Колин Маккалоу Символ веры третьего тысячелетия
жүктеу/скачать 1.2 Mb.
|
| В эти дни ему постоянно нездоровилось. Его затягивал водоворот физических и душевных страданий. Он никому об этом не говорил, но сам чувствовал неладное. Казалось, тело начинает разваливаться. Он явственно ощущал, что кости ног пошли трещинами – последствия долгих месяцев пешей ходьбы. Он научился прятать руки в карманах куртки, когда ходил, потому что стоило опустить их вниз, плечи провисали. Голова уходила в грудь, грудь – в чрево, под их тяжестью скрипели тазобедренные суставы. Когда священный огонь в нем угас, он перестал заботиться о себе; слишком часто он не давал себе труда надеть свежее белье, которое добросовестно приносил Билли; слишком часто забывал надеть теплые носки, либо надевал исподнее заношенное, с затертым, скатавшимся ворсом.
Неважно. Все – пустяки. Он знал, что этот великий поход может быть последним. И не мог придумать, куда ему девать себя, когда он не сможет больше ходить. Будущее ничего не сулило. Когда человек закончил свое дело, когда человек сам себя спалил, что ему остается? Покой, брат мой, мягко отвечала его душа. Покой в самом долгом, самом крепком сне. Ты не доволен? А чего еще можно пожелать? Вытянувшись на кровати в эту последнюю ночь перед Маршем Тысячелетия, он пытался взбодрить свое изможденное тело, размягченное, как каша, от того, что он постоянно потел в своем полярном снаряжении. Ну прекратите же жаловаться, кости, перестань саднить, кожа, отстань от меня со своей острой болью, позвоночник, а вы, мускулы, расслабьте сухожилия, звенящие как струна. Я буду лежать в своем забытьи, я больше не чувствую боли, я не – я, я – ничто, я – темнота, меня нет. Пусть свинцовая тяжесть монет, приготовленных для Харона, ляжет на веки, накрепко смежит их, вращайтесь, глазные яблоки, в орбитах, вращайтесь, пока я не умер – пользуйтесь мигом, я продлю ее еще чуть-чуть… Взошло солнце. Верхушки небоскребов вокруг Уолл-Стрит засверкали багрянцем, золотом и медью, а доктор Джошуа Кристиан выступил в свой последний поход. Вместе с ним шли его два брата, его сестра, две его двоюродные сестры, а первые несколько кварталов – и его Мать – до тех пор, пока новенькими модными туфлями не набила себе ноги; тогда она потихоньку отошла и забралась на заднее сиденье машины, припаркованной на углу специально для того, чтобы в случае затруднений подбирать сошедших с дистанции. Санитарные машины тоже дежурили на каждом углу. Лайем О'Коннор, мэр Нью-Йорка, двинулся в путь, горя желанием идти до победного конца, так как в молодости был неплохим спортсменом. Сенатор Дэвид Симз Хиллер-седьмой держался рядом с мэром, чтобы тоже дойти до Вашингтона. Губернатор Хаглингс Кэнфилд из Нью-Йорка, губернатор Уильям Грисволд из Коннектикут и губернатор Пол Келли из Масачуссетса, – все они вышли в поход, настроенные решительно: они специально тренировались еще с февраля, когда Боб Смит впервые объявил о Марше. Шли все члены городского совета Нью-Йорка, а также комиссар полиции, начальник пожарной службы и городской инспектор. Шла большая группа пожарных в форменной одежде. У отеля «Плаз» собрались члены Американского легиона, чтобы присоединиться к Маршу. Целая группа представителей одного из оставшихся на Манхеттене высших учебных заведений, во главе с заведующими кафедр пожелала участвовать. Последние обитатели Черного Гарлеля собирались в районе 125-й Стрит, а то, что остатки пуэрториканцев из Вест-Сайда скапливались у входа на мост Джорджа Вашингтона. Было холодно, порывами налетал сильный ветер, доктор Кристиан счел нужным идти с непокрытой головой и без перчаток. Он не стал торжественно открывать Марш; просто вышел из священных врат банка, где еще с предрассветного времени сидел в ожидании, и широкими шагами проследовал на середину улицы, никого вокруг не замечая. Семья двинулась за ним. Волнующиеся сановники своими улыбками старались задать настрой шествию. За ними хлынули тысячи других, покорно выполняющих указания полицейских. Доктор Кристиан, спокойный и немного суровый, шел, не глядя по сторонам; уставившись в какую-то только ему известную точку между телевизионными передвижными фургонами Си-Би-Эс и Эй-Би-Си, ехавшими впереди, тогда как объехавший их фургон Эн-Би-Си маячил на дороге прямо перед ним. Средствам массовой информации было дано жесткое распоряжение ни в коем случае не мешать продвижению доктора и не пытаться взять у него на ходу интервью. Никто не нарушил табу, тем более, что после первых четырех кварталов, журналисты уже не могли отдышаться настолько, чтобы задать вопрос. Кристиан шел очень быстро, словно боялся, что силы его ограничены, и рассчитывал набрать до старта хорошую скорость, а дальше уж двигаться по инерции. Десять тысяч, двадцать тысяч, пятьдесят, девяносто… Толпа разрасталась, пополнялась на перекрестках. Вновь прибывших солдаты и полицейские оттесняли в задние ряды. Охрана выстроилась вдоль дороги цепью, плечом к плечу, и сдержанно приветствовала доктора, когда он проходил мимо: многомильная волна поднимаемых и опускаемых рук. Пуговицы, пряжки и значки блестят на солнце, мундиры вычищены и отглажены: солдаты и полицейские и сами нравились себе такими. Из Сохо и Виллиджа выплеснулся пестрый поток людей, танцующих, с перьями в головных уборах, с развевающимися цветными шарфами, в блеске бус и шорохе лент и бахромы. Несколько дорогих вертолетов, дрожа, как стрекозы, зависли над южной оконечностью Сентрал-Парка, направив кинокамеры на доктора Кристиана, пока он выбирался из ущелья Пятой Авеню, ведя за собой с полмиллиона пешеходов, заполнивших с западной и восточной стороны весь Мэдисон и Парк, Шестую и Седьмую Авеню; пешеходов, шествовавших по две сотни в ряд, с сияющими глазами, с белозубыми улыбками, грудью навстречу весеннему ветру Манхеттена. А из Центрального Парка повалили гурьбой и с пением те, кто разбил здесь лагерь и всю ночь болтал и смеялся под окнами Джудит. Те, кто мог слышать джаз-банд, – приплясывали на ходу, те, кто шел рядом с гитаристами, пытались им подпевать; сотни людей, как журавли, приседали и поднимались в ритуальном танце, тогда как другие маршировали по-военному: левой-правой, левой-правой, – в ритме духового оркестра, а некоторые, казалось, плыли, несомые звуками оказавшихся поблизости свирелей и флейт. А кто-то шел на ходулях, кто-то – на руках. Многие просто шли и с удовольствием глазели на тех, кто предпочел более необычный способ передвижения. Здесь были Арлекины и Пьеро, Базо и Рональды Макдональды, Клеопатры и Марш Антуанетты, Кинг Конги и Капитаны Хуки. Целая группа – человек в пятьсот – явилась в тогах, предводительствуемая римским военачальником в полном парадном облачении; тот восседал на носилках, положенных им на плечи. Мастера боевых искусств заявились в своих мешковатых белых одеяниях, подпоясанные поясами разного цвета. Ехать на лошадях или велосипедах не разрешалось, но было довольно много инвалидных кресел – с лисьими хвостами, свисающими с шестов, и с мишурой, оживлявшей их хромое однообразие. Шарманщик с обезьянкой на плече брел под звуки своей мелодии, обезьянка визжала и гримасничала, а шарманщик пел надтреснутым тенором. Три джентльмена, одетые в монашеские рясы и в цилиндрах, украшенных плюмажем из павлиньих перьев, траченных молью, неслись вдоль процессии на моноциклах, потому что никто не догадался специально запретить езду на моноциклах, и джентльменам-монахам удалось доказать это полицейским. Факир на утыканном гвоздями ложе, трясся, несомый группой своих учеников, бритоголовых и замотанных в шафранного цвета мануфактуру, на впалом животе факира возлежали лотосы. Человек сто шли, высоко запустив несколько китайских летучих змеев и производя настоящий кошачий концерт под гром трещоток и барабанов, цитибал и шутих. Семифутовый негр во всем великолепии бус и перьев, составляющих убранство зулусского принца, шествовал сквозь толпу с копьем, на острие которого для безопасности был насажен кусок пробки, расписанный и украшенный перьями так, что казался скальпом врага, добытым в поединке. Сдержанность измученного болью доктора Кристиана постепенно исчезала по мере того, как он продвигался по Пятой Авеню к Музею Метрополитен, где собралась большая группа желающих примкнуть к походу. Они стали осыпать его цветами – нарциссами и гиацинтами, среди которых затесались несколько последних крокусов, сорванных уже увядающими, розами и вишневым цветом. Он отвлекся от своего сосредоточенно направленного движения вперед, пересек широкую улицу к тому месту, где они стояли за цепью солдат и полицейских, и протянул им руки сквозь ряд суровых военных. Он улыбался им, ловя цветы и набивал ими карманы, осыпал ими голову и плечи. Кто-то неуклюже накинул на него венок из крупных маргариток, кто-то набросил гирлянду из бегоний. Он пошел к ступеням музея, словно принц весны, весь осыпанный лепестками. Поднявшись по ступенькам, он широко раскинул руки и чуткие микрофоны (приготовленные штабом Марша как раз для такого случая) разнесли его слова, донесли до толпы. Толпа остановилась. Люди слушали, восхищенные. – Люди этой земли, я люблю вас! – кричал он, плача. – Идем со мной в этот прекрасный мир! Наши слезы сделают его раем! Отбросьте свои печали! Забудьте свои горести! Род человеческий переживет даже самый лютый холод! Пойдем вместе, взявшись за руки. Возьмитесь за руки, братья и сестры! Ибо кто может скорбеть о том, что у него нет братьев и сестер, если каждый мужчина – его брат, а каждая женщина – его сестра? Пойдемте со мной! Пойдемте со мной в наше будущее! И он двинулся дальше под рев приветствий, по устилавшим дорогу цветам, которые люди подбирали, чтобы заложить меж страницами книги, написанной Джошуа, чтобы засушить их и сохранить. Он шел, его нескладное тело было привычно к долгой ходьбе, к ритмичному, размеренному шагу, он легко оставлял позади тех, кто намеревался держаться рядом с ним. Он пересек мост Джорджа Вашингтона в полдень. За ним миновали мост три миллиона людей в Нью-Джерси, – огромную массу людей, которая сама задавала себе темп движения. Они шли за этим гемельнским дудочником, знавшим заветную мелодию их мечты; шли, не ведая, куда идут, и не беспокоясь об этом. Какой прекрасный, торжественный день – ни горя, ни забот, ни сердечной боли! Именно здесь, в Нью-Джерси, проявился истинный гений организаторов Марша Тысячелетия. Как и говорила Карриол, все шоссе 1-95 от Нью-Йорка до Вашингтона Кристиан должен был пройти по высокому помосту вдоль осевой линии, вознесенный над скоплениями людей – шагавших внизу, по обе стороны от него. – Осакка! – кричали они. – Аллилуйя! Благослови тебя Бог вовек за твою любовь к нам! Храни тебя Бог, и спасибо Господу, что дал нам тебя, Джошуа, Джошуа, Джошуа КРИСТИАН! И они разливались как дельта медленной, неторопливой реки: море голов, бьющаяся в пустынных и хламных берегах, среди пустырей умирающего Нью-Джерси, заколоченных домов Нью-Йорка и Элизабет, по зеленым пастбищам и сплетению стальных сухожилий железнодорожных узлов. Они помогали друг другу, бережно пропускали из своих рядов тех, кто устал, а уставшие замедляли ход, и отставали, чтобы не отягощать собою шествие, и передавали факел тем, кто ждал своей очереди подхватить его. Пять миллионов людей участвовало в Марше в этот первый день – радостные и свободные, спотыкающиеся, просветленные, счастливые, счастливые, счастливые. Джудит Карриол в Марше не участвовала. Она осталась в гостинице, чтобы посмотреть начало по телевизору. Кусая губы, она чувствовала, как воля вытекает из нее – будто кровь сочится. Когда авангард процессии проходил под окнами гостиницы, она высунулась из окна и смотрела на нее с болью, провожая глазами черную короткую щетину на голове Кристиана. От вида этих масс она стала задыхаться; она никогда раньше не могла представить себе, что в мире может быть так много людей. Неужели ее блестящий ум оценить качество не в состоянии? Неужели только количество впечатляет ее? А они все шли и шли мимо. До тех пор, пока солнце не начало клониться к западу и город не погрузился в пронзительную тишину. Тогда она спустилась вниз, пересекла Пятую Авеню и вошла в парк, где ее ожидал вертолет. Она собиралась настичь Кристиана в Нью Джерси. Пусть это тяжело, но она должна быть рядом. В Белом доме выдался суматошный денек, поскольку Президент отличался сварливостью. Его изводила мысль, будто что-то идет не так, что все это людское море вот-вот разбушуется, круша все на своем пути; что где-то кроется незамеченный никем гнойничок и он лопнет, прорвется кровавыми волнами насилия; что какой-нибудь фанатик-одиночка наведет мушку своей винтовки на доктора, шагающего без охраны. Естественно, он сразу же согласился с замыслом Марша Тысячелетия, когда Гарольд Магнус представил ему эту идею, но по мере того, как приближался срок, и Марш становился все более неизбежным, Президент все больше и больше страшился его. И все чаще жалел о том, что дал согласие. Когда уже в мае Гарольд Магнус упрекнул Президента за его колебания, тот быстро занял оборонительную позицию; ему было известно, что доктор отказался идти под охраной, и он требовал все больших и больших гарантий от Департамента окружающей среды, от Вооруженных Сил и Национальной Гвардии – и от всех подряд – что любые случайности учтены. Подчиненные клялись, что это так, и показывали ему груды документов. И все же он упорствовал в предчувствии катастрофы: ведь доктор оставался уязвим… Поэтому теперь он так изводил себя и подчиненных. Марш Тысячелетия, славя доктора Кристиана и повсеместный триумф философии Кристианизма, – все это слишком много значило для Тибора Рича. Впервые после Делийского Соглашения лидеры крупных держав собрались в Вашингтоне; впервые после Делийского Соглашения стало казаться, что между Соединенными Штатами Америки и другими странами может быть достигнуто подлинное согласие. Вот какую тяжесть нес сейчас на своих плечах этот человек, шагающий на экране уверенно и быстро, милю за милей, час за часом, и остающийся прекрасной мишенью для стрелков. Если Джошуа Кристиан вдруг упадет, обливаясь кровью, – для Америки это будет ударом более разрушительным, чем Дели: народы всего мира снова столкнутся с разрушительным анархистским началом. С рассвета он распорядился никого к себе не пускать и сидел в компании Гарольда Магнуса, нервничая каждый раз, как ему начинало казаться, будто камера, дающая общую панораму Марша, повернулась к возможному очагу беспорядка. Для Гарольда Магнуса он сделал исключение, потому что случись что не так, под рукой был бы человек, на котором можно сорвать зло. Трепет и ужас. Президент впервые видел наяву, что значат миллионы людей – не абстрактные миллионы, о которых разглагольствуют политики. А подлинные, во плоти, миллионы тех, от кого Президент зависит и за кого он в ответе. Пять миллионов маленьких точек, икринок, молекул единого целого, но в каждой – гнездился разум, который велел голосовать за Рича или против него. Как он мог вообразить, будто управляет ими? И он, и его предшественники. А как он мог обманываться, что в состоянии справиться с этой стихией? Как ему теперь отдавать распоряжения? Хотелось лишь убежать отсюда, затеряться среди них – точкой, икринкой, молекулой, – затеряться навсегда. Кто такой Джошуа Кристиан? Почему он вдруг вышел из безызвестности, чтобы достичь величайшей власти? Может ли человек действительно быть столь бескорыстным, чтобы не сознавать, какие возможности даны ему послушанием толп? Страшно, как страшно! Что я наделал! Гарольду Магнусу были известны сомнения, терзающие Тибора Рича, но сам он их отнюдь не разделял. Он наслаждался. Что за картина! Что за чудо, черт побери! А ведь тут есть и его заслуга! Ничего не стрясется, он был уверен. И он жадно всматривался в экран: телевидение показывало не только поход на Вашингтон, но и остальные девять шествий, проходивших по всей стране, которые должны были завершиться в один-два дня – из Форт-Лаудердейл в Майами, из Гэри в Чикаго, из Форт-Уорс в Даллас, из Лонг-Бич в Лос-Анджелес, из Мэйкопа в Атланту, из Галвестона в Хьюстон, из Сан-Хосе в Сан-Франциско, из Пуэблы в Мексику-Сити и из Монтеррея в Ларедо. Он наслаждался зрелищем, которое тешило его надежды, он резвился, как молодой кит резвится на морском просторе, как кит, в одиночку пасущийся на фантастическом скоплении планктона. Людской планктон густо колыхался на экране. Ну и ловкий же я парень, а! Моше Чейзен смотрел Марш дома, по телевизору, вместе со своей женой Сильвией, и чувства его были значительно ближе к тем, которые бушевали в душе Тибора Рича, нежели к беспечному восторгу Гарольда Магнуса. – Кто-нибудь его все-таки достанет – пробормотал он, когда увидел, что Кристиан взбирается на свой высокий помост. – Ты прав, – сказала Сильвия. – Тебе вовсе не обязательно было со мной соглашаться! – Ну, конечно, как жена я имею право и поспорить. Но когда ты прав, Моше, я с тобой соглашаюсь. Ты заметил, надеюсь, что случается это не слишком часто? – Прикуси язык, женщина! – он сжал голову руками и потряс ее – Ну что же я наделал! – Ты? – Сильвия оторвалась от экрана, чтобы взглянуть на мужа – Причем же тут ты, Моше? Она думала высмеять его, но увидела, что муж расстроен не на шутку, и попыталась его подбодрить. Затем она решила сделать иначе. – Все обойдется, Моше, – уверяла Сильвия. Но доктор Чейзен был безутешен. Уже час, как стемнело и доктор Кристиан наконец спустился со своего помоста и покинул ликующую толпу. Он прошел около девятнадцати часов без остановки, без единого перерыва, не перекусив, не охнув, даже не утоляя жажду «Это не к добру», подумала Карриол, сидя в одном шатре, где Джошуа, его семья и сопровождавшие их должностные лица должны были остановиться на ночь. Настоящий фанатик; вот откуда эта нечеловеческая выносливость и безразличие к себе. Он скоро испепелит себя вконец. Но не раньше, чем будет в Вашингтоне. Такие никогда не сгорают в один момент. Разумеется, были приняты все мыслимые и осуществимые меры для охраны Кристиана; над его головой постоянно висели несколько вертолетов, которые не имели отношения к телевидению. Они без устали осматривали толпу, готовые среагировать на блеск оружейного ствола. Помост тоже худо-бедно защищал кумира: все-таки злоумышленник не мог броситься на доктора. Любому, кто захотел бы его убить, пришлось бы, находясь в толпе, поднять свое оружие и, таким образом, показать его окружающим. Скорее, воспользовались бы окном какого-нибудь из зданий. Но все здания на расстоянии выстрела были тщательно прочесаны. Когда доктор Кристиан вошел в разбитую для него и его семьи большую палатку, Карриол подошла, чтобы помочь ему снять куртку. Он выглядел совершенно измотанным. Она предложила ему пройти в туалет Он кивнул но через минуту вернулся. – Мы подготовили для всех вас специальную ванну, – объявила она – Помогает от усталости. – О, Джудит, это было удивительно! – сказал Эндрю, щеки которого порозовели от ветра. – Я весь разбит, но так счастлив, что, кажется, закричал бы сейчас, – сказал Джеймс. Все им пришлось легче, чем Джошуа он и только он прошел всю дорогу без еды и питья, отдыха или передышки, остальным же каждые два часа предлагалось сойти с шоссе и устроить на час привал; затем их отвозили в какое-нибудь место, до которого Марш еще не дошел, чтобы они могли снова присоединиться к нему, когда Кристиан доберется туда. – А сейчас, мальчики, давайте-ка я дам вам попить, – сказала Мама, колдуя над столами, уставленными едой. Джошуа не тронулся с места. Стоял молча уставившись перед собой. Мама заметила его странное поведение и уже готова была начать суетиться, потому Карриол решила ее опередить Она взяла Джошуа за руки: – Джошуа, пойдите, примите ванну. Он покорно последовал за нею в огороженный угол палатки, где были установлены лохани с водой, особую кабину. И снова встал. – Хотите, чтобы я вам помогла? – спросила Джудит Сердце ее билось тревожно. Казалось, он ничего не слышал. Она тихо сняла с него одежду; он не сопротивлялся. То, что она увидела на его обнаженном теле, лишило ее всяких сил. – Джошуа, кто-нибудь знает об этом? – только и хватило ее, чтобы спросить. Он, казалось, наконец услышал ее: вздрогнул, покачал головой. С минуту она рассматривала его, не веря своим глазам. Его ноги были раздуты, обмороженные пальцы черны и изъедены язвами. Выше голени ноги покрылись сетью глубоких трещин, сочившихся кровью. Внутренние части бедер были кровавым куском мяса – кожа истерлась. Подмышки – в нарывах. Нарывы были и в паху, в промежности, и на ягодицах. И все тело его было в кровоподтеках – в старых и новых, и только-только проступающих. – Боже мой, как вы еще ходите? – воскликнула она, пытаясь гневом погасить свою боль – Скажите, ну, почему вы не обратились за помощью? Вы в своем уме? – Я ничего не ощущаю, правда, – сказал он. – Ладно, все кончено. Завтра вы не пойдете. – Я еще могу. Я пойду. – Ни в коем случае. И тут он набросился на нее, схватил и зло ударил о деревянный край кабины, весь покрывшись жуткими желваками, словно облитый кислотой, как в фильме ужасов. – Ты! Ты! Не смей указывать мне, что я должен и чего не должен! Я буду идти! Буду потому что должен! И вы ничего не скажете Никому! Ни слова! – Пора с этим покончить, Джошуа. И если вы покончите с этим, то это должна сделать я, – она задыхалась, не в силах вырваться от него. – Я покончу с этим, когда я захочу. Завтра я пойду, Джудит. И послезавтра. До самого Вашингтона. Чтобы встретиться с моим другом Тибором Ричи. – Вы умрете, не добравшись туда. – Я выдержу весь путь. – Тогда позвольте хотя бы привести врача! Она яростно вырывалась, она трясла и била его. – Я настаиваю! – кричала она. Он рассмеялся: – Время, когда вы могли управлять мною, давно прошло! Вы что, действительно думаете, что все еще управляете мной? Нет! После Канзас-Сити – нет! С того момента, как я пошел в народ, я слушаюсь только Господа, и только для Господа тружусь. Она со все возрастающим страхом глядела на его лицо, и вдруг начала понимать. Он действительно был безумен. Наверное, он был безумен и с самого начала, только умел скрывать лучше, чем другие безумцы. – Бросьте, Джошуа, вам необходима помощь. – Я не сумасшедший, Джудит, – сказал он спокойно – У меня нет галлюцинаций, я не сообщаюсь с внеземными силами. Я даже больший реалист, чем вы. Вы – жестокая, самолюбивая, неистовая, вы использовали меня для достижения своих собственных целей. Думаете, я не знаю? – он снова рассмеялся. – А теперь мы поменялись ролями, сударыня. Теперь я буду использовать вас для достижения своих целей. Будете делать, что вам скажут, будете повиноваться мне. А если нет – уничтожу вас. Я могу! И я это сделаю! Плевать, понимаете ли вы, что я делаю и почему делаю это. Я обрел дело своей жизни, я знаю, как его совершить, и вы будете помогать мне. Поэтому – никаких врачей! И никому ни слова! Глаза безумца. Да он и был безумен! Что он мог ей сделать? Как мог уничтожить ее? Тут ее осенило «И что я вмешиваюсь? Хочет убить себя – пускай Он сделает это не раньше, чем придет в Вашингтон, он достаточно безумен и достаточно целеустремлен. Что ж, пусть послужит моим целям! Я ведь и так собиралась вывести его постепенно из игры. И, может быть, я добьюсь гораздо большего благодаря его безумному самоистязанию. Сердце и глотка у него в порядке, он выживет как только подлечится. Я была потрясена. Я вышла из себя при виде того, что сумасшедший может сделать с собой во имя своей цели, или своего Бога, или своей навязчивой идеи. Хочет идти в Вашингтон? Пусть идет! Зачем я сопротивляюсь? Зачем же я согласилась отказаться на многие месяцы от своего дома, от своей работы, если не ради успеха этого величайшего предприятия? Пусть думает, что освободился от меня. А все-таки – я использую его.» – Хорошо, Джошуа, если вы хотите пусть. Но дайте мне хотя бы кое-что сделать для вас. Позвольте принести какую-нибудь мазь, чтобы облегчить боль, ладно? Он сразу же отпустил ее, словно понял, о чем она только что думала, словно заранее был уверен, что она сохранит его тайну. – Несите, если вам так нужно, – сказал он. Она помогла ему дойти до стенки кабины и войти в пенящуюся воду. Действительно казалось, он не страдал от боли, поскольку погрузился в тонизирующий солевой раствор со вздохом наслаждения и гримаса боли не исказила его лица. жүктеу/скачать 1.2 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|