходитъ остроугольная, сухо-величественная Пизанская Волчица какая-то.

Кампо-Санто Пизы вещь безконечно знаменитая; это кладбище въ видѣ огромнаго низкаго зданія, четырехугольныхъ портиковъ; по стѣнамъ фрески и статуи, плиты пола – крышки гробовъ. Въ срединѣ, гдѣ разбитъ садъ, опять мраморъ, розы, травы. Это меланхоличнѣйшее мѣсто. Вѣрно, хорошо здѣсь вечеромъ, когда уйдутъ всѣ «кустоды», запрутъ этотъ могильный музей и одно небо, звѣзды да луна глядятъ въ лица усопшимъ. Лунные вечера въ Пизѣ, осенью, думаю, изумительны. Гдѣ найдешь такую пустоту и печаль такую?

Фрески на стѣнахъ (исключая Беноццо Гоццоли, который вѣренъ себѣ) – посвящены по преимуществу Смерти: Страшный судъ, адъ, Trionfo della morte надъ беззаботными

72

дѣвушками, юношами съ соколами и скрипкой, что собрались какъ въ Декамеронѣ для «забавъ и утѣхъ», въ саду, злымъ ураганомъ вѣетъ она, та, что всѣхъ ближе была всегда этой Пизѣ. Традиціонная коса, бурные полеты съ неба на землю   и вотъ сейчасъ навѣки развѣютъ этихъ рыжеволосыхъ красавицъ съ феорбами въ рукахъ, нѣжнѣйшихъ, можетъ быть, влюбленныхъ.

___________

Со смутнымъ чувствомъ покидаешь Пизу; кого-то полюбилъ здѣсь, что то навсегда въ ней поразило – никогда этого не забудешь. Точно заглянулъ въ озеро нѣкія – глубокія и скорбныя, на днѣ которыхъ нѣчто неразсказываемое.

73

Поѣздъ уноситъ къ морю. Солнце садится, прощально сіяютъ бѣлыя громады издали – и вотъ уже снова въ лугахъ. Ровное, ровное мѣсто. Это преддверіе морей; здѣсь тучнѣйшая земля, и трава растетъ колоссальная. Странно видѣть: въ Италіи – покосъ. И такія же копны, стоги, какъ у насъ. Только оттуда, гдѣ солнце садится, тянетъ не нашей влагой, всегда нѣсколько жуткой и тайной влагой моря. Луга за лугами, пахнетъ пьяно, вдали лѣсъ завиднѣлся, если-бъ не глядѣть въ сторону Пизы – можно бъ подумать, что въ Рязанской губерніи все это, по Окѣ.

1907 г.