Книга VII издательство з. И. Гржебина берлинъ петербургъ москва 1923 // титул борисъ зайцевъ италія

Я ѣду въ Ватиканъ. Тамъ ходимъ мы съ знакомыми американками въ аппартаментахъ Борджіа. Три американскихъ дѣвицы одѣты просто, просто причесаны, одна въ пенснэ; напоминаютъ курсистокъ изъ Петербурга. Мы объясняемся на очень плохомъ французскомъ. Если я говорю слабо, то что же за языкъ у нихъ! Это меня утѣшаетъ.

Въ комнатахъ Борджіа, гдѣ случались и оргіи, и убійства – сѣрый перламутръ дня, золотящіяся фрески Пинтуриккіо; въ нихъ много всего напутано, а въ общемъ не очень понятно; тепло, иностранцы, стая тяжеловатыхъ, бритыхъ пасторовъ. Здѣсь – утро въ Римѣ: всегдашнее, долгое и прелестное пилигримство – нынче Ватиканъ, завтра Фарнезина, вилла Мадама, тамъ катакомбы, гробницы латинской дороги. Я отстаю отъ барышень. Хожу

139

Время близится къ завтраку. Американокъ уже нѣтъ. Захожу поглѣдеть на «Аөинскую школу», которую мало раньше цѣнилъ – и, домой. Спустившись мимо знаменитыхъ папскихъ швейцарцевъ, въ костюмахъ XVI вѣка, возвращаюсь вдоль набережной кофейнаго Тибра, миную коричневую, мрачную башню св. Ангела – Римомъ простымъ и таинственнымъ – древнымъ, сѣрымъ Римомъ, котораго, однако, не раскусишь.

Дома одѣвается къ завтраку моя жена. Джованнина понаряднѣй. Мы всѣ сходимся въ столовой госпожи Фрапани. Госпожа Фрапани немолода. Она строга, что непохоже на Италію, и грубовата. Мы немного всѣ ее боимся. Намъ готовитъ ея мужъ, служащій у папы – говоря попросту – камеръ-лакеемъ. Онъ рослъ, высокъ, и великій кулинаръ. Нельзя сказать, чтобы мы недоѣдали.

Насъ четверо русскихъ, наиболѣе безтолковые изъ пансіона. Затѣмъ американки, уже знакомыя; спятъ ночью съ открытыми окнами, и днемъ нажариваютъ комнату. Еще американецъ, старый, бритый, съ тоненькой, изящной, нервной женой, плачущей по ночамъ. Какъ необычайно тонка у ней талія! Моя сосѣдка – нѣмка изъ Кельна, лѣтъ пятидесяти, грязноватая, и масляная, сильно выпивающая. Въ Римѣ по какимъ то страннымъ дѣламъ. И – голландскій баронъ, grand mangeur, какъ онъ говоритъ, худой, знающій всѣ отели міра, любящій карты и живительную влагу, но, подъ контролемъ висбаденской дамы, это не очень легко.

Наши разговоры всѣмъ извѣстны: каковъ Римъ, что хорошаго въ Висбаденѣ; правда ли, что въ Петербургѣ прислуга кланяется въ ноги, и спитъ на порогѣ комнаты «госпожи». Американка учитъ меня произношенію, разѣвая

140

Нынче для разговоровъ еще тема: завтра Новый Годъ.

Можно узнать о Святкахъ въ Германіи, Америкѣ, Россіи. Былъ бы съ нами филологъ, могъ бы онъ вспомнить про древнія Сатурналіи, праздновавшіяся въ Римѣ какъ разъ въ это время. Праздникъ былъ символомъ этого вѣка: на недѣлю рабы считались свободными, всѣ веселились, дѣлали подарки, особенно рабамъ и дѣтямъ – дарили восковыя свѣчи, игрушки, орѣхи. Кто въ туманный декабрьскій день бывалъ на piazza Navona, древнемъ стадіи Доминиціана, когда берниніевы фонтаны покрыты рождественскимъ инеемъ и между лавчонками снуетъ веселая толпа – помнитъ море игрушекъ, выставленныхъ тамъ – самыхъ простыхъ, сусальныхъ, балаганныхъ. Но страшно милыхъ. Двѣ тысячи лѣтъ назадъ нѣчто подобное дарили здѣсь дѣтямъ. И наша русская елка, если ее шевельнуть, окажется родомъ изъ города городовъ. Нельзя сказать, чтобы Римъ устроился со вчерашняго дня.

Новый годъ мы хотѣли встрѣчать съ русскими – племенмъ, столь рѣзко отличнымъ отъ Рима, итальянцевъ, настоящихъ иностранцевъ. Да, мы хуже одѣты, безпокойны, нервны, невоспитаны. Въ насъ нѣтъ вѣсу и значительности. Мы – шумная, безтолковая, бродячая Русь, не то скиөы, не то цыгане, не то художники, не то революціонеры, но никакъ не порядочные люди. На моихъ гостей, которые шли не въ салонъ, а прямо въ комнату, одѣтые въ плащи и разныя каскетки, безъ особаго почтенія смотрѣла госпожа Фрапани.

Мы условились встрѣтиться къ одиннадцати въ ресторанчикѣ, гдѣ засѣдаютъ болѣе чѣмъ скромные римляне

141

Самъ ресторанчикъ – тоже въ старинномъ домѣ, выходящемъ въ переулокъ, гдѣ направо живетъ какой-нибудь мѣдникъ или кузнецъ съ горномъ, а налѣво cantina – сырой и холодный винный погребъ. Лѣтомъ здѣсь есть садикъ, увитый виноградомъ, гдѣ стоятъ античные обломки и статуэтки – дары обѣдающихъ художниковъ. Нынче-же пиръ въ зимнемъ помѣщеніи, низенькой комнатѣ съ висячими лампами, за столами съ твердыми скатертями, гдѣ наскоро похлебаетъ минестру римскій веттуринъ, молодой нѣмецкій художникъ съ Monte Mario, да русскій изгнанникъ въ бархатной курткѣ.

Новый годъ встрѣтили мы шумно, весело, но не безъ нервности. Пили въ честь Сатурна. Моя сосѣдка пикировалась съ писателемъ, неизвѣстно почему. Пьяный нѣмецъ за сосѣднимъ столомъ заглядѣлся на нашу даму и чуть не вызвалъ ссоры. Явилась цыганка. Мы ее усадили; конечно, поили. Конечно, несла она всякую чушь, потомъ переселилась за другой столикъ, тамъ продѣлывала то-же. Подошло двѣнадцать. Откупорили Asti, закипѣло оно въ бокалахъ, встали, чокались, цѣловались. Пили за Россію, за Италію и Римъ. Чокались съ итальянцами. Въ кабачкѣ же становилось жарче. Быстрѣй носился маленькій толстякъ хозяинъ; краснѣй казались лица, громче смѣхъ. Римляне рядомъ рѣзались въ карты и приглашали насъ. Кой-гдѣ тоже орали, и не удивительно бы было, если-бы въ углу произошла coltellata.

142

Празднество кончилось поздно. Возвращались мы гурьбой, посреди улицы, по пустынному темному Риму. Изрѣдка попадались ватаги такихъ же гулякъ. Въ общемъ Римъ спалъ. И странно было ежеминутно наталкиваться на битое стекло, горлышки фіасокъ, пузырьковъ. Но таковъ обычай въ эту ночь – бросать на улицу бутылки, склянки, банки, будто отдѣлываясь отъ ненужностей прожитого.

Есть во встрѣчѣ Новаго года всегда нѣчто волнующее,   и острое, и горькое – нѣкій памятникъ уходящей жизни, открывающійся горизонтъ новой. Подводишь счетъ ранамъ, радостямъ. Ждешь новыхъ, и яснѣй, чѣмъ когда-либо, ощущаешь таинственный, печальный и радостный полетъ времени. Это чувство сильнѣй внѣ родины. Еще сильнѣй оно имнно въ Римѣ, городѣ, правда, сивиллическомъ.

И разстались мы у испанской лѣстницы болѣе серьезно. Туманъ затягивалъ башни Trinita dei Monti. Ступени дивной лѣстницы влажны. Если обернуться назадъ, то черной стрѣлой, окаймленной золотомъ фонарей, уходитъ via Condotti. Глуха, молчалива via Sistina, куда мы вышли,   священная для русскихъ именемъ Гоголя. А на нашей via di Porta Pincana все такъ же чернѣетъ одинокій кипарисъ, все такъ же безмолвны стѣны, гдѣ Велизарій отбивалъ готовъ – съ аркадами, зубцами, плющемъ, все такъ же поздній прохожій слышитъ «меланхолическій плескъ одного изъ безчисленныхъ фонтановъ Рима».

Мы заснули не скоро. А утромъ снова просовывала Джованнина кофе, поздравляла съ Новымъ годомъ, затапливала каминъ. День шелъ, какъ обычно.

Лишь передъ обѣдомъ г-жа Фрапани разодѣлась, нацѣпила, какъ порядочная итальянка брилліанты, и со

143

своимъ здоровеннымъ мужемъ выѣхала кататься на собственной лошади, въ двухколескѣ. По праздникамъ ѣздили они всегда. Кто желалъ бы видѣть образцовыхъ мѣщанъ, доставляющихъ себѣ достойное и приличное развлеченіе, пусть взглянетъ на нихъ. У насъ, русскихъ, мало выработаны еще эти люди. Западъ даетъ ихъ въ изобиліи.

Обѣдъ кончился – появился горбатенькій музыкантъ со скрипкой – г-жа Фрапани явно задавала намъ балъ. Въ углу зажгли свѣчи на елочкѣ, столъ отодвинули, и начались танцы – не далекій ли отголосокъ давнихъ празднествъ, справлявшихся здѣсь-же, въ садахъ Лукулла? Танцовали американскія барышни, мы, русскіе, баронъ, нѣмецкая дѣвица. Позже, въ этотъ же вечеръ, мы были въ гостяхъ у американокъ. У нихъ было очень натоплено.

Они сидѣли на кровати, угощали насъ конфектами. Я читалъ Пушкина – «Для береговъ отчизны дальней», а онѣ кивали въ знакъ одобренія. Въ это время баронъ сидѣлъ въ салонѣ и болталъ. Ему хотѣлось еще выпить и сыграть въ карты – но не выходило. Крашеная нѣмка собиралась куда-то: каждый вечеръ она пропадала –

144

Такъ начался новый 1912 годъ, и быстро замелькали его дни. Въ Крещенье итальянцы вновь тряхнули стариной – по всему Риму шлялись банды молодыхъ людей съ трубами, трещотками, барабанами. Вой стоялъ необычайный. На piazza Navona – нѣчто въ родѣ Вербы. Продавали морскихъ жителей, швырялись серпантинами, орали. Бѣдныхъ нашихъ американокъ, забредшихъ туда, окружили римскіе юноши, и гудѣли въ трубы со всѣхъ сторонъ до изнеможенія. Трудно, говорили онѣ, было вырваться. И всю ночь слышали мы эти барабаны, рожки. Это не было плохо – немножко смѣшно.

А черезъ нѣсколько дней надо было уѣзжать. По старинному, вѣковому обычаю пилигримовъ, заходили мы въ послѣдній вечеръ, съ друзьями, къ Фонтану Треви, ужинали въ маленькомъ ресторанчикѣ, гдѣ славится вино Фраскати, и дѣвочка поетъ со старикомъ на romanesco, римскомъ діалектѣ. А потомъ вышли на поклонъ фонтану. Бросили монетки въ свѣтлый его бассейнъ – даръ Божеству Рима и залогъ возможности вновъ увидѣть его. Дамы всплакнули, сидя надъ водой. Гигантскій фонтанъ шумѣлъ звучно, безконечно.

По пустыннымъ туманнымъ улицамъ мы возвращались, прощались и цѣловались на углу via Veneto.

А на зарѣ слѣдующаго дня, въ туманно-розовомъ, холодномъ утрѣ, покинули пансіонъ Фрапани, пинчіанскій холмъ – сады Лукулла – и въ купэ скораго поѣзда вылетѣли изъ Рима, объятаго молчаливой и загадочной Кампаньей, чья земля подобна праху, чья душа – душа древнихъ Сивиллъ, и чья прелесть нерасколдована. Волненіе, печаль, надежда – вотъ чувства, съ которыми покидаешь Римъ. Былъ десятый часъ, когда я сказалъ женѣ, устало лежавшей на диванѣ:

  Чивиттавеккіа.

145

Налѣво сѣро-зеленое море, съ оранжевымъ, далекимъ парусомъ – море Энея. Направо скалы, станція, городокъ. Впереди путь къ Чечинѣ и Корнето, пустынный и суровый край, о звѣряхъ котораго сказалъ поэтъ:

Fra Cecina e Corneto i luoghi colti.

УТРО ВЪ КАВИ

Всю ночь вѣтеръ вылъ. Да шумѣло море, шумомъ тяжкимъ, мощнымъ. Какъ полны эти звуки! Они все насыщаютъ. Но пріятны. Нравится ихъ безначальность, безконечность. Вѣчность.

Распахнувши ставни, видишь крыши итальянскія, подъ черепицею; балкончики, веревки для бѣлья; деревья въ садикахъ и огненные апельсины; вдали-же насыпь желѣзнодорожную – за нею море.

«Mar grosso», скажетъ Маріэттина, дѣвочка лѣтъ пятнадцати, намъ услужающая. Значитъ, вѣтрено, море надулось, нахохлилось; ухаетъ безъ перерыва мягкою тяжестью волны о берегъ.

Черезъ полчаса въ комнаткахъ нашихъ – мы снимаемъ три въ нехитромъ домикѣ синьора Джуліо – все уберутъ, и мы будемъ пить кофе въ столовой, выбѣленной известкой, какъ и все жилье наше. Тюфяки на морской травѣ взбиты, простыни вытряхнуты въ окно Маріэттиной, какъ взбиваетъ и вытряхиваетъ ихъ въ часъ этотъ все Кави, всѣ Маріэттины и Маріи, и Джульетты, здѣсь живущія.

Изъ окна столовой я увижу дворикъ, дальше садъ по взгорью, гдѣ копается съ лопатой черный итальянецъ, и надъ ними, дальше, шире – горы, сплошь въ лѣсахъ. Облака космами зацѣпляютъ за верха. Сумрачно. И благоуханіемъ оттуда вѣетъ, сладкимъ благовоніемъ сосны, цвѣтовъ, и апельсиновыхъ деревьевъ.

Жена съ Маріэттиною отправится сейчасъ на кухню, черезъ сѣни, и займется тамъ стряпней, станетъ жарить

149

котлеты съ соусомъ изъ помидоровъ – удивленіе для итальянцевъ. Маріэттина, остролицая, съ профилемъ древне-этрусскимъ, изящная по итальянски, затрещитъ на жаргонѣ своемъ: нѣсколько словъ по-русски, нѣсколько по-флорентійски, остальное на смутномъ нарѣчіи genovese. Онѣ съ женой будутъ смѣяться, раздувать очагъ, возиться съ вертелами въ холодноватой кухнѣ. А потомъ придетъ бабушка Маріэттины, старуха сгорбленная, съ сѣдоватой бороденкой, и съ ней безъ умолку затараторитъ дѣвочка по дженовезски.

Когда я окончу, то крутою, темной лѣсенкой съ котами, сыростью, спущусь внизъ. Пойду – надо мной будетъ навѣсъ, увитый виноградомъ; далѣе розовыя стѣны садиковъ, у одной изъ которыхъ статуя св. Франциска, въ нишѣ; и узенькимъ проулочкомъ, перейдя главную улицу Кави нашего, сойду подъ насыпь къ морю.

Здѣсь, на туманномъ, въ теплыхъ брызгахъ пляжѣ, хорошо бродить, слегка развѣять свѣтлое волненіе работы. Пройти по морскому тому песку, что у самыхъ волнъ, дышать вѣтромъ влажнымъ, тепло-оживляющимъ; въ немъ задыхаешься, но чувствуешь, какъ бодрость онъ наноситъ, крѣпость.

Облака разорвутся, глянутъ клочья лазури; солнце выхватитъ кампаниллу церкви нашей. Часы на ней, въ яркомъ блескѣ, два укажутъ.

Домой, домой! Котлеты съ помидорами готовы, и стоитъ фіаска краснаго вина.

150

Обѣдаемъ втроемъ: мы съ женою и эмигрантка, съ нами живущая. Вѣрнѣе, мы у ней, въ ея квартирѣ. Русскіе ея, прямые, честные глаза на меня смотрятъ ровно, грустно. «Не выдастъ», про нея подумаешь. Тяжко ей жить. Все куритъ. Читаетъ безпрерывно. Много пьетъ.

А къ концу обѣда къ намъ заходитъ, очень часто, эсеръ Ерохинъ, крѣпкій, круглый, съ малыми, простонародными глазами, крѣпкимъ словомъ, рукой тяжкою. Коренной, густо заквашенный русакъ. Наша хозяйка молча ему руку подаетъ, и куритъ, куритъ все, и пьетъ, да изъ подъ большого лба глазами ясными все смотритъ.

Скоро и онъ выпьетъ, и гремитъ:

  Николашкѣ черезъ три года висѣть на перекладинѣ!

Или, къ женѣ:

  Ваську Розанова вашего сотру, каналью! Слизь! Живого мѣста не оставлю.

Или, если въ настроеніи потише, то начнетъ разсматривать съ женою карточки дѣтей своихъ, и станетъ мягче, нѣжность въ немъ проступитъ.

  Во – Маруся, а во, глядите, Аннушка… Что, видите, какая дѣвочка? А то-то-жъ… Да. А Ваську Розанова мнѣ не поминайте. Я бы ему, разбойнику…

Если теперь заглянуть внизъ, въ проулочекъ, то навѣрное увидишь русскаго, въ крылаткѣ или курткѣ, торопливо съ палкою шагающаго. Это изгнанники спѣшатъ узнать на почтѣ, каковы дома дѣла, нѣтъ-ли революціи случайно, денегъ не прислали-ли, и нѣтъ-ли просто вѣсточекъ о близкихъ.

151

И мы спустимся. Черезъ два дома, въ тѣсненькой конторкѣ старый итальянецъ разбираетъ трудныя фамиліи. Сынъ, плотный, элегантный и блондинистый, видимо нашъ «джентельмэнъ», помогаетъ. Джэнтельмэнъ вѣжливъ, снисходителенъ. Впрочемъ, по лирѣ въ ручку получаетъ, не сморгнувъ. Кажется, письма вскрываетъ и слегка шпіонитъ.

  Ну, и къ чертямъ! Господа хорошіе, вмѣсто чего прочаго, пойдемте въ Сестри, кофе пить.

Это одобрено.

И завернувъ въ лавочку Кармелы, гдѣ достанемъ шоколаду для пріободренія, мы отправимся въ нашъ путь.

Идти сначала черезъ мостикъ, надъ ручьемъ, гдѣ итальянки съ бѣльемъ возятся. Знакомымъ, влажнымъ благовоніемъ дохнетъ ущелье, все въ лѣсахъ. Мы станемъ подыматься по дорожкѣ между рощъ оливковыхъ. Здѣсь тѣнь, но пестрая, узорная, и сыровато; когда солнышко проглянетъ, ярче засинѣетъ море чрезъ просвѣты, межъ деревьевъ узловатыхъ, въ листвѣ мелкой, серебристой. Итальянцы въ рабочихъ курткахъ и въ шляпахъ собираютъ оливки; дѣвушки смѣются.

Но мы скоро ихъ минуемъ; тропинка подымается все выше; мы проходимъ мимо виноградниковъ; видимъ, какъ ихъ удобряютъ сгнившимъ мусоромъ, тряпьемъ изъ Генуи; видимъ, какъ неутомимые работники выкалываютъ въ скалахъ участки для культуръ, натаскиваютъ землю, снизу подпираютъ все стѣною. А далѣе – мы просто ужъ въ лѣсахъ, гдѣ тихо цвѣтетъ верескъ, сосны воздымаются, парятъ орлы, да слабо гудитъ проволока: телеграфъ. Справа книзу – обрывы. Чѣмъ мы выше, тѣмъ обрывы круче,

152

къ морю, къ нижнему шоссе на Сестри. Мы-же все восходимъ, древнею тропою, по которой много сотенъ лѣтъ ходили скромные лигуры въ городъ.

Налѣво – Сестри, окаймляя полукружія залива, а надъ нимъ, лѣвѣе, горы и холмы, пересѣкаясь, то долинами синѣя, то громоздясь вершинами, уходятъ къ Пармѣ, столь прославленной фіалками. И въ этотъ часъ послѣполуденный, на высотѣ Сантъ Анны, пригрѣтый солнцемъ, предъ туманноблескнымъ моремъ съ снѣговымъ отливомъ къ горизонту; съ шорохами вѣтра, напѣвомъ сосенъ, бѣгомъ ящерицъ – впиваешь благоуханіе пространствъ, морей, лѣсовъ и, можетъ быть, фіалокъ, уже млѣющихъ на горныхъ склонахъ.

Въ Сестри-же колышатся въ заливѣ шхуны, поѣздъ выбѣгаетъ изъ туннеля, апельсины зрѣютъ въ садахъ виллъ.

Намъ сходить по лѣсной, старой римской дорогѣ, выложенной огромнѣйшими плитами.

Сестри нехитрый городокъ, и курортъ генуэзской Ривьеры. Для насъ, жителей Кави, это метрополія. Утромъ старуха, бабушка Маріэттины, пробирается туда за курами, за мясомъ; днемъ ходятъ за всякимъ пустякомъ

153

женщины и мужчины наши: купить отдѣлку къ платью, достать гребень, завернуть къ нотаріусу, доктора позвать. Ежечасно выѣзжаетъ отъ насъ старый омнибусъ, парою лошадей, съ кучеромъ на вершинѣ, набитый гражданами – рыбаками и ремесленниками, буржуазными дамами въ черныхъ шелковыхъ платьяхъ; старики въ канотье, съ бѣлыми усами, ѣздятъ на немъ, и кухарки съ цыплятами въ корзинѣ; иной разъ цѣлый теленокъ мычитъ подъ козлами кучера; изъ-подъ картонокъ дамъ вдругъ выбивается пѣтухъ, крылами пестрыми, и вопитъ истошнымъ, пѣтушинымъ голосомъ.

Мы-же, русскіе, птицы небесныя, въ Сестри бываемъ и безъ дѣла: погулять, посмотрѣть заливъ милый, посидѣть въ кафе, газету почитать. Есть въ этомъ городѣ ясное, и привѣтное. Ясно и уютно онъ рисуется съ высоты Сантъ Анны, окаймляя полукружіе залива домиками бѣлыми, что разбѣгаются потомъ по склонамъ окружающихъ холмовъ, средь тонкихъ кампаниллъ и зелени. Далеко выдается въ море мысъ   пиніи виллы Піума; быстро катится бѣлый клубъ поѣзда изъ туннеля; шхуны мѣрно покачиваются въ заливѣ; и когда вечеръ сиреневый спустится, блѣдно-жемчужные огоньки засіяютъ на нихъ; а кой-гдѣ – красный, зеленѣющій фонарь.

Въ Сестри, за столикомъ крошечнаго кафе – при лавкѣ мелочныхъ товаровъ – хорошо пить на воздухѣ темную малагу. Полная итальянка, лавочница, мать десятерыхъ дѣтенышей, не устаетъ подавать вамъ кофе, наливать вино. Съ дальней полки раздобудетъ старую бутылку славнаго портвейна, всю въ пыли.

154

Сумерки съ облаками розовыми, лиловѣющими, съ золотомъ заката въ Сестри, со свистками паровозовъ, съ мыслями, какъ облака – продлитесь! Длитесь.

Мы вернемся въ Кави смутнымъ вечеромъ, при блескѣ волнъ.
ВНОВЬ О ЛЮДЯХЪ

Жизнь у эмигрантки нашей, въ маленькой ея квартиркѣ, быстро сблизила со всѣми жителями Кави – русскими. Ихъ было тамъ порядочно; сплошь эмигранты. Уже на улицѣ рѣзко отличны – «мы» отъ итальянцевъ. И одѣянія, и манеры, и прически, все иное. Какъ они на насъ смотрѣли? Кави очень скромное мѣстечко. Здѣсь народъ нехитрый, простенькій, нѣтъ важныхъ, и поэтому къ намъ отношеніе не изъ плохихъ. Все-таки мы удивляемъ: бездѣліемъ и безалаберностью, непорядкомъ. Всѣ наперерывъ ходятъ другъ къ другу въ гости. Женщины курятъ. Много читаютъ. Всѣ безъ денегъ,   но и не работаютъ. Всѣ должны Кармелѣ; а Кармела все-таки даетъ и вѣритъ; кое кто ей возвращаетъ.

Джентельмэнъ съ почты знаетъ, что изъ писемъ большая часть – русскимъ; русскіе въ своихъ широкополыхъ шляпахъ,

155

И врядъ-ли ошибется.

Помню я день, и скалы надъ дорогой въ Сестри, народъ туда бѣжавшій… На утесахъ, высоко надъ моремъ, среди скалъ отвѣсныхъ – двое нашихъ, Зандеръ съ Антоновичемъ, орутъ. Шляпами размахиваютъ. Празднуется восхожденіе на гору, на утесъ, доселѣ неприступный. Наши-же полѣзли съ моря, прямо по отвѣсу – и добрались.

  А вотъ дьяволы,   говоритъ Ерохинъ:   куда забрались, собачьи дѣти. Это Антоновичъ все, и Зандера подбилъ. Взгляните-ка на милость, чуть не половина Кави тутъ, сбѣжались, думаютъ – несчастіе какое.

Эмигрантка спокойно покуриваетъ.

  Нарѣзались, и все тутъ. Русь вѣдь мы.

Старый эмигрантъ Манухинъ, изъ дворянъ, суховатый, съ сѣденькой бородкой, хмыкнулъ хмуро:

  Русь! Хулиганство, и ничего больше.

Половину жизни просидѣлъ Манухинъ въ тюрьмахъ за народъ, свободу и другія вещи. На шестомъ десяткѣ – одинокій, умный, въ сѣренькой крылаткѣ, съ острымъ и породистымъ лицомъ,   онъ убѣдился, что вообще-то большинство людей прохвосты.

  Антоновичъ вашъ апашъ,   говоритъ онъ, закуривая дешевенькую сигаретку. – Форменный апашъ съ rue St. Jacques.

Онъ сердитъ на Антоновича за то, что тотъ увезъ жену его знакомаго – такъ, ради авантюры…

156

  Это-же нь᾿евозможно,   говорилъ онъ, блестя черными глазами, кашляя грудью, нѣкогда проломленною николаевскимъ жандармомъ:   но вы согласитесь-же, что это антикультурно, что такими и подобными поступками мы только подрываемъ нашъ престижъ колоніи…

Эмигрантка смотритъ на него глазами ясными, покойными, изъ подо-лба. Папироску въ мундштукѣ посасываетъ.

  Да вамъ-то что? Россію вы не любите, и русскихъ тоже. Ну, и пусть скандалятъ.

Іуда ядовито прихихикиваетъ.

  Россію я, будучи полякомъ, любить не въ состояніи.

Эмигрантка, сквозь зубы:

  Ну, и евреемъ будучи…

  Но всь᾿етаки, я членъ колоніи, меня это касается отчасти.

И Іуда, европейскій соціалъ-демократъ, длинно и горячо говоритъ о невѣжествѣ нашемъ, кашляетъ, плюется, задыхается; и его слова, будто-бы вѣрныя, все-же невѣрны, чахлы и унылы, какъ тощая его фигура въ пальтецѣ съ поднятымъ воротомъ, вся брезгливая, раздраженная, съ жилистыми, потными руками.

  Ну, ужъ вы свою машинку заведете, такъ и все подбреете, точно какъ косилкой,   Ерохинъ хлопаетъ черной своей шляпой по колѣнкѣ. – Ну, мальчишки, безобразники, конечно… что-же касательно Россіи и вообще насъ, русскихъ, то быть можетъ, подождемъ еще-съ.

И онъ глазами дѣлаетъ знакъ грозный, выразительный.

157

  Я никакъ вѣдь всѣхъ русскихъ и не разум᾿ѣлъ, какъ типичность…

  Вотъ и извольте его допросить, для чего онъ со скалъ оретъ…   говоритъ глухо Ерохинъ.

  Да, чортъ. Ну это, конечно, глупо, ну просто перепились, и что-жъ тамъ разговаривать, конечно… Это все не то, понятное дѣло.

  Я-же повторяю,   загорается опять Іуда: что   въ Россіи все такъ. Нѣту дисциплины, выдержки и планом᾿ѣрности. Отсюда и вся идеолог᾿ья партіи эсэровъ, напримѣръ. Террористическіе акты   это-жь романтизмъ, чистѣйшій романтизмъ и карбонарство.

  Что? Террористическіе акты? Кто противъ террора?

И блѣднѣя, съ побѣлѣвшими зрачками, задыхаясь отъ волненья нашъ воевода кидается въ сраженье, будто-бы онъ яростный тираннобоецъ, искупавшійся въ крови. Іуда европейскій горячится, вновь закашливается, и его крючкоподобный носъ грозитъ, и все грозится доказать, установить и опровергнуть.

И пока Востокъ тягается съ Европой, беззаботно входитъ къ намъ Италія. Докторъ Каноцци, эскулапъ изъ городишки Сестри, нашъ пріятель. Онъ не станетъ спорить о террорѣ, или счастьѣ человѣчества. Онъ красивъ, покоенъ, у него миндалевидные глаза, онъ любитъ женщинъ, онъ поетъ романсы, подъ аккомпаниментъ гитары, подъ аккомпанементъ того-же моря, на которомъ выросъ.

158

Въ его присутствіи споръ умолкаетъ. Крючконосая Европа, поднявъ воротночокъ пальто, дыша въ платокъ, чтобы не наглотаться пыли отъ автомобиля пролетающаго, отступаетъ. У себя на виллѣ, на лонгшезѣ будетъ она возлежать, глядя на море, вдыхая легкими замученными тѣ остатки жизни, что въ ней теплятся еще. Докторъ-же Каноцци приглашаетъ насъ на вечеръ нынѣшній, на виллу Бокки, по наказу русскихъ, тамъ живущихъ. У длиннобородаго философа бываютъ вечера, тамъ собирается немало нашихъ и dottore тамъ поетъ.

Я не знаю, гдѣ сейчасъ философъ въ мягкой шляпѣ, съ длинной бородой, голубоватыми глазами, парящій въ имманентахъ, трансцендентахъ, Гуссерляхъ, Когенахъ. Кажется, онъ долго прожилъ въ Кави, на виллѣ Бокки, гдѣ бывали мы у нихъ на вечеринкахъ эмигрантовъ.

Я помню ихъ стеклянную террасу, въ садъ съ пальмами и олеандрами, его жену, веселую и круглолицую, гостей – Русь кочевую – піанино, медогласнаго Каноцци, вечера душные, иногда съ грозою зеленою за стекломъ террасы. «O Maria, o Maria…»   звонъ струнъ гитары Каноцци, аккомпаниментъ хозяйки на піанино, синіе разрывы молній, освѣщающихъ горы и лѣса вдали, раскаты грома по ущельямъ и напоры вѣтра съ моря черно-грознаго, въ фосфорической зелени зарницъ… Но не боясь громовъ, въ залитой свѣтомъ комнатѣ, при чернотѣ ночи за стеклами, сладостно, сантиментально зазвучитъ:

O, Maria, o Mar-i-a…

Философъ слушаетъ серьезно, слегка всклокачивая волосы свои, быть можетъ, позабывъ объ имманентахъ. Русь кочевая тоже призадумалась, готова впасть въ чувствительность.

159

И когда буря пролетитъ, прошумитъ дождь вечерній, передъ полуночью всѣ мы пойдемъ провожать доктора къ Сестри, берегомъ темнокипучаго моря. Красный фонарь посвѣтитъ у туннеля, гдѣ сторожитъ будочница Тереза, разводя огородикъ, гоня дѣтишекъ своихъ съ рельсъ. Влажно, черно и благоуханно! Лужицы по шоссе. Наши скалы, что на поворотѣ, до котораго идемъ, всѣ выкупаны влагой, скользки, хмуры. Звѣзда повисла надъ сосной, склоняющейся съ высоты утеса. Огни Сестри красные, зеленые, въ ряби волнъ задрожали.

Ночной пѣвецъ садится на велосипедъ, какъ Ивикъ устремляется въ тьму ночи, мягко шипя шинами. Тихо и пустынно ему ѣхать! Море обовьетъ туманомъ благовѣющимъ, влагою смолъ дохнутъ лѣса; врядъ-ли побоится онъ кого изъ встрѣчныхъ, одинокихъ. Былъ, однако, случай, что сама гора сползла предъ нимъ въ тишинѣ ночи. Чуть не погребла она въ тотъ вечеръ медогласнаго пѣвца. И пришлось вернуться, разбудить Терезу, и съ фонарикомъ брести черезъ туннель.

А что-жъ философъ? Врядъ-ли выйдетъ изъ квартиры виллы Бокки. Можетъ быть, въ поздній сей часъ онъ не спитъ еще, но вѣрно размышляетъ о Когенахъ, Гуссерляхъ, о Фихте.

Двухэтажный домъ, съ квартирою философа, фасадомъ на шоссе и море; жалюзи зеленыя; садъ съ пальмами и олеандрами, дорожками, усыпанными гравіемъ; окна –

160

одни на море, а другія   въ горы   это зажиточная вилла въ Кави, вилла Бокки, куда мы перебрались послѣ Рождества.

Но если дѣловиты и трудолюбивы нижніе, то мы, живущіе надъ ними – мы другіе. Кто-бъ мы ни были, но жизнь наша на виллѣ   жизнь художниковъ бездомныхъ, безхозяйныхъ, беззаботныхъ. Утромъ свѣтитъ для насъ солнце, море ярко голубѣетъ и цвѣтетъ миндаль цвѣтами бѣлыми на обнаженномъ деревцѣ; цвѣтами розовыми – персикъ. Свѣтлымъ парусомъ ополоснетъ по волнамъ изъ-за тучки солнце. Птицы проиграютъ свѣтъ и радость. Если растворить широко окна, то свѣтящій день войдетъ стопою легкой, опьяняющей. Вотъ станетъ онъ за твоимъ стуломъ, и повѣетъ опьяненіемъ Италіи на листъ бумаги, на перо, на слово, надъ которымъ такъ отрадно здѣсь работать. Мягкій вѣтеръ съ моря, полный влаги, свѣта, пронесется сквознякомъ сквозь комнаты, смѣясь надъ дѣловитостью, хозяйками, порядкомъ. Солнце изогнулось ужъ на весну; весеннимъ плескомъ одѣваетъ море, паруса ладьей, въ немъ плавающихъ, стайки птицъ,

161

надъ нимъ летящихъ; и ярче изумруды волнъ, пѣной вскипающихъ.

И снова, кончивъ трудъ свой утренній и пообѣдавъ у сосѣдей, русскихъ, запасшись шоколадомъ у Кармелы – снова тянешься въ лѣсъ, на взгорья Санта Анна, дышать смолой, глядѣть на верескъ зацвѣтающій, насобирать фіалокъ, нѣжно выбившихся; слушать звонъ сосенъ въ вѣтрѣ солнечномъ, и какъ миражъ – справа имѣть туманно-снѣговое, сребродышащее море безкрайное.

Нимфа летитъ. Психея проходитъ, сѣя и вѣя.
ГОРЕСТИ ВИЛЛЫ

Сосѣди мало почитаютъ Бокку. Неблестящая у ней слава. Есть свѣдѣнія, что нѣкогда, красавицею юною, обольстила она генуэзскаго богача, раззорила и бросила; а на его погибшей жизни возвела свое благополучіе. Хищности и скопидомства не прощаютъ ей; быть можетъ, и завидуютъ богатству; но во всякомъ случаѣ, любому маленькому горю у синьоры Бокки радуются всѣ здѣсь.

Въ февралѣ много деревенскихъ вечеринокъ въ Кави; молодежь снимаетъ помѣщенье, и во славу молодости, юга и веселья веселятся цѣлыми ночами дѣти рыбаковъ и воноградарей. Съ ними иногда и наши – Зандеръ съ Антоновичемъ. И на разсвѣтѣ постучать въ ставни Бокки, опрокинуть кадку съ пальмой, кроликовъ выпустить, сломать калитку – дѣло молодецкое, похвальное. Бокка-же баррикадируется. Ей мерещатся повсюду воры, злоумышленники и враги. По ночамъ кто-то въ саду ходитъ; самый свистъ вѣтра весенняго, бой взбушевавшагося моря ей рисуются грозяще, жутко. И мучительнѣй дрожитъ львица старѣющая за свое добро, за сундуки, шкафы, argenteri᾿ю, за предметы быта темнаго, ничтожнаго. Этою

162

Разъ, въ одну изъ ночей бурныхъ, когда море колотило съ глухой яростью, и въ нижнихъ помѣщеньяхъ проступала изъ подпочвъ вода, мы-же, жители верхніе, беззаботно себѣ спали, въ полъ къ намъ раздался снизу стукъ: стучали палкою. Стукъ былъ тревожный, даже судорожный. Я проснулся. Кое-какъ одѣвшись, захвативши спички, сбѣжалъ внизъ.

  Ахъ, ради Бога… ходятъ… Здѣсь есть человѣкъ.

И наперебой три дѣвушки, путая французскій съ итальянскимъ, объясняютъ мнѣ, что всю ночь кто-то ходитъ по саду, поскрипываетъ гравіемъ, стучитъ, а теперь, черезъ дверь балконную, проникъ въ квартиру и находится въ передней, тамъ въ углу за лѣстницей, гдѣ машина электрическая, гдѣ вода выступила. Ясно онѣ слышали, какъ чмокала вода подъ башмаками.

Блѣдныя, растерянныя лица; глаза, еще темнѣй блестящіе; прерывающіеся голоса – все будто-бы грозитъ бѣдой. Но зажигаемъ свѣчку, и съ Маріэттой – посмѣлѣй она – спускаемся въ тотъ закоулокъ, сзади лѣстницы, гдѣ долженъ быть злодѣй. Злодѣя нѣтъ.

  Ну, мы всѣ вѣдь слышали…

  А какъ ломился.

  Всю ночь, всю ночь ходилъ, стучалъ. Вѣдь онъ же знаетъ… мы однѣ…

Но видимо, имъ легче. Присутствіе мужчины, и отсутствіе злодѣя подымаетъ нѣсколько ихъ духъ.

  Но, signore, какъ только вы уйдете, онъ ворвется вновь…

Я всячески стараюсь убѣдить ихъ, что врываться, собственно, вѣдь некому; что если страшно, пусть идутъ наверхъ, къ намъ ночевать. Бушуетъ вѣтеръ за окномъ,

163

  Право-же, идемъ наверхъ…

  Ma no, signore, ma nostra argenteria… Lui verra subito, ma no, no, impossibile…

Такъ и не тронулись Бокки юныя, опасаясь за свою арджентерію, и Маріэттина не посмѣла ихъ оставить. Я ушелъ наверхъ, спалъ крѣпко, о разбойникахъ не думая минуты.

А когда день насталъ, Маріэттина намъ сообщила, что несчастіе случилось, все-же, ночью: у синьоры Бокки утащили курицу.

  Бокка возвратилась, кричитъ, плачетъ… grida, piange… въ полицію заявила.

Маріэтта обо всемъ разсказываетъ уже весело, ибо несчастьямъ Бокки радоваться – тонъ хорошій.

А потомъ она прибавила, съ большою простотой, что forse il signor Antonovitsch abbia rubato la gallina.

Днемъ Наннина и Джульетта, какъ всегда, выколачивали ковры, развѣшивали на солнцѣ платья, а подъ вечеръ старая Бокка пригласила меня внизъ, въ салонъ. Жалюзи спущены, лишь въ одно окно ложится свѣтъ; зеленоватый полусумракъ въ комнатѣ. Бокка, въ свѣтломъ своемъ пеньюарѣ, съ лицомъ подпудреннымъ, сидитъ въ легкомъ плетеномъ креслѣ и бесѣдуетъ съ молодымъ человѣкомъ. Онъ въ каскеткѣ, съ лицомъ сѣрымъ, угреватымъ и ничтожнымъ. Это сыщикъ, spia. Разговоръ – о курицѣ погибшей, и о мѣрахъ, какъ ее вернуть.

Бокка поблагодарила меня за ночную помощь, познакомила со spi᾿ей. Тараторитъ быстро, жалуется и волнуется, готова въ слезы. Spia-же серьезенъ. Тономъ Холмса задаетъ мнѣ нѣсколько вопросовъ.

  Что у васъ было въ рукахъ, когда вы спускались?

164

  Слышали вы шаги, въ аллеѣ? И откуда? Spia будто удивляется, что я сходилъ къ дѣвицамъ безоружный. Онъ записываетъ. Но дѣлу показанія мои не помогли. Курица сгинула. Бандиты остались непойманными, премія, Боккой обѣщанная – невыданной.

И – къ пущему веселію Кави – черезъ два дня вновь украли у ней кролика.

Его оплакивали и мамаша, и Джульетта и Наннина.

Я мало удивился мнѣнію Маріэттины, что, быть можетъ, Антоновичъ стащилъ курицу у Бокки. Врядъ-ли имѣлъ онъ цѣль корыстную, но произвесть дебошъ, дезордръ, вызвался-бы охотно. Такимъ мы знали его всѣ; такъ увозилъ онъ эмигрантскую жену, такъ съ Зандеромъ оралъ на скалахъ, достигнувши вершины.

Высокій, тонкій, и по своему изящный; въ каскеткѣ, курткѣ и обмоткахъ на ногахъ; съ небольшой плѣшью, видъ бывалый, и то дерзкій, то лѣнивый – кто такой? Максималистъ-ли русскій, герой Фонарнаго и всяческихъ экспропріацій, французскій-ли апашъ, дитя Парижа, гдѣ онъ долго прожилъ? Писатель съ томикомъ ненапечатанныхъ стиховъ? Авантюристъ, повѣса, и танцоръ на вечеринкахъ у кавійцевъ, Донъ Жуанъ и неоплатный всѣмъ должникъ? Съ юности выброшенный заграницу, сынъ виднаго отца, отъ него отказавшагося; прошедшій сквозь всѣ терніи, тѣснины жизни, нынѣ утрепывающій за кавійками, быть можетъ, по ночамъ пугающій молодыхъ Боккъ, быть можетъ, курицу у нихъ таскающій – во имя разрушенія собственности.

Я помню яркій день, утесы на дорогѣ въ Сестри, Антонорвича въ каскеткѣ, лихо призаломленной назадъ. Вокругъ мальчишки. Море бьетъ волною синей, бѣло-пѣнной.

165

Онъ выравниваетъ ихъ, строитъ въ ряды. Вокругъ зѣваки. Разъ, два, три! Мальчишки всѣ пускаются бѣжать. «Это куда-жъ», спрашиваю. Онъ улыбается красивыми и сѣрыми, холодноватыми глазами. «Въ Сестри, назадъ. Тамъ у меня контрольный пунктъ. Кто первый прибѣжитъ – тому пять лиръ».

Мальчишки возвращаются; бѣгутъ усердно, задыхаясь, высунувши языки, поджавши къ бокамъ локти. Онъ имъ улюлюкаетъ; торопитъ, гонитъ, по часамъ глядитъ. И запоздавшихъ подбодряетъ хлыстикомъ, съ видомъ холоднымъ, и жестокимъ даже.

Странно это все. Очень все странно, и ненужно. Но холодные его глаза, и руку съ хлыстикомъ я запомнилъ.
ЛИРИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

Такъ, средь малыхъ дѣлъ, сіяній солнца, плеска моря, среди работы и благоуханій горныхъ сосенъ, въ зрѣлищѣ жизни то забавной, то простой и милой, то ничтожной – проходитъ время въ славной Лигуріи, на брегахъ моря Колумба.

Я могъ-бы разсказать о томъ, какъ возятся на рельсахъ, предъ туннелемъ, дѣти будочницы Терезы, бѣгущей съ флажкомъ къ поѣзду; какъ рыбаки вытаскиваютъ свои сѣти – въ нихъ блестятъ серебряныя рыбки, и за лиру покупаемъ мы пѣтуха-рыбу; какъ собираемъ ракушки, играемъ въ шахматы съ Манухинымъ и ходимъ къ Санта Джуліа, въ селеніе надъ Кави и надъ моремъ, на высотѣ огромной. Но всего не перечислишь; обо всемъ не скажешь.

166

Тамъ, гдѣ бѣлое шоссе на Кіавари подымается вверхъ, минуя церковь справа, кладбище нехитрое и сосны, что надъ ними – слѣва отъ дороги, къ морю выступаетъ двухэтажный домъ. Онъ расположенъ на горѣ, и окна перваго изъ этажей, съ одного боку, прямо на землѣ; фасадъ-же его – къ морю, и второй этажъ въ немъ занятъ нашимъ іудеемъ въ обликѣ поляка, Европейцемъ Іудой.

Въ четырехъ маленькихъ комнаткахъ, съ женой и мальчикомъ, съ остаткомъ легкаго кашляетъ здѣсь и мучится Іуда. Большеголовая жена его за нимъ ходитъ безъ устали. Музыкантша, очень некрасива, склонна къ черной меланхоліи. Вмѣстѣ съ больнымъ своимъ объѣхала всѣ санаторіи Европы. Видъ угнетенный, но самоувѣренный. Еще самоувѣреннѣе мальчикъ – косенькій, сухой, со щелкающимъ голосомъ. По Кави онъ нерѣдко бѣгаетъ съ какимъ-то знаменемъ, навѣрно – революціи.

  Ты въ Бога вѣруешь? – спросила какъ-то у него жена.

Онъ посмотрѣлъ своимъ косящимъ глазомъ, и сухимъ, нерусскимъ голосомъ съ акцентомъ иностраннымъ такъ отвѣтилъ:

  Я со-ці-а-листъ.

  «Драть-бы тебя еще», подумала жена. А онъ спросилъ, въ свою очередь:

  А вы довѣряете, что Марія была Божьей Матерью?

И свистнувъ, замахавъ своимъ флажкомъ, помчался съ уличными мальчиками.

На этой виллѣ у Іуды мы бывали, все-же, не одинъ разъ. Насъ угощали чаями и вареньями. Приходилъ сѣдой, сухенькій Манухинъ – начинались разговоры о политикѣ,

А потомъ мы выходили на террассу съ парусиной, на море; Іуда возлегалъ на кресло, гдѣ лежалъ часами, и притаскивалъ мнѣ книги о Францискѣ Ассизскомъ, говорилъ, что имъ онъ занимается, и любитъ, и работаетъ. И снова горбился, и поникалъ горбатымъ профилемъ – что общаго съ Францискомъ у марксиста бѣшанаго? – кашлялъ, и платокъ прикладывалъ къ губамъ, едва автомобиль замѣтитъ. А сумерки сиреневыя сходятъ ужъ надъ моремъ; прямо передъ нами, въ заливѣ, Сестри вновь бѣлѣетъ, но уже скоро въ смутно-лиловѣющую мглу окунется, и лишь засвѣтятъ съ рей на шхунахъ птицы золотыя, красныя, зеленыя. Мягкій вѣтерокъ дохнетъ, другъ Франциска и кротости. Мягкостью елея въ грудь прольется изнемогающему Іудѣ.

А Іуда долго на балконѣ будетъ возлежать, глотая воздухъ надморской, соленый, живоносный. И все онъ будетъ и питаться, и лѣчиться, и за жизнь цѣпляться – за кусочекъ неба италійскаго, за вздохъ волны, за блескъ звѣзды.

Святой Францискъ пройдетъ надъ водами.

Такъ прожили мы дни въ деревнѣ Кави, на заливѣ Генуэзскомъ, съ сѣвера имѣя Геную, съ юга Сарцану, Пизу. Дни возрождались, угасали; весна пришла; легкое время, косою легкою, дни скашивало. И скосивъ послѣдній, запахнуло книгу мирной жизни, поэзіи благоуханной, утръ, трудовъ, веселыхъ отдыховъ. Миръ имъ! Далекому прибрежью, горамъ, морю, соснамъ надъ Сантъ Анной, эмигрантамъ, эмигранткамъ, бѣдному Іудѣ, успокоившемуся, наконецъ, въ землѣ – какъ поѣзду быстролетящему по рельсамъ вблизи моря:   чау, чау! Прощай по генуэзски.

1920 21 г.

168