Людмила флам вики

Входим в Сен-Нисэз, где раздаются шаги немецкого тюремщика, ведущего нас по длинному коридору. Он насвистывает и вертит ключами вокруг указательного пальца. В глубине кармана кончиками пальцев делю пополам полученные ранее пакет табака и листки папиросной бумаги. Затем, вместо того чтобы оставаться позади Вики, ускоряю шаг и, поравнявшись, сую ей в ладонь табак и бумагу. Она бросает взгляд на свою приоткрытую ладонь, сводит брови, как бы стараясь отказаться. Я жестом настаиваю: берите. Она сует руку в пальто, а головой подает знак “спасибо”.

Доходим до скрещения двух коридоров. Направо коридор женский, впереди — моя камера. Останавливаемся. Надзиратель зовет другого тюремщика. В ожидании его мы смотрим друг на друга, Вики и я. У нее текут слезы, я чувствую, как наворачиваются слезы и у меня.

Подходит второй немец. Каждый из нас следует за своим тюремщиком.

— До свидания.

— До свидания».

После этого Даниэль Галлуа видел Вики всего лишь раз и то мельком. Он был посажен в одиночку без единого окна, где день и ночь горела электрическая лампочка; однажды туда привели одного совсем молодого окровавленного участника О.С.М., над которым хорошо «поработали». Потом он исчез. Вики и Софка по счастью сидели в одной и той же женской камере, где по утрам регулярно раздавался крик «Трибунал!», означавший, что нужно быть готовым к отправке в «Коммерческую».

Первое впечатление Вики о том, что группа Шотта гораздо лучше подготовлена и работает более методично и терпеливо, чем гестапо, подтверждалось изо дня в день. На стене перед ней висела четырехметровая схема Гражданской и Военной Организации, с полковником Туни во главе. «Вы нас водили за нос четыре месяца, — заявил ей следователь, теперь с этим кончено». Но Вики не сдавалась. Она продолжала гнуть свою линию. Когда ей не удавалось что-то придумать или если ей предъявляли неоспоримые доказательства, она признавалась только в том, что касалось лично ее. Как только речь заходила о других, она говорила, что ничего не знает. Следователи прозвали ее за это «Princessin “Ich weiss nicht”», Княгиня «Ничего Не Знаю».

Как-то был поднят вопрос о деньгах. Сколько денег проходило через ее руки в организации?

— Миллион, иногда два.

— И вы никогда ничего не удерживали для себя?

— Вот уж глупый вопрос, — спокойно ответила Виси. — Просто дурацкий.

Следователь перевел допрос на другую тему.

Однажды Шотт в присутствии одного из допрашиваемых признался своему помощнику, что легче 6удет заставить заговорить мужчин, нежели этих двух женщин, Софку и Вики.

Появлению Оболенского в Аррасе предшествовал в Париже анонимный телефонный звонок, из которого он и узнал, где находится Вики, след которой был утерян после ее перевода из Фрэн. Собрав огромную передачу, он отправился поездом в Аррас. В тюрьме отказались принять пакет, сказав, что Вики там нет. Обескураженный, он вернулся в Париж. Но не успел Оболенский рассказать сестре о своей бесплодной поездке, как раздался телефонный звонок: «Мадемуазель Дидье будет ждать мужа Вики в Аррасе на улице Бопом. Он сможет увидеть жену». Обрадованный Оболенский снова несется на вокзал, но в пути поезд попадает под очередную бомбежку и дальше не идет. Однако, невероятный случай — среди рабочих, которые должны были чинить железнодорожные пути, он узнает тех русских пленных, с которыми работал в Жерсей, когда собирал сведения об Атлантическом вале. Теперь на грузовой машине их везут в Аррас. Подсадили на грузовик и Оболенского.

Добравшись до Арраса и чувствуя сильный голод, он решил зайти в небольшой ресторанчик на вокзальной площади. Хозяйка ресторана не успела принять заказ, как снова тревога.

Налеты союзных бомбардировщиков за последние недели сильно участились; перед высадкой в Нормандии верховное командование союзных сил всячески старалось создать впечатление, что высадка произойдет на севере, в районе Па-де-Кале, а так как Аррас был важным железнодорожным узлом этого района, то на его долю приходились особенно тяжелые налеты. В тот день американская летающая крепость сосредоточила внимание на привокзальной части города. Посыпались первые бомбы, Оболенский бросился в подвал... Земля гудела и тряслась, кто-то сверху сообщил, что вокруг все разрушено. И действительно, когда бомбежка прекратилась и Оболенский вылез на свет Божий, все кругом было разворочено. В поисках своей приготовленной для жены передачи, он обнаружил обезглавленный труп хозяйки ресторана...

Мадемуазель Дидье, оказывается, тоже жила неподалеку от вокзала; у нее вылетели все окна, но сам дом устоял. Дидье хорошо знала расположение рьмы Сен-Нисэз, так как там находились ее брат с женой, а жена брата была в одной камере с Вики и Софкой. Находчивая Вики через них и передала о себе весть мужу, но появление Николая перед, тюрьмой, куда его привела мадемуазель Дидье, было для нее неожиданным. Муж и жена, которых отделяло друг от друга не более тридцати метров, со смешанным чувством радости и боли, долго не могли наглядеться друг на друга.

На следуюший день Оболенский вместе с Дидье был на похоронах погибших в бомбежку. Вдруг во время проповеди к ним приблизилась какая-то молодая женщина и бросилась на шею Дидье. Оказывается, она тоже была одной из сокамерниц Вики; сидела за то, что дала пощечину пристававшему к ней немецкому солдату. Узнав, что ее должны на следующий день выпустить, Вики воспользовалась и этим. Она приготовила подробный отчет о пройденных ею допросах и о том, что немцам известно; она составила список всех находившихся в ее тюрьме членов организации и указала мужу, кому позвонить, какие бумаги уничтожить. Этим письмом, которое ее сокамернице удалось пронести на себе, Вики старалась спасти то немногое от организации, что еще можно было спасти. Запрятав письмо в свой ортопедический ботинок Оболенский на попутном грузовике возвращается в Париж и выполняет все поручения. Третьего июня его снова арестовывают и отвозят в штаб-квартиру гестапо на рю де-Соссэ. В ожидании допроса Оболенский, тщательно прожевав, проглатывает все находящиеся при нем бумаги, в том числе и самые невинные. Потом осматривается и видит, что на двери его камеры заключенный, находившийся там до него, кровью начертал знак Распятия.

Допрашивает Оболенского немецкий следователь. Он говорит, что Вики будет выпущена на свободу, если перестанет отмалчиваться. Пусть Оболенский об этом ей напишет и убедит раскрыть всю правду. Письмо, которое он сочинил, было в столь высокопарном стиле, провозглашающем веру в германское правосудие, что Вики, полагал Оболенский, должна будет хорошо посмеяться. Он не знал еще, что за несколько дней до того, военно-полевой суд вынес его горячо любимой жене смертный приговор.

Сирены в Аррасе гудят днем и ночью. До высадки в Нормандии остаются считанные дни. Союзным военно-воздушным силам дан приказ, чтобы на каждую мбу, сброшенную в Нормандии, приходилось по две бомбы на провинцию Па-де-Кале — пусть немцы думают, что высадка произойдет около Дьепа или Булоньи... Во время бомбардировок с воздуха заключенных из камер не выпускают, но средневековая тюрьма Сен-Нисэз построена прочно, и стены ее стоят, а вот гостиница «Коммерческая», вблизи вокзала — под ударом, и группа др. Шотта должна эвакуироваться. Впрочем, работа ее, в основном, закончена; допрошены все члены верхушки О.С.М., остается только с ними расправиться.

После освобождения Франции в завале аррасского крепостного вала было обнаружено двести трупов расстрелянных. Среди них удалось опознать ряд деятелей Гражданской и Военной Организации, в том числе и останки ее главы — полковника Туни.

Тех, кого там не расстреляли, отправили в Париж. Вики и Софку на время разлучили. Сперва Софка очутилась в Лилле, где ее подвергли новым допросам, лишь затем была доставлена в Париж. 7 июня в отеле «Континенталь» военно-полевой суд приговорил Софью Носович к смертной казни. А накануне, в Нормандии, началась беспрецедентная военная перация — высадка союзных вооруженных сил, штурм считавшегося неприступным Атлантического вала. Оболенский, которого тем временем уже доставили в Фрэн, где его обдал знакомый по прошлому сидению смрад спертого воздуха тюремной камеры, узнал об этом событии из мгновенно облетевшей заключенных ликуюшей вести — «Они высадились!»

Высадка 6 июня 1944 года в Нормандии союзных войск, доставленных пятитысячной армадой военных судов, которой предшествовал десант 13000 американских парашютистов, была операцией, масштабы которой не имели себе в истории равных. Хотя она давно и тщательно подготавливалась, Гитлер оказался застигнутым врасплох; германский генеральный штаб предвидел возможность высадки в июне, но не ожидал, что это произойдет в Нормандии, да еще в такую скверную погоду. Даже после того, как были штурмом взяты первые укрепления Атлантического вала, Гитлер считал, что это всего лишь диверсия, что развернутая высадка будет совершена в другом месте, и потому удерживал подкрепление бронетанковых дивизий. В течение одного дня на французскую землю высадилось 175000 американских, британских и канадских войск, но и потери были огромные — 10000 союзных военнослужащих оставили там свою жизнь.

Участники французского Сопротивления играли в этом чрезвычайно важную роль: без разведывательных данных, поступавших от них из немецкого тыла, и координированных актов саботажа, приуроченных к самому моменту высадки, — как взрыв мостов, перерезанные коммуникации, подорванные рельсы — исход высадки мог быть иным и, несомненно, число жертв было бы намного выше. С этого момента французские партизаны, «маки», включились в активную борьбу за освобождение территории своей страны. По сигналу общего восстания, данному де Голлем, к ним присоединились тысячи состоявших в резерве молодых французов, которые, побросав свои обычные дела и работу, взялись за оружие. Это были члены Организации Сопротивленческой Армии, Секретной Армии, а главное, члены «ФТР» — коммунистической организации «Franc Tireur et Partisans» — (вольных воинов, не входящих в регулярную армию). Однако создававшееся на протяжении нескольких лет военное крыло организации О.С.М., которое тоже, по замыслу, должно было перейти в бои, к тому моменту практически перестало существовать. Предшествовавший высадке удар гестапо и немецкой войной контрразведки, нанесенный по Гражданской и военной Организации, оказался сокрушительным, и ее роль, в основном, была кончена. Тем не менее, хотя ей и не удалось в качестве цельной единицы включиться в боевые акции, та огромная работа, которую О.С.М. проделала, поставляя в Лондон свои донесения, способствовала успеху высадки и приблизила час освобождения Европы.

В эти насыщенные событиями июньские дни Ролан Фаржон, так много сделавший для роста О.С.М. и ричинивший ей — вольно или невольно — столько же вреда, бежал из тюрьмы в Сенли, куда его перевели после Арраса. Бежал ночью, выбравшись из окна на порванной им простыне, вместе с другим членом О.С.М. Они добрались пешком до городка, где сходилась одна из фабрик, принадлежавших семье Фаржон. Директор фабрики узнал Ролана. Он посадил обоих беглецов в большой ящик, дал приказ рабочим погрузить ящик на фабричную машину и доставить в Париж. В Париже директор явился на квартиру брата Фаржона и объявил ему о специальной поставке: «Вы никогда не догадаетесь, что у меня там...» Затем, перекрасив волосы в рыжий цвет, Фаржон некоторое время скрывается в Париже, но скоро узнает, что остатки О.С.М. осудили его за предательство. Люди, сами сидевшие в тюрьме в Сенли, знакомые с ее режимом и сторожевыми собаками, скептически отнеслись к побегу Фаржона. Они считали, что побег был совершен при сознательном попустительстве немецкого тюремного начальства, своего рода плата за список из 150 лиц, полученный от него после ареста, и за другие показания. О том, чтобы скомпрометировать Фаржона в глазах О.С.М., позаботился все тот же др. Шотт, указывавший на него как на источник располагаемой им информации. Бывшие товарищи Фаржона предложили ему искупить вину своей кровью — перейти к французским партизанам и включиться в действия против германской армии. Фаржон видит в этом возможность обелить свое имя и покидает Париж.

Тем временем Софка, после вынесенного ей приговора, проводит еше несколько дней в одной из парижских тюрем. 13-го июня ей дают приказ собрать свой вешевой мешок и спуститься в камеру на нижнем этаже. Там ее посешает священник. Из всего этого Софка заключает, что близится расстрел. Оставшись одна, она вдруг, несмотря на свою глухоту, услышала постукивание. Прижавшись ухом к стене, стала силиться разобрать, что ей хочет передать ее невидимый сосед. И вдруг поняла — «Вики»! Софка бросилась к водопроводному крану, развинтила его и крикнула в трубу: «Обнимаю тебя, я умру...» Но стук возобновляется, и Софке опять удается расшифровать: «Германия... нас везут вместе...»

Снова появляется какая-то надежда. Софка с непением ждет, что будет дальше. Наконец в замке поворачивается ключ, и Софка видит в коридоре — Вики; при ней жандарм и офицер. Всех сажают в крытую машину. Говорить не воспрещается, и Софка узнает, что Вики была приговорена к смертной казни еще в Аррасе в конце мая. Протокол предусматривал, чтобы приговоренному к смерти было предложено подписать прошение о помиловании. Гордость не позволила Вики поставить под ним свою подпись.

Уезжая из Парижа, еще раз прощались с любимым городом. День стоял чудесный, летний. Париж, окутанный легкой дымкой, был прекрасен. Одно из последних, что им запомнилось, был собор Парижской Богоматери; проезжая мимо него, старались навсегда вобрать в себя глазами всю его красоту, все его величие.

Спустя несколько дней за ними последовала и Жаклин Рамей.

«15-го июня, после пародии на заседание военного трибунала в гостинице “Континенталь”, я была приговорена к смертной казни. Не знала я тогда, что обе мои подруги уже переступили эту черту. Меня взяли прямо с койки, и я набросила на себя жакет поверх моей темно-синей пижамы. Адвокат-защитник (приговоренным ни в чем не было отказа!) произнес пятидесятисекундную речь по-немецки. Что он говорил? Не все ли равно. Игра была закончена. После вынесения приговора переводчик поставил меня в известность, что адвокат составит мое прошение о помиловании. Я не возражала, считая это всего лишь продолжением разыгрываемого фарса; несомненно у столь важной птицы, как генерал фон Рундштед, которому направлялась эта петиция, было достаточно других дел. Но я отказалась заявить, как от меня этого требовали, что сожалею о содеянных поступках. При всем трагизме этого момента, я не могла не съязвить: “Если я притворюсь, что сожалею, генерал фон Рундштед мне все равно не поверит!” Больше они не настаивали.

А как судьи преподнесли это Вики? Было ли это предложение с их стороны проявлением глупости или лицемерия? Дали ли они ей понять, что если она попросит сохранить ей жизнь, она уронит свое достоинство? Или она была настолько выше их, что вполне сознательно предпочла пойти на смерть? Ужасная ирония состоит в том, что Софка и я, равнодушно смотревшие на жизнь, с таким же безразличием проделали формальность, которая спасла нам жизнь, тогда как эта молодая очаровательная женщина — “отважная, веселая и жизнерадостная”, как ее охарактеризовал один из товарищей, — гордо отказалась просить для себя каких-либо поблажек. Ее прошение о помиловании не было подано. Таким образом этим негодяям даже не пришлось его отклонить».

Странно устроен человек — выйдя из «Континенталя» на улицу Кастильон с ее элегантными, даже в военное время, витринами и улыбаюшимися парижанками, Жаклин Рамей не столько была потрясена вынесенным ей смертным приговором, сколько испытывала чувство неловкости за свой неумытый и непричесанный вид:

«Я наверно была похожа на воровку, и мои соотечественники смотрели на меня равнодушно, быть может даже с некоторым отвращением. И во всяком случае не у них я встретила сочувствие, а у сопровождавшего меня немецкого солдата, который сунул мне папиросу и шепнул: “Не смерть, мадам. Нет. Работы в Германии”».

Через три дня она последовала в Германию за Вики и Софкой, и ей мы обязаны подробными воспоминаниями о том, что стало последним этапом крестного пути Веры Оболенской.

X
19 июня Жаклин Рамей прибыла под конвоем в Берлин. Закованную в ручные кандалы, ее поместили в одиночную камеру в тюрьме Альт-Моабит. Минут через пятнадцать, прямо над ней, разразилась страшнейшая бомбежка:

«Я насчитала десятка два налетающих волн бомбардировщиков. С каждой новой волной сперва раздавался вой падающих бомб, потом грохот рушащихся зданий. Инстинктивно забившись в угол камеры, я поняла весь ужас моего положения. По прибытии я обратила внимание на то, что тюрьма была уже наполовину разрушена во время одной из прежних бомбежек. Слова “приговорена к смерти” теперь в полной мере дошли до моего сознания... С мыслью о расстреле я свыклась, но оказавшись перед перспективой быть заживо зажаренной в застенке, да еще со скованными руками, я сама себя удивила прозвучавшими почти громко словами: “Нужно быть святой, чтобы с этим смириться!”»

В тюрьме Альт-Моабит только немецких заключенных водили в погреб. Иностранцы такой привилегией не пользовались. Жаклин Рамей не знала тогда, что Вики и Софка находятся в той же берлинской тюрьме. Вики этажом выше, и во время налетов ее вместе с другими заключенными второго этажа спустив на первый, заталкивали в одну общую камеру. Остальное время она тоже была в одиночке.

В тюрьме Фрэн атмосфера вибрировала, там пелись песни, из окон неслись вести. В Альт-Моабит женщины оказались в полной изоляции. В тот предвечерний час, когда надзиратели становятся менее бдительными и заключенные перекликаются сквозь решетки окон, Жаклин силилась уловить хотя бы названия русских городов, узнать, что там происходит: наступление или поражение? В этом отношении Вики было лучше, она знала немецкий, но сам режим Вики и Софки ничем не отличался от тюремного режима Жаклин. Особенно трудно было смириться с потерей рук; скованные ручными кандалами, они были лишены возможности что-либо ими делать, хотя бы ногти почистить. Приходилось, положив руки на кони, часами сидеть на деревянной табуретке, предаваясь собственным мыслям, готовясь к очередному налету или к раздаче скудного пайка.

Однажды утром за Жаклин пришла надзирательница.

«Она вывела меня на пустой двор, сама села на стул, а мне приказала ходить по кругу.

Попав на свежий воздух, я чуть не опьянела. Там немного светило солнце. Проходя мимо одного кустика, я умудрилась, несмотря на скованные руки, сорвать зеленый листок, запах которого потом, вернувшись в камеру, сладостно вдыхала. Я прогуливалась в этом дворе пятнадцать минут, после чего меня вновь водворили в мою конуру. Это стало повторяться два-три раза в неделю. В один прекрасный день надзирательница повела меня в другой двор. Подойдя к ведущей туда лестнице, я заметила двух стоящих там женщин. Одеты они были, как и я, в синие муслиновые платья, как и у меня, их запястья были в тяжелых металлических обручах, обтянутых черной кожей. Я посмотрела на них вблизи и вдруг узнала: Вики, Софка! Мои товарищи, мои сестры! Все сразу озарилось. Жизнь показалась прекрасной. Тюрьма, надзирательницы, одиночество — все получило более светлую окраску. День был серый, но даже если бы светило солнце, он не мог бы быть более прекрасным и теплым!»

Вики и Софка тоже узнали Жаклин. Но их первый жест ее озадачил. Обе, отрицательно качая головой, показали себе пальцем на грудь. А когда Жаклин приблизилась, прошептали: «Это не мы тебя выдали». В ответ Жаклин, тоже шепотом, заверила их, что она это прекрасно знает, и постаралась всем своим видом показать, какая огромная радость их встретить. Последовал строгий оклик «Ruhe», и заключенных вывели во двор. Двор был прямоугольный, и заключенных заставляли ходить по эллипсу, соблюдая дистанцию в пятнадцать шагов друг от друга. Однако в определенный момент они умудрялись обмениваться приветственными жестами.

Спустя два дня Вики, Жаклин и Софка оказались в том же дворе и даже смогли переброситься несколькими фразами. Софка настолько оглохла от нанесенных ударов, что шепот до нее не доходил, и Жаклин могла переговариваться только с Вики. Она нашла, что у заметно похудевшей Вики, несмотря на тюрьму, допросы и приговор, были все те же живые глаза, тот же волевой подбородок, та же задорная улыбка.

Со временем заключенные осмелели, и, несмотря на окрики надзирательниц, продолжали переговариваться во время прогулки. Среди надзирательниц тюрьмы Альт-Моабит только одна отличалась особой жестокостью. В день ее дежурства подруги сочли благоразумным во дворе не переговариваться, но улыбаться друг другу продолжали. То, что эти закованные в кандалы смертницы могли еще улыбаться, вывело надзирательницу из себя. Разразившись тирадой немецких приказов, она положила конец прогулке и развела заключенных по камерам. Вечером, когда надзирательница вошла к Софке, та, с присущим ей достоинством, укоризненно сказала на хорошем немецком:

— Не надо 6ыть такой сердитой... Неужели вы не понимаете, что помещенные в одиночку друзья, которые так долго друг друга не видят, не могут не подавать при встрече приветственных знаков. Мы даже не разговаривали, а улыбаться разве запрещено? Неужели в вас нет ничего человечного?

Надзирательница остолбенела и не нашлась, что сказать.

Жаклин Рамей не переставала поражаться Викиной изобретательности, умению расположить к себе людей и воспользоваться их услугами. То ей удавалось передать Жаклин «добрый вечер» через заключенную, работавшую в тюрьме уборщицей, когда та приходила вечером затемнить форточку окна, так свет электрической лампочки продолжал гореть в камерах всю ночь. То оказывалось, что Вики успела познакомиться с одной немкой, тоже сидевшей за сопротивление гитлеровскому режиму. С ней Жакли встретилась, когда ее, наконец, отвели в тюремный лазарет, чтобы перевязать ее фурункулезные раны. «А мне про вас говорила Вики», — сказала ей в другой раз работавшая в лазарете заключенная бельгийка. Этой бельгийке удавалось узнавать последние известия, которые она по вечерам успевала через окно передать Вики. Таким образом и Жаклин узнавала, что русские были уже под Минском, а что в Нормандии шли бои. Появилась надежда, что, быть может, Германия будет побеждена еще до наступления зимы. Более того, затеплилась надежда и на спасение.

— Они нас не расстреляют, — однажды сказала Вики. — Иначе зачем им было привозить нас сюда...

Жаклин тоже так думала, забывая, что гестаповские решения не обязательно бывали продиктованы логикой.

Однажды во время прогулки Вики ликующе сообщила ей об убийстве партизанами Филиппа Энрио, министра в правительстве маршала Петена, чьи пропагандные речи поощряли молодежь записываться в ряды французских эсэсовцев. Эту же приятную новость услышал и находившийся в тюрьме Фрэн Оболенский.

А еще было одно замечательное утро, когда Вики, Жаклин и Софку отвели в подвал, чтобы принять настоящую теплую ванну. Надсмотрщица была пожилая седеющая женщина с завернутыми на голове косичками и приятным лицом. Вики ее что-то спросила по-немецки. Та утвердительно кивнула головой, и Вики смогла заключить в свои объятия Жаклин и Софку.

Жаклин вспоминает, что после первой встречи в тюрьме с Вики и Софкой она перестала чувствовать себя одинокой. Даже ненавистные ручные кандалы сделались средством напоминания об их близости, Каждое утро надзирательница снимала их с рук на пятнадцать минут, чтобы дать заключенным возможность умыться, одеться и прибрать свою камеру. Потом она появлялась, чтобы вновь их надеть. А в промежутке она, по-видимому, их где-то вешала, и заключенные не всегда получали ту же самую пару. Была одна, которая особенно сильно сжимала руки, а другая посвободней, давала возможность ночью высвободить одну руку, предварительно намылив ее. Теперь, если она получала тесные наручники, Жаклин утешала себя мыслью, что, по крайней мере, они не могли достаться Вики или Софке. Так проходило время. Вики научила Жаклин нескольким немецким словам, что позволило ей добиться некоторых улучшений ее положения, в частности, просить книги из тюремной библиотеки, в которой неожиданно оказалась довольно порядочная коллекция французских книг, составленная, вероятно, в конце прошлого века, где наряду с классиками и были совсем устаревшие «новинки» старого времени.