Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Поле научной работы действует тем нача­лом бесконечности, кото­рое в нем повсюду разлито и кото­рое невольно отвлекает душу от земного и житейского.

Перед переездом в Петербург Иван Васильевич побы­вал за границей. После смерти старшего сына он долго находился в отчаянии, и горе сблизило его еще больше с младшим сыном. Иван Васильевич не решился с ним расстаться и взял его с собою.

В Милане Иван Васильевич принес в гостиницу газету «Вперед». Она издавалась известным русским эми­грантом, философом Петром Лавровичем Лавровым, дав­нишним знакомым Вернадского по Петербургу. Володя схватил газету и прочел в ней сообщение о циркуляре, запрещающем в России печатание на украинском языке. Иван Васильевич пере­читал сообщение, и руки его бес­помощно опустились, а газета свалилась на колени.

— Что это значит? — спрашивал сын. — Как это так и зачем?

И тогда Иван Васильевич рассказал ему историю Украины, историю борьбы укра­инцев за независимость, рассказал о тайном украинском обществе — Кирилло-Мефодиевском братстве, одним из вождей которого был дядя Анны Петровны.

Володя вернулся домой украинцем и оставался им по своим привязанностям и симпатиям всю жизнь.

В Петербурге, куда переехали к началу учебного го­да, Володя стал знакомиться с украинской литературой. Он добывал книги из библиотек, скупал у букинистов. Узнав о том, что есть много книг об Украине на поль­ском языке, он сел за польский букварь и очень скоро выучился читать и говорить по-польски.

Вернадские поселились на Моховой улице. Иван Ва­сильевич открыл на Гороховой книжный магазин, типо­графию под названием «Славянская печатня» и стал до­биваться разрешения на издание газеты.

Ему так многократно отказывали, что он уже думал навсегда покинуть Россию и обосноваться в Праге, но Анна Петровна и слышать об этом не хотела. В конце концов Вернадский получил разрешение на издание «Биржевого указателя».

В книжном магазине Володя пользовался правом чи­тать любые книги — и разрезанные и неразрезанные. До­ма же в его распоряжении были десятки журналов, кото­рые выписывал отец.

Корректором в газете и типографии работал Влади­мир Галактионович Короленко. Два года назад его исклю­чили из Петровско-Разумовской земледельческой акаде­мии за подачу от имени товарищей коллективного требо­вания, и теперь ему приходилось жить как попало. Он был на десять лет старше Володи и чем-то был внутрен­не занят.

Осенью 1876 года Володя, перешедший в Харькове уже в четвертый класс, впервые отправился в первую петербургскую гимназию. Вступать в чужой класс, где все уже передружились, тяжело и неловко, но класс ока­зался своеобразным, захваченным влиянием нескольких сильных и ярких индивидуальностей. На них класс рав­нялся.

Когда директор ввел в класс новичка и, представив его, ушел, никто не бросился к Володе с расспросами и советами, никто не донимал его косыми, любопытными взглядами, потому что этого не сделали ни Краснов, ни Ремезов, ни Энрольд, ни Зайцев — вожди класса.

Когда к концу первого дня новичок свыкся с лица­ми, с классной комнатой, с коридорами, к нему подошел мальчик с овальным, смуглым лицом, с блистающими глазами. Он сказал:

— Здравствуй, Вернадский! — и назвал себя.

Это был Андрей Краснов, самый оригинальный пред­ставитель индивидуальностей, подобравшихся в классе. Его медленные, но какие-то нервные движения, ясная красивая речь понравились Володе. Новый знакомый сразу заговорил с ним о прошлогоднем полете Тиссандье на воздушном шаре, описанном воздухоплавателем. Тис­сандье первым в мире видел образование снега на боль­ших высотах, и новый знакомый говорил, как он хотел бы сделать какое-нибудь открытие, найти или увидеть первым что-нибудь новое, невиданное.

Вспоминая годы юности, Владимир Иванович заметил о Краснове, что «он всегда был одной из тех натур, для которых обсуждение своих мыслей и планов и их развер­тывание перед другими являлось одной из форм творче­ского мышления. Об этих планах он мог говорить часами, и здесь, в беседе, у него рождались и формулировались мысли и желания».

При этом он откидывался назад, и очень своеобразно и высоко подымалась его голова.

Не прошло и одной недели, как новичок уже чув­ствовал себя своим в классе, знал по именам и фамилиям всех товарищей, а к концу года был уже другом Красно­ва и его, несомненно, талантливых и умных друзей — Ремезова, Энрольда и Зайцева.

Даже в столичной гимназии преподавание тогда в об­щем стояло низко, несмотря на привлекательность отдель­ных учителей, умевших преподавать и любить свой пред­мет. Несчас­тье крылось в самой программе обучения. В классических гимназиях большая часть вре­ме­ни тратилась на древние языки, латинские и греческий. Препо­даватели этих языков по большей части не умели гово­рить по-русски. Они набирались из чехов, из немцев, держа­лись строжайшим образом программ, и прекрасный мир Греции и Рима представал учени­кам в искаженном и неприглядном виде. Таковы в первой гимназии были чех Ф. Зборил и немец Э. Кербер. Чуждые России, они только добросовестно вы­пол­няли предписания началь­ства, столь же, как и они, чуждого интересам страны, ко­торой управляли. Такие пре­по­даватели калечили не одно поколение Краснова и Вернадского, Зайцева и Ремезова. Но, к счастью, в тех же гимназиях шла большая ду­ховная жизнь, независимая от гимна­зи­ческого препода­вания, скрывавшаяся в недозволенных формах круж­ков, обществ, землячеств.

И в классе Вернадского существовал интерес ко всем областям знания и искусства, в том числе и к народам древнего мира. Энрольд читал классиков в подлиннике, Краснов увлекался Геродотом, Зайцев весь ушел в хи­мию; тихий, не приспособленный к жизни Тюрин был поглощен математикой.

Вернадский очутился среди друзей, очень похожих на него самого, и замкнутая его натура постепенно рас­крылась. Увлеченный историей Украины, он заразил сво­им увлечением Краснова и Кульжинского. После зим­них каникул все трое по мысли Володи взялись писать историю Владимира Волынского.

В детский мир вторглась русско-турецкая война. Каж­дое поколение испытывает странное чувство удивления при первых сообщениях о начинающейся войне: кажется невероятным, что и сейчас, в их время, люди еще могут стрелять друг в друга, колоть штыками, взрывать бом­бами. Та война отличалась жестокостью, но самое страш­ное было для Володи в небольшом рассказе Гаршина. Володя прочитал его раньше всех. Толстая книжка «Оте­чественных записок» со знаменитым рассказом «Четыре дня» не скоро вернулась домой. Теперь класс до самозаб­вения увлекался журналистикой. Краснов предло­жил де­лать рукописный журнал «Первый опыт», но Володя ту­да ничего не написал. Он боялся состязаться с Красно­вым, который в это время уже писал стихи.

Одно из стихотворений посвящалось Вернадскому и начиналось так:

Скажи мне, сердце патриота,

Зачем так сильно ты грустишь?

По форме и настроению оно шло от лермонтовского: «Скажи мне, ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела», только что заучивавшегося в классе наизусть. Но содержание тут было совсем иное. Краснов грустил о том, что Россию захватывают изнутри немцы, которым помогает правительство, а русское общество не видит этой опасности и молчит.

Принес ли мысль о немецкой опасности мальчик из дома отца, казачьего генерала, или сам на нее набрел под влиянием войны, Вернадский не знал, да и не спра­шивал.

Вспоминая о друге своей юности, Владимир Иванович говорил, что Краснов являлся самым ярким носителем того духа точного наблюдения и любви к природе, кото­рый был совершенно выброшен программой преподава­ния. Уже в четвертом и пятом классах он обладал зна­нием окружающей природы, любил и умел наблюдать на­секомых, определять растения. Ранней весной начина­лись его поездки в Шувалове, Удельную, Парголово вме­сте с Евгением Ремезовым.

Для Вернадского такие стремления товарищей были новы. Его собственные интересы на ранней поре развития сосредоточивались на истории, географии, философии, ре­лигии, славянских языках.

И в те годы, когда под влиянием друзей уже просы­пались в душе инстинкты натуралиста, Вернадский не­редко отдавался истории. Как-то он прочел в «Русских ведомостях» корреспонденцию под заглавием «Голос из Угорской Руси». Корреспондент, взывая к русским брать­ям, рассказывал о притеснениях со стороны венгров. Со­общение произвело сильное впечатление на юношу, и он начал писать статью «Угорская Русь с 1848 года».

Работу эту Вернадский не закончил, но и в том виде, как осталась, она интересна. Поражают осведомленность автора в литературе по взятой теме и независимый от нее собственный взгляд на события и исторический процесс.

Тут сказывалось очевидное влияние отца. До послед­них дней жизни в библиотеке Владимира Ивановича хра­нилась одна книга с надписью: «Милому Володе от отца на память».

Это книга О. О. Первольфа, профессора Варшавского университета, много писавшего о славянской взаимности. Она называлась «Германизация балтийских славян». Множество отметок, сделанных рукой сына, свидетельствуют, что он читал книгу и отзывался на идеи автора. Но когда в результате скрестившихся влияний — дома и гимназии, сын попросил подарить ему в день именин сочинение Дарвина «О происхождении человека» на ан­глийском языке, отец не сразу исполнил его желание. Он подарил ему другую книгу, и, только увидев, как горько обижен юноша, Иван Васильевич принес ему Дарвина и написал на ней: «Любимому сыну».

«Странным образом, — говорит Владимир Ивано­вич, — стремление к естествознанию дала мне изуро­дованная классическая гимназия благодаря той внутрен­ней, подпольной, неподозревавшейся жизни, какая в ней шла в тех случаях, когда в ее среду попадали живые, талантливые юноши-натуралисты. В таких случаях их влияние на окружающих могло быть очень сильно, так как они открывали перед товарищами новый живой мир, глубоко важный и чудный, перед которым совершенно бледнело сухое и изуродованное преподавание официаль­ной школы».

В жизни Вернадского роль такого юноши-натуралиста сыграл Андрей Николаевич Краснов. С ним у Вернад­ского начались весенние и осенние экскурсии в окрестно­сти Петербурга, ловля жуков и бабочек, поиски редких растений. С Красновым впервые начал Володя занимать­ся химией, делая опыты, нередко кончавшиеся, к ужасу домашних, взрывами благодаря нетерпеливости экспери­ментаторов.

Кружки существовали, расстраивались, возникали вновь и снова распадались в результате самого течения жизни.

«Но это общение, — писал много лет спустя Влади­мир Иванович, — было очень полезно и дало нам всем много, так как в свободной беседе здесь сталкивались лю­ди очень различных мнений и настроений».

Не многие из товарищей Вернадского и Краснова мо­гли сделать в жизни все то, на что были способны. Часть их ушла в наживу и карьеру, другие рано умерли, как Энрольд и Дьяконов. Умер вскоре после окончания уни­верситета Тюрин. Студентом умер и Зайцев. Они уходи­ли из жизни неразгаданными натурами, но общение с ними не прошло бесследно, как не проходит без следа столкновение со всякой личностью, не вмещающейся в общие рамки.

К концу гимназической жизни вокруг Краснова об­разовался более прочный и тесный кружок естественников. Этот кружок перешел в университетскую жизнь, помогая членам своим разобраться в сложном и новом знании, которое вносил в их умы университет. Он же по­могал им разбираться и в сложных политических собы­тиях того времени.

1 марта 1881 года по решению партии «Народная воля» был убит Александр II. Это произошло перед вы­пускными экзаменами. Полемика отца с Чернышевским, которую не раз перечитывал Вернадский, помогла ему понять, почему убийство царя было встречено с таким относительным спокойствием. Из выступлений Владими­ра Соловьева и Л. Н. Толстого было ясно, что общество более волновал и ужасал предстоящий смертный приго­вор участникам убийства: А. Желябову, Н. И. Рысакову, Т. Михайлову, Н. И. Кибальчичу, С. Л. Перовской и Г. М. Гельфман.

Аттестат зрелости, дававший право без всяких пове­рочных испытаний поступать в университет, не был се­мейной радостью. У Ивана Васильевича произошло вто­ричное кровоизлияние в мозг, надежд на выздоровление не оставалось.

Болезнь отца заставила воздержаться от длительных экскурсий. Владимир Иванович предался со страстью чтению последних сочинений Александра Гумбольдта. Взявшись за книги, чтобы усовершенствоваться в немец­ком языке, он увлекся их содержанием. Отдельные мыс­ли о природе, Земле и вселенной, воспринятые русским юношей по-своему, впервые представили ему Землю не как особенный, неповторимый, богом созданный мир, а как естественную частицу космоса.

Рассказы Евграфа Максимовича сыграли в этом пред­ставлении юноши не последнюю роль.

Глава IV

ДУХОВНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ

Научное мировоззрение, проникнутое естес­твознанием и математикой, есть величайшая сила не толь­ко настоящего, но и будущего.

Совершенно неожиданно для тех, от кого была скрыта гимназическая жизнь, большая часть выпускного класса первой петербургской гимназии в 1881 году пошла на естественное отделение физико-математического факульте­та. Не все поступали так по призва­нию. Некоторые рас­считывали перейти на другие факультеты, пока же прос­то стремились к общему образованию, к науке, запретной для гимназистов.

Следовал истинному своему призванию Андрей Крас­нов. Прирожденный натуралист, он в университете на­шел то, чего так долго и упорно искал его проникавший в природу наблю­дательный ум.

Несмотря на влияние друзей, колебался в выборе фа­культета Вернадский.

— Черт ее знает, не знаю, как быть, — сердясь на се­бя и смеясь над собой, говорил он Краснову. — Уже я от многих своих увлечений, вроде славянских языков или философии, отказался. Остается теперь выбрать между историей, астрономией и естествознанием.

— Ты посмотри на состав профессоров нашего отде­ления, — спокойно отвечал Андрей Николаевич, откиды­вая назад красивую голову и собираясь заочно предста­вить одного профессора за другим, — я думаю, что такого состава не только никогда не было, да и не будет... Даже когда мы с тобой будем профессорами!

Они стояли на Невской набережной, облокотясь на хо­лодный гранит, и смотрели, как грузчики возили бере­зовые дрова мимо них в университетский двор. От причаленных внизу барок пахло смолою, дегтем, сырым деревом, слышно было, как плескалась вода между ними. И как-то так вдруг оба вместе подумали о березо­вых рощах, лугах и оврагах, замолчали, и Володя ре­шил:

— Да, в самом деле, что тут думать? Не буду с тобой расставаться. Подам на естественный завтра, и делу конец!

Состав профессуры в тот год был действительно непо­вторимым. Не одна страница в истории естествознания посвящена Менделееву, Бутлерову, Меншуткину, Бекето­ву, Докучаеву, Сеченову, Вагнеру, Петрушевскому, Воей­кову, Иностранцеву.

«На лекциях многих из них — на первом курсе на лекциях Менделеева, Бекетова, Докучаева — открылся перед нами новый мир, — вспоминал впоследствии Вер­надский, — и мы все бросились страстно и энергично в научную работу, к которой мы были так несистематично и неполно подготовлены прошлой жизнью».

Восемь лет, проведенных в гимназии, казались Вер­надскому и его друзьям потерянным временем, а прави­тельственная система, создавшая эти школы, вызывала негодование.

Как это ни странно, но дух свободы ц негодования возбуждал более других на своих лекциях Дмитрий Ива­нович Менделеев, человек далеко не революционных по­литических взглядов. На его лекциях совершалось ду­ховное освобождение слушателей. Он говорил о том, ка­кою должна быть истинная наука, куда должно вести истинное знание, о чем должна заботиться государст­венная власть. Слушателям не надо было добавлять, ка­кая действительность их окружала. Они сами делали вы­воды.

То были годы всемирного авторитета русского учено­го, полнейшего торжества его периодической системы. Од­на за другой заполнялись пустые клетки в таблице эле­ментов вновь открываемыми элементами, и кажется, что не было уже в мире научного общества, академии, уни­верситета, которые не числили его своим членом.

Исключением оказалась Российская Академия наук. Лишь год назад главенствующая в академии партия реак­ционеров забаллотировала представленного Бутлеровым великого русского и мирового ученого, не сочтя Менделе­ева достойным академического кресла.

Русская общественность ответила на этот акт прави­тельственной партии бурей протестов. Отовсюду: от от­дельных лиц, факультетов, обществ, академий — шли к Менделееву, в редакции газет, в адрес научных организа­ций резкие выражения негодования и возмущения.

«И среди всех других более крупных, более глубоких явлений, направивших его сверстников к политическим и общественно-политическим интересам, к обязанностям, к борьбе за освобождение, для Андрея Николаевича пово­дом перелома его политических воззрений явилось чуж­дое широким кругам общества сознание внутренней не­мецкой опасности, понимание роли правительства того времени в ее создании», — писал о своем друге Вер­надский.

Каждый русский в то время становился врагом само­державия и его полицейской системы по-своему, но рано или поздно становился им.

Студенческие настроения подготовляли почву для об­щения, единения и организованности. Почти стихийно 10 ноября 1882 года состоялась общестуденческая сход­ка в большой аудитории университета. В университет не­медленно явилась полиция. Сту­ден­ты, не покинувшие аудиторию по требованию пристава, были окружены по­лицейскими и под конвоем отведены в Манеж. Усатый пристав в белых перчатках спрашивал у аресто­ванных имя, фамилию и поодиночке отпускал.

Когда Вернадский вышел за ворота, его встретили братья Ольденбурги, Шаховской, Крыжановский, студен­ты других курсов, других отделений факультета, с кото­рыми он успел сойтись за этот день. Они встретили его смехом и шутками, но дома произошло резкое столкнове­ние с матерью. Она отвела его в дальнюю комнату, чтобы отец не слышал разговора, и, указывая в сторону кабине­та, где он лежал, истерически шептала:

— Твоего отца политика довела до чего, видишь? Те­бе этого мало? Ты что? Хочешь попасть в Сибирь, как Чернышевский? Ты о матери думаешь? Об отце ду­маешь?

Сын отмалчивался. Мать оставалась далекой и от по­литики, и от науки, и от его интересов. Она не любила канарейку, висевшую у Володи, ненавидела мышей, жизнь которых он наблюдал, даже аквариум ее беспо­коил.

— Не разводи в доме сырости! — кричала она.

Володя молчал под действием толстовской «Испове­ди», которую только что читал и которая его не только «заставила много думать», но и много говорить с друзья­ми о том, как жить и вести себя.

Разговоры такого рода чаще всего происходили в аудитории ботанического кабинета в ботаническом саду университета, которую предоставил А. Н. Бекетов сту­денческому научно-литературному обществу. Создан­ное в 1882 году, общество объединило студентов, выде­лявшихся своими научными и литературными интере­сами.

Оно возникло благодаря энергичной инициативе зна­менитого историка, профессора Ореста Миллера, «благо­родного, чистого сердцем идеалиста-славянофила», по ха­рактеристике Вернадского.

На протяжении последующих нескольких десятков лет во всех областях духовной жизни и общественной дея­тельности блистали имена членов этого студенческого об­щества. Оно просуществовало до 1887 года, когда секретарь общества, студент естественного отделения, был каз­нен за подготовку убийства Александра III.

Этот студент был Александр Ильич Ульянов.

По делам общества Вернадский часто встречался с ним и преклонялся перед необыкновенной нравственной чис­тотой этого юноши с бледным лицом и прекрасными за­думчивыми глазами. Высокая прическа из густых, курча­вящихся волос несколько удлиняла его лицо, подчеркива­ла его высокий рост и покатые плечи.

Ульянов появился в университете в 1883 году.

Это был необыкновенно талантливый юноша. Его ис­следования в области зоологии и химии изучались в об­ществе, а одна из студенческих работ получила золотую медаль.

О революционной деятельности Ульянова никто не знал. Но общее настроение юноши было известно. Однаж­ды Вернадский и Краснов перед началом литературного вечера в обществе, посвященного Л. Н. Толстому, заспо­рили о письме Толстого Александру III. Толстой предла­гал царю помиловать убийц его отца, Александра II.

Вернадский считал, что Толстой с его огромным влия­нием должен был отозваться на суд и смертный приго­вор, и называл его обращение к молодому царю справед­ливым и смелым поступком. В заключение он процитиро­вал Достоевского:

— Убивать за убийство несоразмерно большее нака­зание, чем само преступление!

Краснов считал всякое обращение к царю недостой­ным революционера.

— Да ведь не революционеры просят, а Толстой! — напомнил Вернадский.

Он должен бы спросить тех, за кого просит!

К спорщикам долго прислушивался только что начав­ший появляться на собраниях Ульянов. Он подошел к друзьям и сказал серьезно и строго:

— Позвольте, товарищи! Представьте себе, что двое стоят на поединке друг против друга. В то время как один уже выстрелил в своего противника, другой, сам или его секундант, обращается с просьбой не пользоваться в свою очередь оружием... Может кто-нибудь на это пойти?

Параллельно с освобождением социального самосозна­ния от гнета семейных, религиозных и школьных тради­ций шло освобождение умов от не менее страшных пут привыч­ного мышления. Это освобождение совершалось с еще большей стремительностью благо­даря необыкновен­ности профессорского состава.

Однажды в просторных коридорах университета Вер­надский прислушивался к оживленной беседе Бутлерова со студентами. В такие беседы Бутлеров вступал охотно и часто высказывал ученикам свои самые заветные мыс­ли. В тот раз он говорил о не признававшейся еще никем возможности разложения атомов, дальнейшего их де­ления.

— Мы считаем пока, что атомы неделимы, но это зна­чит, что они неделимы только доступными, нам ныне из­вестными средствами и сохраняются лишь в известных нам химических процессах, но могут быть разделены в новых процессах, которые, быть может, вам и удастся от­крыть! — говорил он, оглядывая молодые и смущенные лица окружавшей его молодежи. — Весьма возможно, что многие из наших элементов сложны, ведь трудно ду­мать, что для разнообразных веществ в природе нужно было так много элементов, когда везде и всюду мы ви­дим, что бесконечное разнообразие явлений сводится к малому числу причин... Я думаю даже, что алхимики, стремясь превращать одни металлы в другие, преследова­ли цели не столь химерические, как это часто думают...

Создатель гениальной теории химического строения, объяснив всему миру устройство молекулы, теперь шел дальше, проникая в тайну атома. Но как ни велик был ав­торитет профессора, ученики не соглашались с ним. Но­визна и неожиданность его идей не давались легко умам; нарушая привычное течение мыслей, они доставляли страдания. Избегая их, каждый и предпочитал отрицать самые идеи.

Вернадский слушал внимательно, не становясь ни на сторону учителя, ни на сторону учеников. С третьего курса он специализировался по кристаллографии и мине­ралогии и находился под влиянием Менделеева, читав­шего неорганическую химию. Менделеев же резко выска­зывался против новых идей Бутлерова; он твердо верил в индивидуальность элементов, в неделимость атома, в по­стоянство атомных весов.

Вернадский выделялся из толпы, окружавшей Бутле­рова. Он был высок, строен, широкоплеч, хорошо приче­сан, застегнут на все пуговицы и спокойно держал руки, не пряча их за спину от смущения, как другие. Глубокий взгляд наследственно голубых глаз, уходивший куда-то внутрь себя за стеклами золотых очков, делал его более взрослым, чем он был. Бутлеров заметил юношу и спро­сил, быстро обернувшись к нему:

— Ну, а вы как думаете, коллега?

Вернадский почел своим долгом встать на защиту не­прикосновенности менделеевской таблицы элементов.

— К сожалению, у нас нет никакого эксперименталь­ного материала, чтобы сомневаться в неделимости атомов, предполагать сложность их... — говорил он.

Терпение и внимание, с которым Бутлеров слушал его доводы, поразили Вернадского. Несколько смутившись, он поторопился сослаться на авторитет Менделеева.

— Все это я знаю, — спокойно отвечал Бутлеров, — конечно, нужны опыты, и мы уже предприняли сейчас в нашей академической лаборатории сравнительное опреде­ление атом­ного веса красного и желтого фосфора, то есть двух видоизменений одного и того же эле­мента... А что касается до авторитетов, то я так же моту сослаться на авторитет знаменитого Араго. Знаете вы, господа, что он постоянно говорил своим ученикам?

Снявши пенсне, протерев его и вскинув снова на круп­ный свой нос, Бутлеров обвел глазами весь круг лиц, ожидая ответа. Но все молчали. Тогда он сказал внуши­тельно и четко:

— Неблагоразумен тот, говорил Араго, кто вне обла­сти чистой математики отрицает возможность чего-либо!

Он поклонился, несколько торопливо отделился от толпы и пошел твердой поступью человека, идущего пря­мым путем к ясно поставленной цели.

Правительственная партия Академии наук, не допу­скавшая в стены академии крупнейших русских ученых, сослужила хорошую службу русской науке, сосредоточив­шейся тогда в лабораториях высших учебных заведений. Не лекции читались в аудиториях, там создавалась наука, и, когда на кафедры всходили Бутлеров, Менделеев, До­кучаев, Сеченов, это чувствовали все, даже старые служи­тели, с благоговением подававшие приборы, колбы, склянки.

Как ни велико было значение отдельных курсов, тех или иных лекторов, недолгих бесед, случайных встреч, все же истинным учителем Вернадского и руководите­лем на всю жизнь явился создатель совершенно новой на­уки, оригинальный мыслитель и человек Василий Василь­евич Докучаев.