Конрад Лоренц. Человек находит дpуга Москва, 1992

относится к ее способности понимать человеческие жесты и

речь. Можно не сомневаться, что те охотники, которые

первыми в истории человечества установили контакт с дикими

собаками, умели гораздо тоньше разбираться в выразительных

движениях животного, чем нынешние обитатели городов. В

какой-то мере это было их профессиональным качеством, так

как охотник каменного века, не умевший разобрать, мирно ли

настроен пещерный медведь или раздражен, естественно,

никуда не годился. У человека эта способность не была

инстинктивной, а представляла собой замечательный плод

обучения; развитие этой способности было подлинным подвигом

- и не меньшего подвига мы требуем от собаки, ожидая, что

она будет понимать человеческую мимику и речь. Врожденная

способность животного понимать выразительные движения и

звуки распространяется только на близкородственные виды, и

неопытная собака не понимает даже мимика представителей

семейства кошачьих. Необходимо помнить об этом, чтобы в

должной мере оценить, насколько близка к подлинному чуду

способность собаки разобраться в человеческой манере

выражения эмоций.

Как ни люблю я волчьих собак вообще и чау-чау в

частности, я убежден, что более одомашненные шакалы в целом

понимают чувства своих хозяев тоньше и лучше. Моя немецкая

овчарка Тита несравненно превосходила в этом отношении всех

своих волчьих потомков, так как она сразу понимала, кто

мне нравится, а кто - нет.

Среди моих собак смешанной породы я неизменно

предпочитал тех, которые унаследовали эту чуткость. Стаси,

например, реагировала на любые признаки моего нездоровья и

тревожилась, не только когда у меня болела голова или я

кашлял, но и когда я просто бывал в дурном настроении. Свое

чувство она выражала тем, что умеряла обычную бойкую рысцу,

с притихшим видом шла строго у моей ноги, то и дело на меня

поглядывала и, стоило мне остановится, прижималась плечом

к моему колену. Интересно, что она вела себя точно так же,

когда мне случалось хлебнуть лишнего, и моя "болезнь"

вызывала у нее такую тревогу, что ее тоскливое волнение,

наверное, помешало бы мне стать пьяницей, даже если бы во

мне пробудилась такая наклонность. Хотя мои собаки

благодаря происхождению от немецкой овчарки в значительной

мере обладают способностью понимать людей и выражать

собственные эмоции, нет ни малейшего сомнения, что эти

способности несравнимо больше развиты у некоторых сильно

одомашненных шакальих собак. Исходя из моего личного опыта,

пальму первенства в этом отношении я отдал бы пуделю,

справедливо славящемуся сообразительностью, на второе место

я поставил бы немецкую овчарку, некоторых пинчеров и

большого шнауцера, однако, на мой вкус, все эти собаки

слишком уж утратили свою первобытную хищную природу. Они

настолько "очеловечены", что им не хватает очарования

естественности, которое свойственно моим диким "волкам".

Неверно думать, будто собаки понимают только интонацию

и глухи к звуковому составу слова. Известный знаток

психики животных Саррис неоспоримо доказал это, дав своим

трем немецким овчаркам имена Харрис, Арис и Парис. Когда

хозяин приказывал: "Харрис (или Арис, или Парис), место!",

вставала и печально плелась к своей подстилке именно та

собака, которую он назвал. С такой же точностью команда

выполнялась и тогда, когда она подавалась из соседней

комнаты, что исключало какой-нибудь невольный

подсказывающий жест. Мне иногда кажется, что умная собака,

привязанная к хозяину, способна узнавать не только

отдельные слова, но и целые фразы. Когда я говорил: "Мне

пора идти", Тита и Стаси немедленно вскакивали даже в тех

случаях, когда я старательно сохранял нейтральный вид и

произносил эту фразу без какой-либо особой интонации. С

другой стороны, ни одной из этих слов, произнесенных в

другом контексте, не вызывало у них ни малейшей реакции.

Из всех известных мне собак лучше всего умел понимать

человеческие слова большой шнауцер Аффри - сука,

принадлежащая иллюстрировавшей со мной эту книгу художнице,

в чьей правдивости я не сомневаюсь. Аффри по-разному

реагировала на слова "катцу", "шпатци", "Наци" и "эйкатци",

означающие соответственно "котенок, "воробушек", кличку

ручного ежика (в те дни политический термин "наци" еще не

вошел в обиход) и "белочка".

Таким образом, владелица Аффри, ничего не зная об

эксперименте Сарриса, провела практически такое же

исследование и получила аналогичный результат. При слове

"катци" шерсть на загривке Аффри вставала дыбом и она

принималась возбужденно обнюхивать пол, ясно показывая, что

ожидает встречи с противником, который будет защищаться. За

воробьями она гонялась только в юности, а затем поняла всю

безнадежность этих попыток и с тех пор оглядывала их, не

двигаясь с места, и смотрела им вслед со скучающим видом.

Ежика Наци Аффри ненавидела просто потому, что он был ежом;

услышав его кличку, она стремглав бросалась к мусорной куче,

где обитал другой еж, рыла лапами сухие листья и лаяла с той

бессильной злобой, которую вызывают в собаках эти колючие

создания. При слове же "эйхкатци" Аффри задирала голову и,

если не видела белки, начинала перебегать от дерева к

дереву; подобно многим собакам с плохим чутьем, она обладала

прекрасным зрением и видела дальше и лучше большинства себе

подобных. Кроме того, она понимала сигналы, подаваемый

рукой, на что способны далеко не все собаки. И еще она знала

имена по меньшей мере девяти людей и бежала к ним через

комнату, если их называли по имени. При этом она никогда не

ошибалась.

Если эти эксперименты покажутся невероятными

зоопсихологу, работающему лаборатории, ему следует

вспомнить, что подопытное животное, находящееся всегда в

помещение, получает гораздо меньше качественно различных

впечатлений, чем собака, повсюду сопровождающая своего

хозяина. Собаке гораздо труднее ассоциировать определенное

слово с соответствующим действием, которому ее обучили, но

которое ей не интересно, чем связать название такой

заманчивой добычи, как котенок, воробей и т.д., с самой

этой добычей. В лаборатории от собаки редко удается

добиться выполнения столь трудной задачи, как распознавание

конкретного слова, потому что у нее отсутствует необходимый

для этого интерес: тут слишком мало "валентностей", как

говорят зоопсихологи. Любой владелец собаки обязательно

сталкивается с поведением, которое невозможно воссоздать в

лабораторных условиях. Хозяин говорит равнодушно, не

произнося имя собаки: "Не знаю, вести ее или нет". Но

собака уже вскакивает, виляет хвостом и прыгает от

возбуждения, потому что предвкушает прогулку. Если бы

хозяин сказал: "Придется ее вывести", собака поднялась бы

послушно, без особого интереса. А скажи хозяин: "Нет, я

раздумал ее выводить" - и настороженные уши печально

опустятся, хотя глаза будут по-прежнему с надеждой

устремлены на хозяина. И при окончательном решении:

"Оставлю ее дома" - собака уныло отойдет и снова ляжет.

Попробуйте представить себе, какие сложные

экспериментальные процедуры потребуются, чтобы добиться

аналогичных результатов в искусственных условиях

лаборатории, и какой утомительной будет подобная

дрессировка!

К сожалению, мне ни разу не случалось подружиться с

какой-нибудь человекообразной обезьяной, но госпожа Хейс

доказала, что между человеком и такой обезьяной возможен

очень тесный контакт, сохраняющийся на многие годы. Подобный

контакт, особенно между опытным, критически настроенным

ученым и животным, которое связано с ним крепкими узами

взаимной привязанности, является лучшей проверкой

интеллектуальных способностей такого животного. Бесспорно,

мы пока еще не можем сопоставить собаку с человекообразной

обезьяной, но лично я убежден, что понимать человеческую

речь собака будет лучше, хотя бы обезьяна и превзошла ее в

других проявлениях интеллекта. В определенном отношении

собака гораздо "человекоподобнее" самой умной обезьяны. Как

и человек, она одомашненное существо, и, как и человека,

одомашненность одарила ее двумя свойствами: во-первых,

освободила от жестких рамок инстинктивного поведения, что

открыло перед ней, как и перед человеком, новые возможности

деятельности, и, во-вторых, обеспечила ей ту непреходящую

детскость, которая у собаки лежит в основе ее постоянной

потребности в дружеской привязанности, а человек даже в

старости сохраняет ясность и свежесть мысли, о которых

Вордсворт писал:

Так есть, когда я взрослым стал,

И пусть так будет, когда состарюсь

Иль пусть умру.

ПРАВА ПРЕДАННОСТИ

Когда-то у меня была увлекательная книжечка

фантастических историй, называвшаяся "Рассказы Лыжного Эла

на сон грядущий". Под маской забавной чепухи в них пряталась

жгучая и подчас жестокая сатира, характерная для

американского юмора и не всегда понятная европейцам. В

одной из этих историй Лыжный Эл с чувством повествует о

подвигах своего друга. Примеры невероятного мужества,

ошеломляющего благородства и бескорыстного человеколюбия

громоздятся один на другой веселой пародией на американскую

романтику Дальнего Запада, завершалась рядом трогательных

сцен, когда этот герой спасет Эла от волков, гризли, голода,

холода и прочих бесчисленных опасностей. Рассказ кончается

лаконичным сообщением: "Проделывая все это, он отморозил

ноги, так что, к сожалению, мне пришлось его пристрелить".

Если в моем присутствии человек хвастает достоинствами

своей собаки, я обязательно спрашиваю, где она теперь,

по-прежнему ли с ним. И слишком часто получаю ответ в духе

Лыжного Эла: "Нет, мне пришлось от нее отделаться... я

переехал в другой город (или сменил квартиру на меньшую, или

перешел на другую работу), и мне стало трудно держать

собаку". Или еще что-нибудь в том же роде. Меня поражает,

как люди, во всех остальных отношениях вполне

добропорядочные, нисколько не смущаются, признаваясь в

подобном поступке. Они не сознают, что между их поведением и

поведением эгоиста, высмеянного в этой истории, нет

принципиальной разницы. Собака лишена каких бы то ни было

прав не только согласно законам, но и из-за

бесчувственности многих людей.

Преданность собаки - это драгоценный дар, накладывающий

на того, кто его принимает, не меньшие обязательства, чем

человеческая дружба. И это следует иметь в виду всем, кто

намеревается обзавестись четвероногим другом. Случается,

конечно, что собака сама навязывает вам свою любовь, который

вы не искали, как случилось со мной, когда я, катаясь на

лыжах во время отпуска, познакомился с Хиршману было около

года, и он уже стал типичной собакой, так и не обретшей

хозяина, - старший лесничий, которому он принадлежал, любил

только старую жесткошерстную легавую и не обращал ни

малейшего внимания на несуразного щенка, не обещавшего

стать хорошей охотничьей собакой. Хиршман был ласковым,

чувствительным псом и побаивался хозяина, что не слишком

рекомендует лесничего как хорошего дрессировщика. Но я не

составил особенно высокого мнения и о Хиршмане, когда уже на

второй день он отправился с нами. Я принял его за подхалима

- и ошибся, так как потом выяснилось, что он следовал не за

нами, а только за мной одним. Когда однажды утром я

обнаружил, что он спит под дверью моей комнаты, я усомнился

в своем первоначальном заключении и подумал, не означает ли

это зарождения великой собачьей любви. Я опоздал со своей

догадкой - клятва верности уже была принесена, и в день

моего отъезда собака не захотела от нее отречься. Я

попытался поймать Хиршмана и запереть его, чтобы он не

побежал за нами, но он старательно держался в стороне от

меня. Дрожа от тоски, опустив хвост, он с безопасного

расстояния смотрел на меня, словно говоря: "Я сделаю для

тебя все, что ты захочешь, за исключением одного - я тебя

не покину!" И я сдался. "Сколько вы возьмете за свою

собаку?" - спросил я у лесничего. С его точки зрения,

поведение Хиршмана было чистейшей воды предательством, и он

ответил резко: "Десять шиллингов!" Это прозвучало как

ругательство. Но, прежде чем он нашел более весомые

слова, десять шиллингов были вложены ему в руку, а две пары

лыж и две пары собачьих лап уже неслись под уклон. Я знал,

что Хиршман последует за нами, но ошибочно полагал, будто,

мучимый угрызениями совести, он будет бежать далеко позади,

чувствуя, что нарушил запрет. Однако произошло нечто

совершенно неожиданное: могучее собачье тело ударило меня в

бок, как пушечное ядро, и я шлепнулся на обледенелую

дорогу. Далеко не всякий лыжник сумеет удержать равновесие,

если на него внезапно налетит огромный пес, обезумевший от

восторга. Я недооценил сообразительности Хиршмана, и он

исполнил танец радости над мои распростертым телом.
Мы оцениваем благородство двух друзей, исходя из того,

кто из них способен на большую бескорыстную жертву ради

другого.

В XIX веке один философ сказал: "Пусть вашей целью

будет всегда любить больше, чем любят вас; не будьте в

любви вторым". Когда дело касается людей, мне иногда

удается выполнить эту заповедь, но в моих отношениях с

преданной собакой я всегда оказываюсь вторым. Какие это

необычные и единственные в своем роде узы! Вы когда-нибудь

задумывались над их необычностью? Человек - существо,

наделенное разумом и высокоразвитым чувством моральной

ответственности, существо, для которого высшей и

благороднейшей верой сала вера в братскую любовь, - именно

тут вдруг оказывается менее благородным, чем четвероногий

хищник. Говоря так, я вовсе не позволяю себе впасть в

сентиментальный антропоморфизм. Даже самая высокая

человеческая любовь порождается не рассудком, не

специфически человеческим нравственным чувством, а берет

начало в гораздо более глубоких и древних чисто

эмоциональных, а значит, инстинктивных слоях. Самое

безупречное и нравственное поведение утрачивает цену в

наших глазах, если оно диктуется только рассудком. Элизабет

Броунинг писала:
Люби меня, люби лишь ради

Любви самой.

таким же, как у высших животных, ведущий групповой образ

жизни, как бы безвременно ни превосходил их человек

благодаря своему разуму и нравственному чувству. Факт

остается фактом: моя собака любит меня больше, чем я ее, и

это всегда порождает во мне смутный стыд. Собака в любой

момент готова пожертвовать за меня жизнью. Если бы на меня

напал лев или тигр, Эди, Булли, Тита, Стаси и все мои

остальные собаки без малейшего колебания кинулись бы в

неравную схватку ради того, чтобы на несколько секунд

продлить мою жизнь. А как поступил бы на их месте я?

СОБАЧЬЕ НАСТРОЕНИЕ

Сверкающий запах воды,

Добротный запах камней.
Г.Честертон. Песнь Кудла

Не знаю, откуда возникло это выражение. Но я считаю его

очень удачным, потому что всегда стараюсь провести день со

своей собакой, если встаю с утра в собачьем настроении.

Когда я тупею от умственной работы, когда интеллигентные

разговоры и необходимость быть любезным с гостями начинают

приводить меня в бешенство, а один вид пишущей машинки

нагоняет мучительную тоску, как это обычно случается к концу

весеннего семестра, тогда я принимаюсь "гонять собак". Я

удаляюсь от себе подобных и ищу общества животных - и по

следующей причине: среди моих знакомых нет ни одного

человека, достаточно ленивого для того, чтобы составить мне

компанию, когда мной овладевает это настроение. Ведь я

наделен бесценным даром в минуты безмятежного блаженства

совершенно отключать свои мыслительные способности, без чего

невозможно полное душевное спокойствие. Когда я в жаркий

летний день переплываю Дунай и, точно крокодил на отмели,

нежусь в тихой заводи величественной реки, среди природы,

словно бы не ведающий о существовании человеческой

цивилизации, тогда мне изредка удается достичь того

чудесного состояния, к обретению которого стремились мудрые

буддийские отшельники. Я не засыпаю, но все мои чувства как

будто растворяются в гармоничном единении с природой, мысли

замирают, время утрачивает смысл, и когда солнце склоняется

к закату и вечерняя прохлада заставляет меня вспомнить, что

мне еще предстоит одолеть вплавь пять километров, я не могу

сообразить, секунды или годы прошли с того мгновения, когда

я выбрался на песчаный берег.

Эта животная нирвана - лучшее средство от умственного

переутомления, целительный бальзам для душевного состояния

современного, торопящегося, вечно чем-то озабоченного

человека с истерзанными нервами. Мне не всегда удается

обрести такую бездумную безмятежность дочеловеческого рая,

но успех бывает вероятнее в обществе четвероногого

спутника, все еще полноправного обитателя этого рая. Таковы

несомненные и глубокие причины, почему мне нужна собака,

которая верно следовала бы за мной, но при этом сохраняла

бы дикую внешность, чтобы не портить пейзажа напоминанием о

цивилизации.

Вчера уже на заре было так жарко, что о работе -

умственной работе - нечего было и думать. День, словно

нарочно предназначенный для того, чтобы провести его на

Дунае! Я вышел из дому, вооруженный сачком и стеклянной

банкой, потому что всегда приношу из таких экскурсий живой

корм для моих рыбок. И, как всегда, мое снаряжение

послужило для Сюзи сигналом, что я - в "собачьем настроении"

и предстоит счастливый день. Она убеждена, что эти прогулки

я совершаю ради нее и, быть может, она не так уж далеко от

истины. Сюзи знает, что я не просто позволяю ей сопровождать

себя, но и очень дорожу ее обществом. И все же до ворот она

идет у самой ноги: а вдруг я про нее забуду? Однако на улице

она гордо задирает пушистый хвост и легкой рысцой бежит

впереди меня - ее танцующая эластичная пробежка объявляет

все собакам, что Сюзи никого из них не боится, даже когда с

ней нет Волка II. С на редкость уродливым псом бакалейщика -

надеюсь, бакалейщик этой книги не прочтет - она обычно

завязывает короткий флирт. К величайшему неудовольствию

Волка II, Сюзи питает некоторую слабость к этому пятнистому

уродцу, она морщит нос и скалит на него блестящие зубы, а

потом бежит дальше, по обыкновению рыча на своих

многочисленных врагов за их заборами.

Улица еще в глубокой тени, и утоптанная земля холодит

босые ноги, но за железнодорожным мостом, на тропе,

спускающейся к реке, ступни тонут в теплой ласковой пыли,

которая маленькими облачками взметывается из-под лап

бегущей впереди собаки и повисает в неподвижном воздухе.

Весело звенят кузнечики и цикады, а на дереве у воды поют

иногда и славка-черноголовка. Слава богу, они еще поют!

Значит, лето еще только-только началось! Наш путь лежит

через свежескошенный луг, и Сюзи сворачивает с тропки,

потому что тут всегда можно со вкусом "помышковать". Ее

рысца сменяется своеобразной подпрыгивающей походкой на

негнущихся лапах. Голову она держит высоко, весь ее вид

выдает радостное возбуждение, и хвост опущен и вытянут над

самой землей. В эту минуту она больше всего напоминает

голубого песца выше средней упитанности. Внезапно словно

высвобождается пружина, и Сюзи описывает в воздухе дугу

высотой в метр и длинной в два. Когда она приземляется,

вытянув вперед и сведя вместе передние лапы, то

молниеносно кусает что-то в низкой траве. Громко фыркая,

она ввинчивает нос в землю, а потом поднимает голову и

вопросительно смотрит на меня, помахивая хвостом, - мышь

ускользнула. Сюзи, несомненно, полна стыда, потому что ее

великолепный прыжок на мышь оказался безрезультатным, но

зато как она гордится, когда успевает схватить добычу! На

этот раз она продолжает выслеживать свою дичь, однако

четыре новых прыжка опять оказываются бесплодными. Полевки

поразительно быстры и подвижны. Но вот маленькая чау-чау

пролетает по воздуху, как резиновый мяч, и, когда ее лапы

касаются земли, раздается пронзительный отчаянный писк.

Сюзи кусает, затем быстро резким движением подбрасывает то,

что кусала, и маленькое серое тельце описывает в воздухе

дугу. Сюзи - тоже, но более широкую. Оттянув губы, она

несколько раз щелкает зубами, а потом берет одними резцами

что-то, что пищит и бьется в траве. Затем Сюзи

оборачивается ко мне и предъявляет для моего обозрения

большую, жирную, сильно помятую мышь, которую держит в

челюстях. Я осыпаю ее похвалами и провозглашаю, что она -

могучий и грозный зверь, к которому все должны относится с

величайшим трепетом. Мне жако полевку, но ведь с ней я не

был лично знаком, а Сюзи - мой ближайший друг, и мне

положено радоваться ее успехам. Тем не менее у меня

становится легче на душе, когда она съедает полевку, что

оправдывает ее поступок, поскольку охота ради еды - законное

право животного. Сначала она слегка жует мышь, превращая ее

в плотный бесформенный комочек, потом вбирает глубже в

пасть и проглатывает. Больше мышковать ей пока не хочется, и

она показывает мне, что мы можем идти дальше.

Тропка приводит нас к реке, где я раздеваюсь и прячу

одежду вместе с сачком и банкой. Отсюда наш путь лежит по

старому бечевнику - в прежние времена тут шли лошадиные

упряжки, тащившие баржи, но теперь бечевник совсем зарос, и

узенькая тропка вьется среди зарослей высокого кустарник, в

гуще которого, увы, прячется крапива и колючая ежевика, так

что приходится обеими руками оберегать тело от ожогов и

царапин. В этой травянистой чащобе стоит невыносимая

духота, и Сюзи с пыхтением бредет за мной, апатично не

замечая охотничьих соблазнов, таящихся по сторонам. Мне

понятна ее вялость, потому что я сам обливаюсь потом, и я с

сочувствием поглядывают на ее густую шерсть. Наконец мы

добираемся до места, где я наметил переплыть Дуная. Вода в

реке стоит низко, и сначала мы идем по длинной галечной

косе. Я осторожно ступаю по камешкам, а Сюзи убегает вперед,

забирается в воду и ложится, так что над поверхностью

виднеется только ее голова - странный маленький треугольник

на фоне речных просторов.

Когда я вхожу в воду, Сюзи подбирается к самой моей

сине, тихонько повизгивая, - ей еще не доводилось

переплывать Дунай, и его ширина преисполняет ее дурными

предчувствиями. Я стараюсь успокоить ее и делаю несколько