Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Медленным, тяжелым, точным количест­венным учетом — прежде всего измерением — и не менее точным научным описанием окру­жающего двигаются вперед науки, и естественные в частности.

На Варшавский вокзал с чемоданами и дорожными сумками Вернадские явились за четверть часа до отхода поезда 17 марта 1889 года. Провожал их Егор Павлович и друзья по братству. Ребенок остался с бабушкой в Терио­ках. Наташа плакала и смеялась.

По туманным следам детских воспоминаний Владимир Иванович направился в Италию. Первым делом предстоя­ло научиться методам исследования кристаллических ве­ществ. Мастером дела называли профессора Скакки в Неаполе, к нему и отправился Владимир Иванович, оста­вив жену в гостинице.

Скакки принял молодого русского ученого очень ра­душно, но то был дряхлый старик с вылинявшими глаза­ми и слуховой трубкой в руках. Он поблагодарил молодо­го человека за визит и одобрил его намерение посмотреть Везувий, все еще живой и грозный, музеи и парки с полу­тропической растительностью.

На вершину вулкана можно было подняться по про­волочной железной дороге, не так давно выстроенной, но Наталья Егоровна решительно запротестовала. Ее напу­гал рассказ о неожиданном извержении 1872 года, когда погибли все двести человек зрителей, собравшихся у под­ножия Везувия.

Через несколько дней Вернадские выехали в Мюнхен. Под руководством «короля кристаллографии» Пауля Гро­та здесь работали многие русские ученые. В Мюнхене во­обще многому можно было учиться: здесь читал курс мик­рохимического анализа профессор Гаусгофер, руководив­ший и практическими занятиями по своему предмету. Здесь же для молодых ученых открыт был физический кабинет профессора Зонке.

Зонке развивал теорию кристаллизации, чем особенно интересовался Вернадский.

Наталья Егоровна оставила мужа среди занятий и уехала в Териоки. В конце мая Вернадский писал своему учителю:

«Уже скоро кончается семестр, который я провел у Грота, и я начинаю подводить итоги тому, что сделал в этот семестр, и в общем очень доволен своим у него пре­быванием».

Грот, в свою очередь, не мог пожаловаться на русско­го ученика. Он дал ему небольшую отдельную работу вме­сте с другим своим сотрудником, Мутманом: определение оптических аномалий одного сложного органического ве­щества. Сами по себе аномалии не интересовали Влади­мира Ивановича. Он начал работать с этим веществом только для того, чтобы научиться методам исследования.

Однако вещество оказалось очень интересным в гео­метрическом отношении: оно кристаллизовалось в форме, никогда еще не наблюдавшейся и известной только тео­ретически.

Подводя итоги своему пребыванию у Грота, Владимир Иванович писал Наталье Егоровне так:

«Я чувствую, что все больше и больше обучаюсь мето­дике, то есть у меня появляются руки, а вместе с тем как-то усиленнее и сильнее работает мысль. Вообще с головой моей делается что-то странное, она как-то легко фантази­рует, так полна непрерывной работы, как давно-давно не было. Минуты, когда обдумываешь те или иные вопросы, когда соединения, известные уже, ныне стараешься свя­зать с этими данными, найти способ проникнуть глубже и дальше в строение вещества, в такие минуты пережива­ешь какое-то особое состояние — это настоящий экстаз».

К концу семестра в Мюнхен заехал Краснов, чтобы вместе отправиться в путешествие по Западной Европе. Началось оно с геологической экскурсии в Баварские Аль­пы. Руководил экскурсией известный геолог Циттель, ко­торый составил для друзей маршрут их путешествия. Сле­дуя ему, они проехали в Тироль, где видели те же снего­вые поля, те же ледники, снежные, каменные и песчаные обвалы, шумные водопады и бездонные пропасти.

При попытке подняться на Шмиттенгаген, сравнитель­но доступную по высоте в две тысячи метров вершину, Владимир Иванович потерял очки. Пройдя три четверти пути, путешественники должны были спуститься в Инс­брук за очками, а затем подниматься снова. На вершине пришлось ночевать. Владимир Иванович вспоминал это восхождение и ночь на вершине как самый значительный момент в своей жизни. Там, любуясь чистым звездным небом, впервые пришла ему в голову мысль о связи ми­нералогии со звездной механикой и химией.

— Тебе повезло, Володя, — под впечатлением проис­шедшего разговора заметил Краснов. — Ты идешь своей дорогой и так широко мыслишь! А я оторвался от брат­ства и стал ни то ни се, хотел быть ботаником, а меня сделали географом, потому что министерству взбрело ор­ганизовать кафедры, для которых нет профессоров! Тьфу, чепуха какая!

Он лежал, подложив руки под голову и глядя в небо. Владимир Иванович слушал не возражая.

В самом деле, широко развернувшаяся перед Андре­ем еще в студенческие годы возможность научной рабо­ты, связанная с далекими путешествиями, рано оторвала его от интересов студенческой жизни, лишила связи с кружком и переживаниями братства. Несомненно было и то, что навязанная ему специальность, как бы внутренне ни стремился он сделать ее свободно избранной, остава­лась чуждой и не давала полной удовлетворенности.

Концом маршрута Циттель назначил Англию, где соби­рался IV геологический конгресс. Друзья заехали на не­сколько дней в Париж и переправились в Лондон, а отту­да в Бат, красивейший курорт Англии, где происходили заседания конгресса. На конгрессе присут­ст­вовало много русских ученых. Делегатом был и профессор Московско­го университета Алексей Петрович Павлов. Вместе с ним и с другими членами конгресса Вернадский проделал ин­тересную прогулку по Уэльсу. Новизну впечатления уси­ливало участие в наблюдениях Марии Васильевны, жены Павлова, известного палеонтолога. Она раскрывала перед соотечествен­никами удивительные страницы истории по­звоночных, по каким-то одной ей понятным и замечаемым отложениям и остаткам вымерших.

— Мне рассказывал о вас Василий Васильевич, — сказал Павлов, ближе познакомившись с Вернадским, — и о ваших планах изучать минералогию во времени и взаимодействии с остальной природой. Если бы вам удалось защитить магистерскую диссертацию в ближайшие год-два, я охотно поддержал бы вашу кандидатуру в Москов­ском университете. У нас должна открыться кафедра...

В связи с петербургскими событиями последнего времени и ухудшающимся здоровьем Натальи Егоровны пе­реезд в Москву был бы счастливым случаем.

Но не только диссертации, даже и темы для нее Вла­димир Иванович еще не видел.

Участие в конгрессе ознаменовалось избранием Вер­надского членом-корреспондентом Британской ассоциа­ции наук.

Большую часть времени Владимир Иванович провел в Лондоне с Ольденбургом, у которого он и жил.

Из близких Вернадскому друзей по братству и уни­верситету только Дмитрий Иванович Шаховской пред­почел науке общественно-политическую и культурно-просветительную деятельность. Остальные — Гревс, Крас­нов, Ольденбург, Вернадский — остались при универ­си­тете и готовились к профессуре по разным специально­стям.

Сергей Федорович Ольденбург в это время работал в библиотеках Лондона и Кембриджа над буддийскими ру­кописями.

Целыми днями друзья не расставались. Колоссальный Британский музей, зоологи­ческий парк, библиотеки пока­зали им Лондон со стороны, обычно доступной немногим. Пора­жен­ный странными для иностранцев нравами англи­чан, Вернадский с горечью вспоминал Мюнхен. Как-то в библиотеке Кембриджа его заинтересовали две редкие книги, и он спросил Ольденбурга, нельзя ли взять книги домой на день-два.

— Отчего же? — сказал он. — Попроси пойди, ска­жи, кто ты и когда вернешь.

Вернадский объяснился с библиотекарем, и тот через несколько минут положил перед ними книги.

— Ну, пойдем! — напомнил Ольденбург. — Чего ты ждешь?

— Позволь, — растерялся Владимир Иванович, — но как же? Надо записать их за мной или как это вообще делается?

— Не смеши людей, — понизив голос, объяснил Оль­денбург и, взяв друга под руку, быстро повел его с книгами к выходу. — Тут ничего не записывают, и с основа­ния библиотеки, наверное, не пропало ни одной книги...

В омнибусе Вернадский вспомнил Мюнхенскую биб­лиотеку.

— Библиотека там устроена положительно невозмож­ным для работы образом: теряется много времени, а книг все-таки не получишь! Она считается чуть не первой в Германии, но многих книг не находишь, а иностранных вовсе нет... Вообще удивительно, как немцы мало ценят время...

— А лекции? — поинтересовался его спутник.

— Они все очень элементарны. Грот, например, в курсе минералогии полтора месяца читал введение, состоявшее в повторении курса кристаллографии...

Вернадский рвался в Париж и возвратился в Мюнхен с чувством человека, попавшего из столицы в глухую провинцию.

Грот очень интересовался работой Мутмана и Вернад­ского над оптическими аномалиями с органическим веще­ством, но так как Мутман практически в ней не прини­мал участия, ему приходилось обращаться к Вернад­скому.

Когда работа была закончена, Вернадский сдал ее Гроту. Под заглавием он поставил оба имени, а во всту­пительной части еще раз заявил о том, что работа сдела­на совместно с Мутманом.

Грот не хотел расставаться с учеником.

— Что вам делать в Париже, работайте у меня. Я дам вам большую работу.

Владимир Иванович при всей своей мягкости все же не остался. Обо всем этом Владимир Иванович сообщил Докучаеву.

В ответ Докучаев предложил представить работу как магистерскую диссертацию. О необходимости поспешить с подачей диссертации он напоминал своему ученику уже не раз.

— Я сам чувствую, что надо бы скорей написать дис­сертацию, но не думаю, чтобы я скоро ее написал, — отвечал Владимир Иванович. — Работу, которую я сделал у Грота, в диссертацию обратить совсем нельзя, тем более что публиковать ее я должен с Мутманом, хотя это довольно комично, так как он ничего не делал. Думаю, что и в Париже нельзя будет написать, так как придет­ся учиться. Надо, вероятно, отложить до возвращения в Россию.

Первый год командировки закончился в феврале 1889 года переездом в Париж, где Вернадский не только учился. Напряженно работал он в лабораториях Ле Ша-телье и Фуке, где тесно было от учеников, прибывших со всех концов мира.

Луи Ле Шателье, инженер по профессии, химик по призванию и страстной преданности этой науке, исследовал строение силикатов и алюмосиликатов — минера­лов, наиболее распространенных в земной коре. В лабо­ратории у него применялись новейшие методы изучения минералов и, в частности, пирометры для измерения вы­соких температур. Один из таких приборов — фотометр — сконструировал сам Ле Шателье.

Лаборатория Ле Шателье находилась в известной французской горной школе на бульваре Сен-Мишель. Вернадский жил на Пасси, далеко от школы, и ему при­ходилось тратить не менее часа на дорогу. Кроме конки, транспорта не было. Обычно Вернадский садился на­верху с какой-нибудь книгой, и время не пропадало. Про­читал же он таким образом уйму книг.

Вдоль Сены он шел пешком. По набережной распо­лагалось множество ларьков со старыми и новыми кни­гами. Здесь Владимир Иванович нашел немало редчай­ших книжек. Продавали их очень дешево. У Ле Шателье эксперименты, проделываемые Вернадским, длились дол­го, постоянного внимания они не требовали, и Владимир Иванович снова читал. Так он перечитал всего Аристо­теля, Платона, Плотина.

У Ле Шателье работал Вернадский на темы димор­физма — так называется способность некоторых химиче­ских соединений появляться в нескольких разных кри­сталлических формах. Вопрос этот тогда интересовал мно­гих, так как сначала считалось, что каждому химическо­му соединению в твердом состоянии соответствует одна определенная внешняя форма, а затем выяснилось, что некоторые могут появляться в двух различных формах. Потом оказалось, что некоторые тела бывают в трех раз­личных кристаллических формах, и в четырех, и в пяти, и в шести, причем таких соединений не одно, не два, а десятки и сотни. Когда начал свои опыты Вернадский, полиморфных тел насчитывалось более трехсот.

Вернадский начал свои работы с твердым убеждением, что диморфизм есть общее свойство материи и в зависи­мости от температуры каждое химическое соединение может являться в нескольких кристаллических формах. Только несовершенство наших методов исследования ме­шает убедиться в этом.

Вернадский стал искать наиболее совершенное обору­дование для доказательства поло­жения, в котором он сам не сомневался. Он считал Ле Шателье одним из са­мых замеча­те­ль­ных людей, встреченных им в жизни, но лаборатория его все же была далека от совершенства.

У профессора Фуке в не менее знаменитой «Эколь де Франс» Вернадский работал в области синтеза мине­ралов. Лаборатория его помещалась в двух маленьких комнатах в подвале дома XVI века, с окнами во двор на уровне земли.

«Как всегда у французов, — вспоминал Владимир Иванович, — здесь все было по-домашнему».

После немецкой приверженности к пышной декора­тивной внешности пренебрежение ко всякому наружному блеску бросалось в глаза.

Лабораторная обстановка не радовала ни оборудова­нием, ни совершенством приборов. Все это заменяли фран­цузская вежливость, внимательность, атмосфера научных исканий и живость творческой мысли.

Работая у Фуке, пришел Владимир Иванович к заме­чательным своим идеям о строении силикатов и алюмо­силикатов.

«Основной идеей моей, — писал он учителю, — явля­ется положение, что силикаты, содержащие глинозем. окись железа, хрома и борный ангидрид, являются не солями каких бы то ни было кремниевых кислот, а соля­ми сложных кислот — кремнеалюминиевой, кремнеборной и т. п. Если даже мне не удастся иметь полных доказа­тельств, мне кажется, самая постановка вопроса в такой форме может способствовать разъяснению тех или иных вопросов, связанных с силикатами...»

В развитие основной идеи Вернадский задался целью синтезировать, то есть получить искусственным путем, силлиманит, и это ему удалось. Выяснилось, что силли­манит образуется в процессе обжига огнеупорных глин и белый цвет фарфора получается главным образом от­ражением света от иголок силлиманита.

— Имеющиеся у меня здесь образчики севрского фарфора дают это явление очень ясно, — сообщал Вла­димир Иванович Докучаеву и со свойственным ему юмо­ром добавлял: — Комично, стремился с большим трудом получить силлиманит, когда он оказался во всех прибо­рах, в которых производил опыты!

Теперь у Вернадского в руках была прекрасная тема для магистерской диссертации, и он решил заявить свою кандидатуру в Московском университете. Докучаев одоб­рил решение, а в ответ на сомнения Владимира Ивано­вича писал ему:

«По моему глубокому убеждению, вы совершенно под­готовлены читать минералогию, и я еще недавно именно с этой стороны рекомендовал вас Павлову. Во всяком случае, надо поспешить с диссертацией, которую необхо­димо подать в осенний семестр этого года: иначе можно потерять московское место...»

Но в эти первые годы свободной научной и общест­венной деятельности Владимир Иванович еще не умел справляться с невероятной разносторонностью своих ув­лечений.

В одном из писем к жене он перечисляет:

«За эти два дня успел осмотреть здесь: ботанический сад, зоологический музей, антикварный музей с очень ин­тересными остатками свайных построек и доисторической археологии вообще, педагогический музей, аквариум. Был два раза в минералогическом музее, сегодня три часа про­работал в нем, но не знаю, когда покопчу с ним, такая масса в нем чрезвычайно важного для меня материала...»

И так в каждом новом городе, а там есть еще и теат­ры, и картинные галереи, и концертные залы, и книжные магазины, где можно купить даже собрание сочинений Герцена. В условиях парижской жизни сердце не лежало к такого рода занятиям, каких требовала работа над дис­сертацией.

В это время в Париж приехала Наталья Егоровна с маленьким сыном и воспитатель­ницей. Вернадские по­селились в Медоне, одном из пригородов Парижа. Влади­мир Иванович возвращался в пять часов домой, обедал, отдыхал, читал записи Натальи Егоровны о сыне. Она отмечала в мальчике каждое новое проявление сознатель­ной жизни. Он начинал говорить и, называя себя, гово­рил Гуля вместо Егор. В то время имя Георгий в быту переделывалось на Егора, и в семье Вернадских следо­вали той же традиции. Так Гулей и звали сына у Вер­надских всю жизнь.

Пребывание Вернадского в Париже совпало со Все­мирной выставкой 1889 года, в память столетия Великой французской революции.

Международный комитет выставки пригласил к уча­стию русское Вольное экономи­ческое общество. Оно ре­шило послать обширную почвенную коллекцию. Впервые в истории русского почвоведения успехи и достижения его Докучаев должен был демонстрировать миру.

Василий Васильевич немедленно принялся за дело и в феврале отправил в Париж образцы почв по полосам и районам, почвенные карты, разрезы, диаграммы и все печатные работы по почвам России как самого Докучаева, так и его учеников. Одновременно Василий Василье­вич просил Вернадского разместить экспонаты ла вы­ставке и понаблюдать за ними.

Владимир Иванович немедленно телеграфировал: «Согласен», и, несмотря на предвыставочную спешку и суматоху, подготовил русский отдел.

Только в июле 1890 года Вернадский с запрятанным на дно чемодана собранием сочинений Герцена возвра­тился в Россию, оставив Наталью Егоровну с Гулей в Париже, и направился в Кременчуг, где уже его ожида­ли подробные инструкции Докучаева и билеты на право пользования земскими лошадьми.

В Кременчуге же он не только следует инструкциям, изучает почвы, собирает множество образцов их, но еще увлекается археологическими находками, составляет ар­хеоло­ги­ческую карту с пометками курганов, каменных баб, рассыпанных по степи, чтобы потом подарить ее Полтавскому краевому музею.

Осенью, возвратившись с Полтавщины, Владимир Иванович знакомится в Москве с минералогическим ка­бинетом университета и химической лабораторией при нем. Довольный и тем и другим, он пишет в Париж, что продолжит здесь свои парижские опыты.

Алексей Петрович Павлов встретил своего будущего товарища очень радушно и только торопил его с чтени­ем пробных лекций.

Пробную лекцию «О полиморфизме как общем свой­стве материи» Вернадский читал 9 ноября в переполнен­ной, самой большой аудитории в присутствии всего фа­культета. Лекция прошла удачно. Вернадского поздрав­ляли, восторженно жал ему руку Тимирязев, но сам Владимир Иванович чувствовал себя на кафедре плохо. Он признавался Наталье Егоровне, что думал только о том, когда, наконец, пройдут эти два часа чтения.

Докучаев писал ему:

«Спешу поздравить с полным успехом лекции, о чем уведомил меня Павлов. Очень желаю, чтобы вы поско­рее окончили вашу диссертацию и стали бы таким обра­зом твердой ногой в Московском университете».

В ноябре, после признания факультетом за Вернад­ским права на приват-доцентуру, он уже жил в Москве на Малой Никитской и разбирал в старинных коллекциях минералогического кабинета камни с этикетками на французском языке и образцы металлов со знаками ал­химиков на них.

II

ИСТОРИЯ ЗЕМНОЙ КОРЫ

Глава VIII

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГЕОХИМИИ

Влияние каждой науки опреде­ляется дейст­вительным ходом ее развития. Мы можем этого разви­тия не знать, как это имеет место для геохимии, но влияние ее суще­ствования чувствовать на каждом шагу.

Много лет спустя Вернадский писал:

«Я не могу не вспомнить той творческой работы, ко­торую в моей молодости я пережил в кругу молодежи, группировавшейся в минералогическом кабинете Петер­бургского университета, вокруг моего учителя В. В. Доку­чаева. В. В. Докучаеву пришлось читать минералогию и кристаллографию, хотя научный интерес его шел в дру­гом направлении. В это время он все силы своего большо­го ума и большой воли направил в сторону почвоведе­ния, где значение его личности и данного им направления живо до сих пор. Благодаря почвоведению интерес к ге­незису минералов был у Докучаева очень силен, и это отражалось на его лекциях и на тех беседах, которые ве­лись среди молодой и талантливой, окружавшей его мо­лодежи. Труды К. Бишофа оказали большое влияние в этой среде и тщательно здесь изучались. Пробу­див­шийся у меня здесь интерес к этим вопросам встретил у В. В. Докучаева активное сочув­ствие. По его настоянию появилась и моя статья о генезисе минералов в Энцикло­педическом словаре Брокгауза, отражавшая интересы то­го времени».

Статья не только появилась в словаре по настоянию Докучаева: она и написана была по его настоянию. Рас­правляя широкую красивую бороду, Василий Васильевич пресекал всякие попытки ученика уклониться от этой работы:

— Нет, Владимир Иванович, нет, дорогой, это необ­ходимо, это ваша заявка на новое понимание науки, а мо­жет быть, и на новую науку. Статья должна быть!

Статья появилась в восьмом томе Энциклопедии в 1892 году, но о том, что учение о генезисе минералов создается автором статьи, можно было лишь догадывать­ся по замечанию: «Связного учения о генезисе не име­ется».

Статья же представляла это связное, хотя и конспек­тивно изложенное, учение.

Вернадский принадлежит к тому типу ученых, науч­ное первенство которых приходится защищать от них са­мих. И в этой статье, как всегда в его работах, перечис­ляются имена предшественников, которым можно было бы приписать хоть какое-нибудь отношение к делу. Ве­роятно, старый, никогда не покидавший Вернадского ис­следовательский интерес к истории науки шел здесь вро­вень с врожденной честностью и благородством.

Конечно, известные представления о том, как образу­ются минералы, существовали с давних времен. Ко вре­мени Вернадского достаточно разрослись и практический опыт и запас наблюдений. У всех на глазах в соляных озерах происходит образование таких минералов, как каменная соль, бура, гипс и ряд других. Генезис таких соединений, как железный блеск, поле­вые шпаты, выяс­няется при извержении вулканов. Хорошо известно об­разование мине­ралов в результате деятельности некото­рых организмов. Кораллы отлагают целые острова каль­цита, осо­бый грибок образует в почвах селитру, кости погребенных животных превращаются в фосфорит.

Опыт рудокопов положил начало учению о парагене­зисе, то есть о нахождении различных минералов вме­сте, в одном куске или месторождении. Проводимый в лаборатории синтез того или другого минерала может также дать указания на условия его образования в при­роде.

Однако прямое наблюдение охватывает далеко не псе минералы, и вопрос о генезисе многих из них прихо­дится решать путем логического вывода о том или другом возможном происхождении данного материала. Та­ких выводов и догадок ученые сделали немало, так что к концу прошлого века накопился большой материал по генезису минералов.

Оставалось явиться уму, который привел бы разроз­ненный материал в систему, заполнил бы пустые места и создал бы из описательной минералогии химию земной коры.

Таким умом и был Владимир Иванович Вернадский.

Еще только готовясь к чтению лекций, он уже знал литературу своего предмета, как никто. Но не было и вопроса в этих областях, по которому он не имел бы свое­го собственного, независимого мнения.

Докучаев запрашивает его из Петербурга, работая над статьей о соотношениях между так называемой мерт­вой и живой природой, с одной стороны, и человеком — с другой:

«Так как вы — великий знаток литературы по мине­ралогии и особенно кристаллофизике и химии, то не могу ли я обратиться к вам со следующими вопросами: нет ли у иностранцев изложенной популярным язы­ком статьи, которая специально трактовала бы, ес­ли можно так выразиться, об индивидуальности и жизни кристаллических неделимых, поскольку то и другое мыслимо в минеральном царстве? А если нет, то не на­пишете ли вы сами — вы лучше, чем кто-либо другой, сделаете это — коротенькой заметки по этому вопросу?»

Со следующей почтой Вернадский отвечает учителю. Он не только называет статью оксфордского профессора, но высказывается и сам по затронутому вопросу:

«Чем больше вдумываюсь я в явления кристаллиза­ции, тем более вижу в кристаллах отсутствие связи с жи­выми существами. Отличие здесь коренное. Все попытки видеть намеки на переходы, не говоря о предполагаемых переходах, кажутся мне не отвечающими фактам, «инди­видуальность» кристалла очень резкая — того же типа, как индивидуальность химического соединения или хими­ческого элемента. Кристалл для меня есть чистое, одно­родное состояние твердой материи. Какие бы силы ни проявлялись в живых организмах, мы видим там всегда разнородную среду, и во всяком организме проявляются силы при отсутствии однородности состава и строения...»

Короткое изложение собственного взгляда Вернадско­го заинтересовало учителя больше, чем иностранные статьи, и в первый же приезд в Москву Докучаев прого­ворил с учеником на эту тему целый вечер.

Минералогу яснее, чем кому другому, резкое отличие между живым и косным безжизненным телом. Только от привычного зрения и стереотипного мышления усколь­зают столь разные свойства живого и мертвого: неизмен­ность минерала в течение всего геологи­ческого времени и беспрерывное эволюционное развитие организмов, за­вершающееся появле­нием человека; недвижность мине­рала и постоянное распространение жизни по земной повер­хности путем размножения.

В те годы нужны были смелость и принципиальность, чтобы, рискуя быть причис­ленным к виталистам, нахо­дить коренное отличие живой природы от неживой.

— Речь идет не о душе, не о какой-то там жизненной силе, а просто о материально-энергетическом отличии живого организма от косных тел природы, — говорил Владимир Иванович. — Я не сомневаюсь, что с разви­тием науки непременно вскроются какие-то тонкие и яс­ные свойства живого, в корне отличные от свойств мине­ралов и кристаллов! *

* Некоторые коренные отличия живых и косных тел природы исследовал впоследствии сам Вернадский.

Вернадский обладал необыкновенной способностью видеть связи или отсутствие их между самыми далекими явлениями. Его логические решения о генезисе того или иного минерала казались со стороны откровениями поэта или интуицией гения.

— Я очень просил бы вас, Владимир Иванович, напи­сать мне на листе почтовой бумаги только суть вашего взгляда па солонцы, но к пятнадцатому марта... — про­сит Докучаев, зная, что у Владимира Ивановича сложи­лись какие-то оригинальные взгляды на солонцы во вре­мя обследования кременчугских почв.

И он не ошибается.

В то время все вообще солонцеватые и засоленные почвы назывались солонцами. Ясного деления на солон­цы, солончаки и солонцеватые почвы не было, генетиче­ской связи между ними не видели, и с химической сто­роны изучено было все это плохо.

Отвечая на вопрос, Вернадский проводит ясное деле­ние между солонцами, смочен­ными, как губки, солями, и почвами, измененными солевыми растворами. Он выска­зывает пред­по­ложение, что «переход из солонцов, не содержащих соли, в солонцы, содержащие соли, будет след­ствием химического процесса: оба рода солонцов будут прочно связаны друг с другом. Конечным продуктом, ко­нечной стадией развития каждого солонца, содержащего соли, будет солонец, не содержащий солей».

Мысли Вернадского о такой связи солонцов с солон­чаками не были оценены, как это часто бывает с идеями, опережающими свое время, несмотря на доклад Докучае­ва и последующую публикацию его в «Трудах Вольного экономического общества». И только через двадцать лет К. К. Гедройц экспериментально доказал их справедли­вость.

Не менее интересно предвидение Вернадского о связи между солонцами и месторождениями селитры, высказан­ное в том же ответе Докучаеву. К этой идее, тогда также неоцененной, вернулись через сорок лет, когда она и бы­ла положена в основу нынешних представлений о генези­се селитряных месторождений среднеазиатских равнин.

Но самым замечательным откровением первых лет научной работы Вернадского является, конечно, откры­тие каолинового ядра, которое он считал входящим в со­став целого ряда горных пород — каолина, полевых шпатов и т. д.

В органической химии основным принципом является существование радикалов — замкнутых групп атомов, ко­торые, сохраняя индивидуальность внутри органической молекулы, способны переходить без изменений в другие молекулы, объединяя при этом ряд соединений в круп­ные семейства с характерными общими чертами.

В химии земной коры, состоящей в основном из сили­катов, разыскать характерные радикалы было крайне трудно ввиду невозможности использовать обычный прием органической химии — перевод молекулы в раствор с сохранением индивидуальных радикалов. Поэтому о хи­мических реакциях, имевших место при образовании ми­нералов, минералог судил лишь по готовым продуктам реакций. Все же Вернадскому удалось найти основной радикал, входящий в большую часть алюмосиликатов, — каолиновое ядро. С помощью его Вернадский соединил почти все алюмосиликаты в единую систему.

Несмотря на трудности поисков основных радикалов в других силикатах, Вернадский не сомневался, что эта задача будет решена позднее с помощью микрокристал­лографии и кристаллохимии, основы которой были созда­ны тогда Е. С, Федоровым.

Эту теорию строения алюмосиликатов Ле Шателье назвал гениальной.

К созданию этой теории вел круг мыслей, изложен­ных в магистерской диссертации «О группе силлиманита и роли глинозема в силикатах». Осенью 1891 года Вер­надский защитил, наконец, ее в Петербургском универ­ситете и получил степень магистра. После этого он был утвержден приват-доцентом Московского университета и всецело отдался созданию своей генетической минера­логии.

Как раз в это время вышло в свет «Краткое руковод­ство по кристаллографии» Евграфа Степановича Федоро­ва, создавшего новую эпоху в науке. Он установил гео­метрические законы, характеризующие кристаллические структуры, и указал двести тридцать различных способов расположения элементарных частиц в кристаллах.

Значение этих открытий Федорова для широких на­учных кругов выяснилось много позднее, когда был со­здан рентгеноструктурный метод исследования.

Уже при появлении первых федоровских «Этюдов по аналитической кристаллографии» Вернадский понял, что кристаллография относится гораздо более к математике и физике, нежели к минералогии, естественно связанной с геологией и химией.

Приступая к чтению лекций, Владимир Иванович ре­шил разделить общий курс минералогии и кристаллогра­фии на два отдельных курса.

Несколько дней с федоровским руководством в руках бродил он под стенами Кремля, где древний ров обратил­ся в пустынный глухой сад. Кое-что отмечая в книге, кое-что записывая на ее обложках, он обдумал и постро­ил свой курс кристаллографии. Однако новые лекции смутили студентов. Всякое новшество в преподавании грозило лишними часами труда.

Вскоре Вернадского вызвал к себе Павлов.

Веселый, любознательный человек, он не умел началь­ствовать и мягко посоветовал новому профессору не ув­лекаться новаторством.

— Новшество ради новшества — зачем же это?

Вернадский потерял немало времени, чтобы доказать, какой крупный шаг в науке делает Федоров и как значи­тельны его труды, хотя они и не удостоены премий Ака­демии наук.

— Ну, если вы так уверены, бог с вами, делайте, как считаете нужным! — благословил Павлов.

Но чтение новых курсов Вернадскому пришлось пре­рвать.

То был несчастный в судьбах страны год. Засуха ох­ватила почти всю черноземную область, и страшный голод начался в самых хлебных губерниях. Газетные коррес­понденции с мест, рассказы свидетелей, темные слухи и, наконец, воззвание Толстого, требовавшего помощи голо­дающим, подняли на ноги русскую общественность.

Владимир Иванович отправился устраивать столовые в Тамбовской губернии, забросив неотложные отчеты по обследованию полтавских земель.

«Трудно представить себе по описаниям то тяжелое впечатление, какое производит теперь деревня, — писал он. — Смертных случаев нет теперь — смертные случаи от голода были в конце ноября, но разорение полное: скота не осталось иногда и четверти того, который был в сентябре, в лучших случаях осталась третья часть; часть амбаров, дворов сожжена на топливо; сжигают и дома или продают их («проедают»)... Земля также запро­дана: по-видимому, мы будем иметь дело фактически с безземельным пролетариатом. Земского пособия совсем недостаточно... Никакой другой помощи не чувствуется».

Организация помощи не ограничивалась устройством столовых. Спасенные от голодной смерти люди нужда­лись в помощи скотом, лесом, семенами. Вернадский бес­прерывно отрывался от научных занятий, но не сожалел об этом. Выбранный в гласные Моршанского уездного земства, а затем и Тамбовского губернского, Вернадский писал домой:

«Очень много учишься, присутствуя на земском соб­рании, и я даже не представлял себе, какая это полезная и важная школа для каждого!»

Едва разоренное крестьянство начало оправляться, как возле Вернадовки, в деревне Липовке, появилась хо­лера, и Владимир Иванович только в ноябре 1882 года возвратился в университет.

С нового учебного года Вернадский читает раздельно курс кристаллографии и курс минералогии, пишет свой «Курс кристаллографии» и выпускает его в свет в 1884 году.

В минералогии он переносит центр тяжести из кри­сталлографии в химию и впервые в университетской прак­тике во время весенних и осенних семестров проводит экскурсии студентов для минералогических наблюдений на местонахождениях и выходах пород.

Все это было тесно связано с общей постановкой за­думанного Вернадским преподавания минералогии.

На первое место Вернадский выдвинул историю мине­ралов, их генезис, изучение их совместного происхожде­ния и их изменений, что обычно отходило на второй план в общепринятых курсах минералогии. При таком изложении выступили вперед совершенно новые пробле­мы, едва затрагиваемые или вовсе не затрагиваемые уни­верситетскими курсами неорганической химии. Прежде всего явления жизни и осадочные породы вышли вперед в связи с общими вопросами о свойствах и о характере химических элементов и их соединений.

Быстро и энергично превращая минералогию в химию земной коры, в геохимию, Вернадский все более и более понимал огромное значение в химии земной коры таких элементов, как кислород, азот, водород, гелий.

Кислород определяет всю химическую историю поверх­ностных слоев земной коры, поддерживает жизнь и вы­зывает многочисленные реакции окисления. Но, как выяснилось, свободный кислород образуется исключи­тельно жизненными процессами. Он выделяется в окру­жающую среду зелеными хлорофилловыми организмами, которые под влиянием света разлагают углекислоту и во­ду и выделяют свободный кислород.

Таким образом, выделение свободного кислорода есть исключительно поверхностный процесс в земной коре. В отсутствии какого бы то ни было другого источника образования свободного кислорода, кроме биохимического, Вернадский увидел основную черту его истории. Тысячи химических реакций поглощают кислород, а жизнь произ­водит его в таком количестве, которое покрывает все по­тери, связанные с процессами окисления.

Количество кислорода, ежегодно образуемого живым веществом, Вернадский не мог установить, но видел, что оно очень велико. Отсюда стало ясно исследователю все значение живого вещества как химического фактора.

Так постепенно и естественно Вернадский переходил от изучения минералов и кристаллов к изучению земной коры, от изучения молекул к изучению атомов, от изуче­ния мертвой природы к изучению живого вещества.

Так постепенно, отделяясь от минералогии и не при­соединяясь целиком ни к химии, ни к биологии, возникла геохимия, задачу которой Вернадский видел в изучении истории химических элементов в земной коре.

Сам он не думал, что создает какую-то новую науку.

В папках на книжных полках и в ящиках своих столов он просто собирал материалы по истории минералов в земной коре, которую и мечтал написать. Правда, к ми­нералам принято было относить лишь твердые, главным образом кристаллические тела на Земле, а он включал в свою будущую книгу и историю природных вод, и исто­рию других жидких и газообразных природных веществ. Но такое расширение пределов минералогии Владимир Иванович считал вполне допустимым и целесообразным.