Глава вторая БЕЛЫЙ ОТРЯД

Глава вторая

БЕЛЫЙ ОТРЯД

«Было девять часов вечера второго августа – самого страшного августа в истории человечества. Казалось, на землю, погрязшую в скверне, уже обрушилось Божье проклятие – царило пугающее затишье, и душный, неподвижный воздух был полон томительного ожидания».

Фон Борку, последнему противнику Холмса, осталось ждать всего лишь двое суток. Британия вступила в войну 4 августа 1914 года. К этому времени в Европе уже произошло много событий. Хотя мы все и учили историю в школе, на всякий случай припомним, «кто за кого и почему»: Германия еще в 1879 году заключила с Австро Венгрией договор, участники которого обязались оказывать помощь друг другу в случае войны с Францией или Россией, а в 1882 м к ним присоединилась Италия, искавшая поддержки в борьбе с Францией за обладание Тунисом – так был создан Тройственный союз (другое название – Центральные державы). В противовес ему стала складываться другая коалиция: сперва – в 1893 году – русско французский союз, затем – в 1904 м – англо французское соглашение, урегулировавшее споры между Великобританией и Францией по колониальным вопросам, и, наконец, в 1907 м – англо русское соглашение, более менее примирившее интересы сторон в Тибете, Афганистане и Иране; так возникла Антанта. 28 июня произошло Сараевское убийство; 23 июля Австро Венгрия под давлением Германии предъявила Сербии ультиматум и, несмотря на согласие сербского правительства выполнить почти все ее требования, объявила Сербии войну; 30 июля Россия начала всеобщую мобилизацию; 1 августа (19 июля по старому стилю) Германия объявила войну России, а 3 го – Франции и Бельгии. Немцы, как обычно, рассчитывали на блицкриг – и, как обычно, просчитались.

Если до этого момента британское правительство (его премьером был Асквит) еще могло надеяться «спустить дело на тормозах», то теперь отступать было некуда: «Стало ясно, что заблуждения немцев относительно деградации нашего характера на самом деле заставили их уверовать, будто трусоватый здоровяк будет стоять сложа руки и глядеть, как громила избивает его маленького друга». Дойл мгновенно позабыл все свои претензии к бельгийцам. Дружба или расчет – так или иначе, Британия предъявила Германии ультиматум. Его срок истек 4 августа, в 23.00 по Гринвичу. Жители Лондона были возбуждены; всем хотелось действовать. Вместе с Британией в войну вступали все ее доминионы. «Как правило, человеку снятся дикие сны, а просыпается он в здравом уме, – писал Конан Дойл, – но в те дни, просыпаясь, я терял здравый смысл, обнаруживая, что нахожусь в мире кошмарных снов».

Доктору было 55 лет; однако первое, что он сделал – это попытался пойти военврачом на фронт. Он писал в военное министерство: «Мое имя известно довольно многим молодым людям в стране, и мне кажется, что, если бы человека моего возраста в виде исключения взяли в действующую армию, это послужило бы для молодежи неплохим примером. Мне пятьдесят пять, но я силен и крепок и, что немаловажно, мой голос может быть услышан многими». 21 августа ему отказали. В те же дни на войну просился Гумилев. Его тоже поначалу не хотели брать – из за проблем со зрением, – но он был молод и своего добился: в сентябре был отправлен на фронт. А неутомимый доктор Дойл в это время уже формировал собственную армию.

Еще в день ультиматума он получил письмо от водопроводчика из Кроуборо, в котором говорилось: «В Кроуборо полагают, что надо что то делать». Письмо его рассмешило, но потом он понял, что именно надо делать: создавать добровольческие отряды по месту жительства: «Этот союз, который я замыслил, должен был охватывать всех: здесь каждый гражданин – и стар и млад – должен был проходить военную подготовку, некий огромный котел, из которого нация в случае необходимости сможет черпать силы». Вечером того же дня он с Альфредом Вудом организовал собрание жителей Кроуборо. Пришли и люди из соседних деревень. Желающих записаться в добровольцы оказалось 120 человек. Отряд назвали Гражданским резервом. Тех, кто по возрасту должен был быть призван в настоящую армию, в отряд не записывали, так что составили его именно «стар и млад». На следующий вечер сошлись снова, разобрались, кто что умеет делать, выбрали «унтер офицеров». Командование принял на себя доктор Дойл. Он уведомил военное министерство о создании отряда и попросил признать Гражданский резерв официально. Он ничего не требовал и кротко обещал не мешать законной мобилизации, однако же написал статью в «Таймс», где рассказал об отряде Кроуборо.

За несколько дней он получил письма из 1 200 городов и деревень, жители которых просили взять их в ополчение или хотя бы поделиться опытом по формированию добровольческих отрядов: прислать правила и инструкции. Правила и инструкции тотчас были написаны и разосланы всем желающим. Военное министерство было в гневе. Уже через две недели оно издало приказ немедленно распустить все незаконные формирования. Телеграмму в Кроуборо принесли, когда отряд на импровизированном плацу занимался строевой подготовкой; доктор зачитал своей армии текст приказа и, чертыхаясь и кляня все на свете, велел расходиться по домам.

Однако ругался он, как выяснилось, напрасно: правительство было не так уж равнодушно к его идеям, просто правительства не любят, когда кто то что то делает без их санкции и руководства. Тут стоит напомнить, что такой институт, как добровольческие войска, в Британии ранее был – он прекратил свое существование в начале XX века, но в стране осталось немало его сторонников. Одному из них, лорду Десборо, было поручено сформировать новую Добровольческую армию. Теперь Дойл мог делать то же самое, что и раньше, но – на законных началах. По его поручению Альфред Вуд написал всем тем, кто просил у него «правил и инструкций», и переадресовал их к новому ведомству. Что касается отряда Кроуборо, он стал теперь называться Кроуборской ротой Шестого королевского сассекского добровольческого полка.

Десборо предложил Дойлу стать командиром отряда, но тот отказался. «Не вести, а быть ведомым приносило большое успокоение, и пока мысли твои ограничивались необходимостью навести блеск на пуговицы и пряжки и прочистить винтовку, ты чувствовал себя совершенно счастливым». Командиром назначили капитана Сент Квентина, постоянного партнера Дойла по крикету. Сам доктор остался рядовым и был им четыре с половиной года, периодически выполняя обязанности то сигнальщика, то первого номера в пулеметном расчете. Состав отряда часто менялся, так как многих забирали в регулярную армию, а на их место приходили новые ополченцы; общая численность его все время составляла около ста человек, средний возраст, все увеличиваясь, к концу войны приблизился к пятидесяти годам. Всем выдали винтовки. Занимались строевой подготовкой и стрельбой. Спали в палатках вповалку. Периодически руководство Добровольческой армии присылало своих инспекторов, и Кроуборская рота всегда выдерживала проверки успешно. О ее передовом опыте писали в газетах. Иногда совместно с другими подобными отрядами рота участвовала в маневрах и смотрах. Найдя свое место на войне, доктор успокоился. Да что там – он был в восторге: «Я сохранил приятнейшие воспоминания о том долгом периоде службы. <...> Я находил жизнь солдата замечательной». Воевать очень интересно, и сослуживцы все были милейшие люди.

А война в Европе развертывалась вовсю. Основная ее тяжесть в тот первый год пришлась на Францию. Великобритания рассчитывала, что военные действия на суше будут вестись армиями ее союзников, и масштабные операции сухопутных войск не планировались: англичане только направили на континент в помощь французам экспедиционный корпус. Флот же Британии должен был установить блокаду Германии на Северном море, обеспечить безопасность морских коммуникаций и разгромить германский флот. Тем временем главная группировка немцев, оттеснив бельгийские войска и часть французских, наступала на Париж; одержав ряд побед над войсками Антанты, к 5 сентября она вышла к реке Марна между Парижем и Верденом. Французскому командованию удалось, проведя перегруппировку, создать превосходство в силах, и в Марнском сражении 12 сентября немцы, ко всеобщему восторгу, потерпели первое крупное поражение. Они отошли за реку Уазу и, закрепившись там, отбили контрнаступление Антанты. Далее последовали два крупных сражения: на реке Изер и на реке Ипр. Стороны понесли большие потери, прекратили активные действия и закрепились на достигнутых рубежах.

Семью и дом Дойлов война не обошла стороной. Воевали почти все. Военврач Малькольм Леки, брат Джин, ушедший в составе экспедиционного корпуса помогать французам, в первый же месяц пропал без вести; лишь к концу войны стало известно, что он был смертельно ранен в сражении при Монсе, но продолжал оказывать помощь другим раненым и через четыре дня скончался. На фронте были муж Лотти Лесли Олдхэм (сама Лотти вступила во французский Красный Крест) и сын Конни Оскар Хорнунг. Воевали четыре брата Лили Лоудер Симмонс, лучшего друга Джин и почти что члена семьи. Ушел на фронт Альфред Вуд – и стал майором Вудом. Иннес был на передовой с первых дней войны; он уже дослужился до подполковника. (Его жена и ребенок жили у Дойлов в Уинделшеме.) Джин Дойл организовала в Кроуборо приют для бельгийских беженцев. Мэри пошла работать на завод, принадлежавший военно промышленному концерну «Викерс» и выпускавший гильзы для артиллерийских снарядов, а по вечерам дежурила в столовой.

Кингсли Дойл, врач и пацифист, вступил в действующую армию в первых числах сентября. Он так и не смог преодолеть своей застенчивости, мягкости и робости в общении с людьми и, не пожелав получать офицерский чин, остался рядовым. Несколько месяцев его часть пробыла в Египте; в Европу он отправился в начале 1915 го. Он еще увидится с отцом, но живым с войны не вернется.

Многие промышленные предприятия переходили на выпуск продукции военного назначения; обе мотоциклетные фирмы Дойла и Уолла поступили точно так же. Дойл отказался от получения дивидендов – но удержаться его фирмы все равно не смогли и вскоре прекратили свое существование. Что касается Добровольческой армии – сразу скажем, что участия в военных действиях ее подразделения так и не приняли. Доктор Дойл об этом сожалел, но не обижался: он понимал, что такое было бы возможно лишь в случае вторжения немцев на территорию Британии, и – надеемся – не желал подобного развития событий. Все же, по его мнению, Добровольческая армия «представляла собой последнюю опору национальной жизни» – и в случае, если бы ее распустили или даже давали бы ополченцам длительные отпуска, в стране «воцарился бы хаос». Рядового Дойла, правда, отпускали довольно часто. Нет, он не отлынивал – он бы с радостью все четыре года без передышки чистил винтовку, – но оружие писателя все таки не винтовка, а, условно говоря, перо. И для пера его находилось много работы.

Сбывались, к несчастью, его пророчества относительно Джона Сириуса. Нельзя сказать, что в целом кампания на море 1914 года складывалась в пользу немцев: после того, как 1 ноября немецкая эскадра нанесла поражение английской эскадре адмирала Крэдока в Коронельском бою, англичане выправились: 8 декабря эскадра адмирала Стэрди выиграла сражение у Фолклендских островов, а к началу ноября англичанами были потоплены еще несколько германских крейсеров, действовавших в Атлантическом и Тихом океанах. Но это – общая картина, за которой скрывались ужасные частности. 5 августа немцы заминировали устье Темзы и там подорвался британский корабль. 22 сентября три британских патрульных крейсера встретились с немецкой субмариной и были уничтожены, похоронив с собою более 1 400 человек. Не было тогда никаких средств защиты от мин и никаких средств спасения для экипажа – вот что самое удивительное и ужасное. Теперь не имело смысла говорить «Я же предупреждал»; доктор стал придумывать выход. О минах: нужно какое то приспособление, чтобы их «за хвост» вытаскивать из воды (они крепились на линях). Дойл предложил использовать для этой цели щуп в виде большой вилки, который можно было бы в случае опасности выставлять перед носом корабля, глубоко погружая в воду, и взрывать мину прежде, чем судно подойдет к ней вплотную. Он написал о своем изобретении в газеты, написал в военное министерство, но ответа не получил. (Приспособления против мин британский флот стал использовать только в 1916 м.)

Еще сильнее, чем мины, его заботила проблема спасательных средств для моряков. На военных кораблях не разрешалось держать шлюпки, так как они при попадании снаряда могли загореться и создать дополнительную опасность. От мины или торпеды, выпущенной с субмарины, корабль моментально погибал весь – какая уж там дополнительная опасность! Дойл писал об этом в самые первые дни войны, предлагая все таки оснащать суда достаточным количеством шлюпок, а с началом боя спускать их на воду и буксировать при помощи катера; представители Адмиралтейства (которое тогда возглавлял Уинстон Черчилль) его жестоко высмеяли: «Маловероятно, чтобы государственное ведомство поблагодарило человека за то, что он выполнял возложенную на это ведомство работу». А беспомощные люди медленно умирали в ледяной воде, ибо к тонущим военным судам было запрещено близко подпускать спасательные катера, чтобы они тоже не затонули.

Не хочется придумывать, что доктор Дойл, узнав о гибели трех кораблей, «побледнел» или что «его сердце наполнилось горечью» – вообще не хочется беллетризировать рассказ о жизни доктора, его жизнь в этом не нуждается. Он увидел проблему и немедленно стал искать пути ее решения. Спустя всего четыре дня он выступил в печати со статьей, в которой предлагал простую меру – индивидуальные надувные круги, которые позволили бы морякам продержаться на воде хотя бы некоторое время, пока не подоспеет помощь. Зная по опыту, что генералы его опять засмеют или просто проигнорируют, он даже не стал к ним обращаться, а сразу развернул в прессе кампанию широчайшего масштаба. Он понимал: военное министерство может пренебречь голосом одного человека, но к мнению общественности – если ее удастся убедить – оно будет вынуждено прислушаться. Расчет оказался верен: все британские газеты, в особенности «Дейли мейл» и «Дейли кроникл», в течение нескольких дней писали почти исключительно о спасательных кругах. Предложение было настолько простым и понятным, что военные на сей раз отреагировали немедленно: недели не прошло, как от Адмиралтейства поступил заказ производителям резиновых изделий на изготовление 250 тысяч кругов. Газета «Хэмпшир телеграф» писала, что Адмиралтейство всецело обязано сэру Артуру Конан Дойлу и должно благодарить его. Благодарить оно, разумеется, не подумало, так что сам доктор так никогда и не был уверен, что адмиралы последовали именно его рекомендации – может, просто совпадение.

Уже в октябре всем экипажам флотилий, базирующихся в Северном море, стали выдавать спасательные круги, отгружая их прямо с заводов. В «Хэмпшир телеграф» было написано: «Круг изготовлен из резины, уложен в прочную сетку чехол и весит вместе с ней меньше трех унций. Его можно носить в кармане, а надев, как положено, на шею, надуть за десять секунд. Он предназначен, чтобы удерживать над водой голову человека бесконечно долгое время». (Эта штуковина, как мы понимаем, впоследствии трансформировалась в спасательный жилет.) Все радовались, а доктор Дойл – нет; он понимал, что это полумера. В зимнем море, если помощь так и не придет, круги лишь продлят агонию. Нужны шлюпки; и если изготовители резиновых изделий могут сделать надувной круг, почему бы им не сделать надувную лодку? Тотчас он начал новую кампанию, за лодки, но тут он не смог пробить адмиральскую броню. Черчилль ответил ему вежливым письмом, но оснащать военные суда надувными шлюпками стали лишь во время Второй мировой. И все же благодаря спасательным кругам и тому, что на британских кораблях стали размещать некоторое количество деревянных шлюпок, много людей смогли спастись.

Чтобы завершить разговор о военных изобретениях Дойла, упомянем здесь же (хотя это относится уже к 1915 году), что он предложил меры для защиты не только моряков, но и пехотинцев. Если нельзя одеть солдата в доспехи – можно защитить хотя бы голову и сердце. Британские солдаты не носили касок, тогда как французские – носили; нужно обязательно последовать их примеру. Всем известны случаи, когда ременная пряжка или стальной портсигар спасали человеку жизнь. Почему бы не закрыть грудь тонкой и прочной стальной пластиной? Доктор сам проделал эксперимент (к счастью, не на себе и вообще не на живом человеке) и убедился, что защитная пластина вынуждает пулю отклониться. Ни в коем случае нельзя позволять, чтобы отряд пехотинцев шел на германские траншеи под пулеметным огнем, теряя по пути половину людей. Если нет защитных средств для солдат – значит, вообще нельзя отправлять пехоту в подобные наступления. Так так, ладно, а для артиллеристов что можно сделать? А можно попробовать защищать орудийные расчеты камуфляжными сетками! Опять бесчисленные статьи в «Дейли кроникл» и в «Таймс»... Воззвания доктора успеха у военных чинов не имели. Генералы и члены кабинета министров отзывались о нем как о надоедливом профане. Каски, правда, британские солдаты стали носить. Но бронежилеты появятся еще очень не скоро.

Черчилль то на словах был – «за». Дойл написал о нем как о человеке, «открытом для идей и симпатизировавшем тем, кто стремился к какому то идеалу». Но и Черчилль, по мнению Дойла, не мог сладить с неповоротливой и консервативной бюрократической машиной. А может, просто понятие об идеалах у него было несколько иное. «Просто защитить» солдат ему было не слишком интересно. Вот создать такую вещь, которая сможет, защищая, нападать – совсем другое дело. Вообще то бронированные автомобили с установленными на них пулеметами в начале войны уже применялись – их использовали для ведения разведки, охраны и доставки личного состава и грузов на поле боя, изредка даже для непосредственной поддержки пехоты в бою. Но когда боевые действия повсюду приобрели позиционный характер, эффективность бронеавтомобилей снизилась: имея низкую проходимость, они не могли разрушать инженерные заграждения и прорывать оборону. Нужна была машина посолиднее – и Черчилль посвятил всю свою энергию созданию танков. Дойл впоследствии говорил, что танки выиграли войну, и преклонялся как перед их конструкторами, так и перед энергией Черчилля. Но сам он – такой изобретательный – какой нибудь штуки, которая могла бы разрушать и убивать, не придумал. Односторонний у него был подход. Потому, наверное, он и не стал политиком.

И все таки, когда читаешь мемуары Дойла и некоторые из его статей военного времени, невозможно отделаться от ощущения, что война ему нравилась. Ведь воевать очень интересно! Даже в том, как он описывает различные бытовые неудобства – продовольственные карточки, затемнение окон, постоянные визиты полицейских, неразбериху и хаос, необходимость проходить разного рода регистрации, – за сетованиями немолодого разумного человека чувствуется восторг мальчишки, попавшего на самый увлекательный футбольный матч. «Худшим из лишений был недостаток сахара и чая. С помощью верного слуги Джейкмена, который не щадил своих сил, моя жена творила чудеса по части экономии продуктов. Это не спасло нас однажды от налета полиции, когда мы получили чай, посланный нам в подарок из Индии. Однако большую часть его мы уже успели раздать соседям, так что все обошлось более менее благополучно». Дойл сам назвал войну «кульминацией своей жизни, как, должно быть, каждого мужчины и женщины»; и хотя дальше он написал о ней как о «страшной пучине», пучина эта была ему чем то по душе.

Ему нравилось, что всё постоянно меняется, что каждый занимается каким нибудь новым делом; нравилось ощущение всеобщего единения (отчасти ложное, но в основном все же верное), нравилось, что все кругом заняты чем то одним и вместе, нравилась атмосфера мужского братского сообщества, нравилась бивачная жизнь, нравилось спать в палатках и есть из котла; нравилась опасность, нравились развеселые ужины для офицеров, нравился особенный военный уют. Ничего сверхординарного в этом нет. В подавляющем большинстве книг о войнах, написанных мужчинами, ощущение мальчишеского восторга присутствует. Из мемуаров Дойла: «Что касается еды, в ней всегда заключался элемент приятной неожиданности. Неизменно присутствовало ощущение приключения и любопытство: удастся ли раздобыть хоть что нибудь? Все это разжигало аппетит». «Приключение» – вот ключевое слово. Он сам его произнес – семидесятилетний старик, у которого на фронте погибла чуть не вся семья. Нет, войны ему решительно не нравились. Но ему очень нравилось воевать.

В течение всей войны Дойл был корреспондентом «Дейли кроникл»: писал аналитические статьи, освещал отдельные военные операции – в частности, печально известную Антверпенскую операцию в октябре 1914 го, которая весьма плохо сказалась на репутации Черчилля. В конце сентября бельгийский порт Антверпен подвергся тяжелейшей осаде со стороны немцев; если бы город пал, Германия получила бы выход на Дюнкерк и Булонь. Британия «со смелостью, граничившей с безумием», по выражению Дойла, приняла решение направить две бригады морских пехотинцев на помощь бельгийцам. Безумие заключалось в том, что в составе этих двух бригад было несколько десятков ветеранов, а все остальные – гражданские лица, всего несколько дней как вставшие под ружье. Эти «странные силы», по выражению Дойла, были призваны не столько оказать реальную помощь, сколько продемонстрировать Германии свою позицию. Черчилль был инициатором этой авантюры (как ее теперь обычно называют); он отправился в Антверпен, дабы лично возглавить операцию по освобождению города. Ничего хорошего из этого не вышло. Спасателям едва удалось самим уйти, понеся значительные потери; 10 октября немецкие войска заняли Антверпен. Эта неудача – вкупе с поражением под Галлиполи – скоро станет причиной отставки Черчилля. Дойл описал Антверпенскую операцию с грустью как пример необдуманных и легкомысленных действий, приведших к напрасной гибели людей. Однако поведение самого Черчилля он назвал мужественным. Другие называли его безумным. Если бы Черчилль не приехал в Антверпен, а руководил операцией из кабинета, Дойл, при всей к нему симпатии, наверное, выразился бы так же. Но за личное мужество он прощал всем и все.

У всякой войны должны быть свои летописцы: в конце 1914 года Конан Дойл начал потихоньку работать над серьезным историческим трудом, который публиковал отрывками и завершил спустя несколько лет. Он составил шесть томов под общим названием «Британская кампания во Франции и Фландрии» («The British Campaign in France and Flanders»). По замыслу это была книга, аналогичная «Великой бурской войне». Но если в тот раз военное министерство предоставило летописцу доступ к всевозможным материалам, то нынче оно не только отказывалось давать официальную информацию, но и намекало, что не следует даже спрашивать о ней. Приходилось выкручиваться по другому, используя бесчисленные личные знакомства среди генералов и офицеров, расспрашивая любого солдата отпускника, какой попадался под руку. Доктор очень полагался на слова частных лиц – прекрасных людей и джентльменов, – и потому, как выяснилось позднее, в его работе было много неточностей. Незнакомым генералам Дойл писал очень учтивые письма с просьбами поделиться материалом; генералы, которым хотелось, чтобы их частям было отдано должное, таяли и на письма, как правило, отвечали: «В силу этого я смог первым описать в печати целиком всю линию фронта с указанием точного размещения бригад, начиная с Монса и до последнего сражения перед подписанием перемирия». Легко писать такую книгу, когда твоя страна побеждает. В начале войны это было очень тяжело. «Взгляните на эту великолепную панораму побед» – такие слова он написал о победах Германии. «Я не знаю, можно ли найти в истории серию побед, подобную этой».

Помимо военной журналистики и летописей, война подыскала для пера Конан Дойла работу еще одного сорта. 2 сентября 1914 года Чарлз Мастерман, видный деятель либеральной партии, возглавивший бюро оборонной пропаганды, собрал на секретное совещание литераторов, чтобы просить их послужить делу подъема патриотического духа в населении и, в частности, вербовке в действующую армию. Кроме Конан Дойла там присутствовали Честертон, Уэллс, Гарди, Киплинг, Голсуорси, Уильям Арчер, Арнольд Беннет и ряд других писателей. Почти все они изъявили желание написать пропагандистские статьи и брошюры. Дойл, естественно, тоже согласился. Он написал несколько памфлетов. В феврале 1915 го он также по просьбе Мастермана совершил поездку по шести городам, где выступал на митингах для рекрутов: «Бывают разные времена. У нас было время для спорта, было время для бизнеса, было время для частной жизни. Было время для всего, но сейчас настал момент, когда для нас есть только одна вещь – война. Крикетист, обладающий острым зрением, должен взяться за винтовку; если сильные ноги футболиста служили ему в игре – пусть послужат и на поле битвы».

Глуповато? Доктор отнесся к поручению Мастермана с ответственностью и выполнял его честно. Намерение «сочинить что нибудь патриотическое» нередко заставляет литераторов, куда более тонких, чем Конан Дойл, скатываться в пошлость. Наших это тоже коснулось: война то была одна, и сторона у нас с ними – одна. Некоторые тогдашние стихотворения Сологуба невозможно читать без содрогания: «В плен врагам не отдавайся, умирай иль возвращайся с гордо поднятым лицом!» А Северянин, а Кузмин, а Городецкий; ну, про Маяковского и говорить нечего... А что и как писали в эти годы наши британцы – те, кого мы поминаем постоянно?

Киплинг – кто бы сомневался – стал одним из наиболее горячих военных пропагандистов. Писал патриотические стихи и памфлеты. Сам пытался, как Дойл (и как Гумилев), отправиться на фронт – его по возрасту не взяли; не брали и его семнадцатилетнего сына Джона из за сильной близорукости. Киплинг использовал все свое влияние, чтобы отправить сына в действующую армию, и добился своего. Сына взяли в армию. Почти сразу его убили. Отец не знал о его судьбе почти до конца войны.

Уэллса лето 1914 го поставило перед сложным выбором. Он уже не раз заявлял себя противником войн; с другой стороны, он решил, что мировая война разрушит старые порядки и откроет путь социально политическим преобразованиям, а поражение Германии, которую он считал самым реакционным государством (и у которой революционеры всего мира, как потом выяснилось, искали поддержки), подорвет позиции реакции во всем мире. (Точь в точь Леонид Андреев...) После совещания у Мастермана Уэллс написал ряд пропагандистских статей, собранных вскоре в книгу «Война против войны».

Честертон, певец христианских добродетелей, стал одним из активнейших соратников Мастермана. Обрушился с критикой на пацифистов. Написал ряд антигерманских памфлетов: «Аппетит тирании», «Берлинское варварство» и т. д. Красиво говорил о величии войны и о «чести меча». Позднее, когда его любимый брат Сесил умер от ран во французском военном госпитале, впал в депрессию и замолчал. (Продолжая игру, поищем параллель у себя дома; с кем сравним? Может, с Эренбургом, чей первоначальный припадок энтузиазма тоже прошел довольно быстро? Нет, не совсем то; наверняка читатель сам сумеет отыскать пример получше.)

Шоу – как всегда – оказался в гордом меньшинстве. Никаких иллюзий относительно войны не питал (как Горький, как Волошин, как Хлебников.). В ноябрьском номере журнала «Нью стейтсмен» за 1914 год он опубликовал большой очерк «Война с точки зрения здравого смысла», в котором критиковал и Англию, и Германию, призывал всех к мирным переговорам и осмеивал патриотизм, в результате чего растерял тех немногих друзей, какие у него были, и был исключен из Клуба драматургов.

Джером, «душка» Джером, много лет проживший в Германии и любивший ее, призывал к миру. Единственный, пожалуй, настоящий и абсолютный гуманист из всех своих коллег, он не мог видеть в войне ни приключения, ни служения прогрессу, ни повода для издевок, а лишь одно то, чем она на самом деле является, – убийство. И – единственный же – на войну ушел. Ему было 55 лет, но он правдами и неправдами «устроился» во французские войска. Служил во Франции, был шофером, вывозил раненых из под огня. Вот такой парадокс... (А ведь был и у нас такой: Саша Черный, тоже, между прочим, сатирик и юморист...)

Дойл, как Киплинг и Гумилев, был последователен: патриотизм «лежа на диване» его никогда не привлекал. Надо разбирать винтовки – значит, надо; надо кропать листовки – значит, буду кропать. Но впоследствии он вспоминал об этих листовках не без смущения. Другое дело – спасательные жилеты; вот это по настоящему важно. Как ни странно для такого сентиментального человека, он, когда доходило до дела, всегда предпочитал патетике – конкретику, высоким словам – сухое перечисление насущных мер.

Военная кампания 1914 года не принесла решающих результатов ни одной из сторон. Всем уже стало ясно, что война будет продолжительной – всем, но не Германии, которая еще раз попыталась закончить войну «быстренько» и сосредоточила свои основные усилия на сей раз на Восточном фронте. Германское командование, обеспокоенное успехами России в Восточной Пруссии, сняло два армейских корпуса из Бельгии и Франции и перебросило их на восток. Конан Дойл с некоторым эгоизмом замечал, что если бы это было сделано в предыдущем году, битва на Марне могла стать полным разгромом немцев на Западном фронте. А так Западный фронт преимущественно сидел в окопах и ждал.

В феврале 1915 го Антанта попыталась разрубить этот узел: англо французское командование приступило к осуществлению морской десантной операции, стремясь форсировать пролив Дарданеллы, прорваться к Константинополю, вывести из войны Турцию (союзника Германии) и выйти на помощь русским «с изнанки». Прорыв не удался. В апреле был высажен десант на полуостров Галлиполи, но турецкие войска опять оказали сопротивление. В конце концов союзное командование было вынуждено эвакуировать десантные войска; эти неудачи прервали военную карьеру Черчилля. А в мае произошло одно из самых страшных событий Первой мировой: Ипр. Сбылся он – отравленный пояс! Среди пятнадцати тысяч отравленных солдат были три брата Лили Лоудер Симмонс, все они погибли. (А еще раньше погиб муж Лотти; о судьбе Малькольма Леки по прежнему ничего не было известно.) Именно после Ипра Дойл начал газетную кампанию за каски и бронежилеты. Не подумаем, что он сошел с ума и надеялся стальными доспехами защитить солдат от хлора: немцы на Ипре воевали не только ядовитыми баллонами, но и артиллерией; что же касается газа, Дойл – как и все в тот период – верил, что смоченные раствором гипосульфита повязки могут полностью решить проблему. До противогаза Кумманта и угольного фильтра он, несмотря на свою любовь к химии, недодумался.

На море тоже все шло в соответствии с мрачными пророчествами Дойла. 18 февраля Германия объявила, что начинает «неограниченную подводную войну». Был отдан приказ топить любое судно под флагом противника независимо от его статуса. В мае германская подводная лодка и 20, расстреляв шхуну с продуктами, торпедировав два пассажирских лайнера и промахнувшись по норвежскому пассажирскому пароходу, встретилась в Ирландском море с лайнером «Лузитания», шедшим из Нью Йорка в Ливерпуль – еще одной красой и гордостью британцев, неоднократным чемпионом Северной Атлантики. Спасательные работы были плохо организованы, деревянные шлюпки разбились. 761 человек из числа пассажиров и членов экипажа «Лузитании» спасся, 1198 – погибли. 16 августа субмарина и 24 уничтожила другой пассажирский пароход, «Арабик», следовавший из Ливерпуля в Нью Йорк; там спаслись 389 из 429 человек, находившихся на борту. Как нередко бывает в истории, трагедия имела и положительные последствия. На обоих судах было много американцев, и если до этого момента США занимали выжидательную позицию и даже высказывались против английской морской блокады Германии (торговать мешает), то после него отношения между Германией и Штатами резко ухудшились. Немцы объявили о прекращении подводной войны против невоенных судов – в обмен на то, что США будут давить на Англию по поводу ослабления блокады. (В 1917 году немцы подводную войну возобновили – и Америка, которая к тому времени нашла достаточно других рынков и перестала интересоваться Германией, вступила в войну на стороне Антанты.) Все по Джону Сириусу: война – бизнес, а не спорт.

Сбывался и один из романов Уэллса: хотя полномасштабной войны в воздухе не было, но цеппелины начали бомбить Англию. Первый налет состоялся 19 января. Кайзер Вильгельм выразил надежду, что «воздушная война против Англии начнется с величайшей энергией», но не велел бомбить здания, принадлежащие королевской семье. Летом 1915 го начались бомбардировки Лондона и окрестностей. В последующие годы цеппелины и дирижабли сменились самолетами. От бомбардировок в Лондоне погибло немного людей (около 700 человек за всю войну – пустячок, с точки зрения политика), но для защиты пришлось отвлечь с фронта более десяти тысяч человек, самолеты, прожекторы и другую технику – это, конечно, было серьезнее; к тому же бомбардировки оказывали самое угнетающее психологическое воздействие на людей. В этой войне все новейшие вооружения действовали в основном психологически – репетиция к «настоящим» войнам.

Для координации стратегических усилий держав Антанты 7 июля был образован Межсоюзнический военный совет в Шантийи. Решили для помощи России предпринять еще одно крупное наступление на Западном фронте. В сентябре – октябре были организованы наступательные операции в Шампани и Артуа, но союзным войскам не удалось прорвать оборону противника. Потери союзников составили 300 тысяч человек. Настроение у англичан было крайне подавленное. Газета «Интернешнл сайклик газетт» обратилась к ряду знаменитых людей с просьбой сказать что нибудь бодрое в утешение скорбящим. Ответ доктора Дойла был самым кратким и самым печальным: «Сказать мне нечего. Лишь время, может быть, залечит раны». Немцы брали много пленных; от нейтральных стран и Красного Креста в Англию стали поступать сведения о жестоком обращении с ними.

«"Таймс", 13 апреля 1915 года.

Сэр, неизвестно, как надо поступать с этими европейскими краснокожими, истязающими своих пленных. <...> Напрасны все призывы к добру, ведь средний немец столько же смыслит в рыцарских чувствах, как корова в математике. <...>

Если наш народ не стремится к мести, то, по крайней мере, мы можем решить, как вести себя дальше. Мы должны напечатать отчет майора Ванделера вместе с официальными американскими докладами и такие документы, как сообщение в голландской газете «Гид» о пытках трех раненых английских офицеров в октябре на пограничной станции. Эту газету следовало бы распространить среди наших солдат во Франции. Когда душа объята праведным гневом, солдат сражается лучше. Это также научит англичан, если кто нибудь из них нуждается в уроках, что лучше умереть на поле боя, чем поверить в гуманность немцев победителей. <...>

Искренне Ваш,

Артур Конан Дойл».

В войну втягивалось все больше разных государств. К Антанте присоединилась Италия, но от итальянских войск большого проку не было: четыре их наступления окончились провалом. На стороне Германии выступила Болгария; в октябре австро германские и болгарские войска начали наступление на Сербию. Великобритания и Франция для помощи сербам высадили экспедиционный корпус в Салониках, но все, что им поначалу удалось сделать – это эвакуировать сербов в Грецию. К началу 1916 го Антанта довела число своих дивизий до 365 против 286 дивизий германского блока. Германия по прежнему была вынуждена воевать на два фронта, а если считать колонии – то на три. В Англии стали, в свою очередь, появляться немецкие военнопленные. Когда их выводили на работы, охрана поручалась служащим Добровольческой армии. Рота, в которой служил доктор Дойл, тоже занималась этим, и он лично в том числе. Вот уж, наверное, он на них отыгрался, на этих «краснокожих европейцах», – мог бы подумать человек, который плохо знает доктора Дойла. «Выйдя на сельскую дорогу, я решил заговорить с этими несчастными, понуро бредущими беднягами, и установить с ними добрые отношения. <...> Могу поручиться, что они были великолепными работниками, а также вежливыми и послушными людьми». Во многих местах немецких военнопленных «несчастными беднягами» не считали и грубо обращались с ними; доктор немедленно написал трогательное воззвание в их защиту, которое было опубликовано во всех центральных газетах. Излишне, наверное, упоминать, что он снабжал своих подопечных немцев едой и куревом.

Чем только не занимался Дойл, кроме стояния под ружьем и ежедневной работы над «Британской кампанией во Франции и Фландрии»: ездил по госпиталям и военным заводам и писал о них статьи, устраивал обеды и вечера для канадских офицеров, расквартированных в Англии, брал интервью у военачальников, учился разбирать и обслуживать пулемет, читал лекции, встречался с сотнями всевозможных людей – живых и мертвых (несмотря на занятость, он продолжал посещать спиритические сеансы). Дело ему было решительно до всего. Когда все были заняты исключительно войной и всё кругом увешано военно патриотическими плакатами, Дойл уже пытался коренным образом решить проблему пьянства в английском народе: «Если на стенах наших судоверфей и заводов появятся хорошо сформированные воззвания и если рабочий, входя в любое служебное здание, бросит взгляд на плакат, напоминающий ему о его долге, это, безусловно, окажет воздействие. Когда он прочтет: „Твое пьянство – смерть для наших солдат“, или: „Они пожертвовали для тебя жизнью, неужели ты не бросишь пить ради них?“, или: „Трезвый рабочий сражается за Британию, рабочий пьяница – за Германию“, эти слова не оставят его равнодушным». А можно и двух зайцев одним ударом попытаться убить – начать плакат с того, что пить нехорошо, а дальше написать: «Без этого ты будешь счастливее, здоровее и богаче. Записывайся добровольцем на фронт». На некоторых оборонных предприятиях рецепту доктора Дойла последовали. Неизвестно, правда, стал ли в результате этой меры средний британец меньше пить.

И все это время доктор не забывал регулярно «доставать» министра по делам Шотландии запросами касательно Оскара Слейтера, который сидел в тюрьме, и все это время повсюду искал людей, нуждающихся в заступничестве. В Англии, как в любом воюющем государстве, плохо обращались не только с военнопленными, но и со многими «не местными», жившими и работавшими там давным давно и ни в чем дурном не замеченными. Шпиономания царила повсюду. Из гостиниц, ресторанов и столовых стали поголовно увольнять официантов иностранцев. Дойла бесили такие вещи. Он и в защиту официантов написал целый ряд статей; на бог знает каком по счету военном митинге, где все ждали от него ура патриотической речи, он опять принялся говорить о судьбе несчастных официантов, за что был обруган, освистан и обвинен в прогерманизме.

А между тем шпионская тема его самого интересовала: в конце 1915 го он написал единственный за первые годы войны беллетристический текст – рассказ «Защита узника» («The Prisoner's defence»), опубликованный в «Стрэнде» в феврале следующего года. Английского офицера судят за подлое убийство (выстрелом в спину) его любовницы, молодой красивой женщины, – и он на суде рассказывает свою историю. Героиня у Дойла получилась весьма нестандартная, настоящая амазонка, которая по ночам разъезжает одна на мотоцикле и может ударом ноги раскидать по комнате двух здоровых мужчин. Потом оказывается, что она – немецкая шпионка; оседлав мотоцикл, она мчится прочь в ночную тьму, и герою не остается ничего другого, как выстрелить ей вслед. Хороший, между прочим, рассказ получился. Доктор явно соскучился по беллетристике.

По прошествии полутора лет войны у некоторых из британских писателей отношение к ней стало меняться. Честертон еще зимой 1915 го заболел нервным расстройством, слег и почти перестал писать. Уэллс, потрясенный успехами немцев, к пропаганде охладел и стал высказывать мрачные предположения о том, что война не сможет закончиться победой Антанты. Он ссылался при этом на работу военного теоретика Блиоха, который доказывал, что возросшая мощь огнестрельного оружия делает войны самоубийственными. Дойл книгу Блиоха (семитомное исследование, изобилующее профессиональной терминологией) тоже читал; он немедленно откликнулся на эти пророчества статьей в «Дейли кроникл». Он утверждал, что Блиох и Уэллс ошибаются: именно возросшая мощь современных орудий, а также опыт поражений будут способствовать победе союзников, которые просто еще не нашли нужной стратегии: «Я категорически отказываюсь принять эту мрачную и расслабляющую доктрину, согласно которой эта война может кончиться лишь бесславным истощением сил». Кто оказался прав? Можно сказать и так и этак: с одной стороны, Германию не столько разбили, сколько обескровили – за счет превосходства Антанты в материальных и финансовых ресурсах; с другой – хотя война страшно истощила силы обеих сторон, но победители в ней безусловно были, как и побежденные.

Уэллс ничего своему коллеге не ответил. Он начал писать антивоенный роман «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна». Разошлись также пути Дойла и Мореля: доктор потерял еще одного друга. Морель с первых дней войны высказывал пацифистские взгляды, стал активистом общественно политического движения «Союз демократического контроля», призывал к немедленному прекращению военных действий, за что отсидел три месяца в тюрьме. Кинулся бы доктор Дойл на защиту Мореля, если бы тот получил не три месяца, а смертный приговор или, к примеру, двадцать лет? Как вам кажется?

В начале 1916 года на очередной конференции в Шантийи страны Антанты впервые приняли общий стратегический план. Было намечено провести наступления на Восточно Европейском, Западно Европейском и Итальянском театрах военных действий: первой должна была начать наступательные действия русская армия, затем англо французские и итальянские войска. Все это было намечено на лето 1916 го. А Германия даром времени не теряла: 21 февраля началась знаменитая Верденская операция. Ожесточенные бои продолжались до сентября: погибло в общей сложности почти полтора миллиона человек. А в Уинделшеме в это время умерла от пневмонии Лили Лоудер Симмонс. Тогда то доктор Дойл и понял, что. но этот разговор уместнее оставить на потом. Слишком уж он важный – важнее даже, чем война.

В феврале Ассоциация английских журналистов устроила банкет в честь делегации русских литераторов. Среди них был Корней Чуковский. «Как раз в тот день, когда нам предстояло посетить какого то немаловажного министра, – вспоминал он, – мне позвонили в мой номер, что в холле ждет меня сэр Артур Конан Дойл. Я спустился вниз и узнал, что автор Шерлока Холмса хочет побродить со всей компанией по Лондону и показать нам достопримечательности этого города. Но, кроме меня и Алексея Толстого, эта перспектива не увлекла никого. Все предпочли свидание с министром. Наружность Конан Дойла поразила меня тем, что в ней не было ничего поразительного. Это был плечистый мужчина огромного роста, с очень узкими глазками и обвислыми моржовыми усами, которые придавали ему добродушно свирепый вид. Было в нем что то захолустное, наивное, заурядное и очень уютное».

Далее захолустный Дойл и столичный Чуковский прогулялись по Бейкер стрит, где «извозчики, чистильщики сапог, репортеры, уличные торговцы, мальчишки газетчики, школьники то и дело узнавали его (Дойла. – М. Ч.) и приветствовали фамильярным кивком головы». Они сфотографировались вместе – снимок потом у Чуковского кто то украл. По словам Корнея Ивановича, беседовали они с Дойлом исключительно о его книгах: Чуковский рассказал коллеге, как русские детишки любят Холмса, а Дойл пожаловался, как ему надоело, что все считают его автором Холмса; Чуковский похвалил Челленджера, чему Дойл был рад. «В то время он был в трауре. Незадолго до этого он получил извещение, что на войне убит его единственный сын. Это горе придавило его, но он всячески старался бодриться». Все это (кроме самого факта совместной прогулки по Лондону), разумеется, сплошная выдумка. Чуковский был на такие выдумки мастер.

В марте 1916 го Россия провела Нарочскую операцию, которая заставила германские войска временно ослабить атаки на Верден; в мае состоялся знаменитый Брусиловский прорыв; командование Центральных держав вынуждено было перебросить на русский фронт дивизии из Франции и Италии. Воспользовавшись этим, англо французские войска 1 июля начали грандиозное наступление на реках Сомме и Шельде (север Франции и юг Бельгии). Во время боев на Сомме был ранен и попал в плен Вилли Лоудер Симмонс, последний брат Лили.

Вилли написал домой письмо, которое немецкая цензура пропустила, потому что в нем просто описывалась ферма, на которой он с другими пленными работал; но Дойл вычитал из этого письма ряд сведений о положении военнопленных в Германии, которые были не известны ранее: «Мне представлялось, что если человек проявил подобную изобретательность, то готов найти нечто подобное и в письме из дома». Доктор взял одну из своих книг (к сожалению, неизвестно, какую именно) и просидел несколько вечеров, накалывая булавкой буквы (он начал с третьей главы, так как предполагал, что цензор проверит начало книги и на том успокоится), пока не сообщил все военные новости. Книгу он отправил Вилли вместе с безобидным письмом, в котором, в частности, было сказано, что третья глава – самая интересная, а начало можно пропустить. Увы, ничего не понял не только цензор, но и Вилли; однако в конце концов среди пленных британцев нашелся умный человек по фамилии Кеппель, который шифр разгадал и в письме своему отцу попросил передать привет Конан Дойлу и попросить у него новых интересных книг. С этого момента доктор ежемесячно отправлял Вилли свои книги с зашифрованными бюллетенями, которые составлял «с таким оптимизмом, с каким позволяла истина, или, пожалуй, чуть чуть оптимистичнее». (К сожалению, скрывать от Вилли смерть сестры долго не получилось.) Переписка велась больше двух лет – и ее так и не разоблачили.

Первые небольшие отрывки из «Британской кампании во Франции и Фландрии» (изрядно порезанные цензурой) начали печататься в «Стрэнде» с апреля 1916 года. А в мае Дойлу впервые удалось попасть на фронт. Этим он был обязан не своему правительству, а – итальянскому.

Италия на момент начала войны формально входила в состав Тройственного союза; в августе 1914 го она объявила о своем нейтралитете, но настороженное отношение у англичан осталось. Затем Антанте удалось (пообещав немецкие колонии) привлечь бывшего противника на свою сторону; летом 1915 го Италия объявила войну Австрии, год спустя – Германии. Итальянская армия начала военные действия против австрийцев на реках Тренто и Изонцо, пытаясь выйти к Триесту, но все ее наступления окончились провалом. В мае 1916 го австро венгерские войска в районе Трентино нанесли ответный удар; итальянская армия начала отступать на юг. Италия запросила от своих союзников (прежде всего от России) срочной помощи. В Англии – да и не только в Англии – подавляющее большинство людей к итальянцам относились плохо: и ненадежный союзник, и бесполезный, и вообще итальянцы очень плохие солдаты, раз не могут справиться с австрийцами, которые тоже плохие солдаты и стрелять то толком не умеют.

Нужно было как то менять это отношение. Итальянское министерство иностранных дел обратилось к английскому с предложением направить на фронт независимого наблюдателя – журналиста, который должен будет увидеть своими глазами итальянскую армию и написать о своих впечатлениях (положительных, разумеется). Деликатную миссию поручили Конан Дойлу.

«У меня были сомнения, потому что там, где солдаты делают свое дело, неуместны простые зрители и увеселительные прогулки. Я чувствовал, какую досаду они должны были вызывать». Но, разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы упустить такую возможность. Дойл тут же вытребовал у военного министерства разрешение посетить заодно и британский фронт – чтобы было с чем сравнивать; когда согласие было дано, он попросил позволить ему побывать еще на французском фронте и вновь получил согласие; лишь когда он заявил, что ему необходимо увидеть также бельгийский фронт, ему отказали. Поездка длилась чуть больше трех недель; свои впечатления о ней Дойл обобщил в большом очерке под названием «На трех фронтах» («A Visit to Three Fronts»). Дома в тот момент было не все ладно – шестилетний Адриан заболел воспалением легких, болезнь протекала тяжело. Совсем неладно было и в Ирландии, так сильно всегда его волновавшей: только что было подавлено Пасхальное восстание (об аресте Кейзмента Дойл еще не знал). Но на передовой, как нигде, мужчина всегда мог отвлечься от проблем.

Началась поездка с британской линии обороны. Там царило мрачное равновесие. Проволочные заграждения немцев, поливавших пулеметным огнем всякого, кто пытался сделать шаг, казались непреодолимыми – но и враг не мог прорвать британскую оборону. Доктора заставили снять шляпу и надеть каску – он все время ратовал за каски, но самого его она раздражала, и иначе как «ночным горшком» он свой новый головной убор не называл. Боев увидеть не удалось – было затишье, изредка нарушаемое орудийными перестрелками. Зато Дойл встретился с Кингсли и Иннесом (уже полковником); оба были здоровы и жизнерадостны. Иннес отправил Джин, беспокоившейся за мужа, краткий отчет об этой встрече. «Артур все время очень занят, но мне думается, что ему здесь интересно, и он сказал, что спал хорошо». У Дойла действительно не было ни минуты свободной – то встречи за завтраком с главнокомандующим Хейгом и другими представителями командования, где он старался почерпнуть как можно больше информации для своей книги, то интервью с солдатами, то автомобильные вылазки на передовую.

«Всюду и на каждом лице мы видим одно и то же выражение веселой храбрости. Пессимистов здесь не найдешь. Нет никакой глупой бравады, никакой недооценки сильного противника, но есть быстрое и уверенное выполнение каждым своих обязанностей, что не может не вселять в наблюдателя радость. Эти храбрые парни защищают Великобританию сейчас – и мы обязаны проследить, чтобы Великобритания защитила их в будущем. Они – фундамент нации. Социализм никогда не привлекал меня, но я стал бы социалистом завтра же, если бы это помогло улучшить в мирное время жизнь этих людей, отдавших стране свое здоровье: сделать для них льготное налогообложение, организовать лечение за государственный счет».

Доктор старался описывать как можно больше живых сценок, которые он наблюдал, – патетических, поэтических, печальных, которые должны были глубоко задеть сердце читателя. После очередного завтрака в штабе корпуса состоялось награждение отличившихся – британцев и французов. «Один француз, совсем мальчик, стоял, опираясь на пару костылей; когда маленькая девочка подбежала, чтобы вручить ему букет цветов, он, пытаясь поцеловать ее, стал крениться и едва не упал на нее – какая жалкая и трогательная сцена!» Интересно, откуда там взялась маленькая девочка – или Дойл придумал ее?

Он побывал на военном аэродроме; летчики говорили ему, что между авиаторами обеих воюющих сторон присутствуют элементы джентльменства: если одной стороне становится известно об участи вражеского летчика (сбит, погиб, взят в плен) – то, пролетая над аэродромом противника, с самолета сбрасывают записку, где об этом сообщается. Такая деталь не могла не тронуть сердце доктора Дойла, и он в своем очерке написал, что, если бы все воюющие немцы были подобны этим летчикам, мир, без сомнения, был бы скоро достигнут. Но бомбардировщиков он назвал убийцами и тут же помянул «Лузитанию» – вопреки той истине, которую он понял, сочиняя историю о Джоне Сириусе, сам он все таки мечтал о том, чтобы война была спортом.

Во время одной из поездок доктор увидел Ипр – то, что от него осталось. Немецкие позиции были совсем рядом. Высоту, на которой находился доктор и сопровождающие, обстреливали – ему пришлось лечь и ползком продираться через колючие кусты: «На мгновение мы оказались зрителями в первом ряду партера, наблюдающими за ужасной всемирной драмой, приближающейся к своей грандиозной развязке». В «Отравленном поясе» такое сравнение уже было – Челленджер и его товарищи тоже готовились наблюдать за концом света «из первых рядов кресел». Но в действительности это ощущение не вызвало у Дойла восторга, совсем наоборот: «Чувствуешь ужасный стыд, находясь здесь в безопасности, как бесполезный зритель, когда там внизу храбрецы должны выстоять перед стальным ливнем, обрушивающимся на них».

Долго задерживаться у англичан Дойл не мог – все таки главной целью его поездки были итальянцы. Он обязан был не просто расхвалить их – он должен был сделать так, чтобы английские читатели газет их полюбили; он должен был описать итальянский характер так, чтобы «простые англичане» увидели в нем что то близкое и родное. Как беллетрист с огромным опытом он нашел отправную точку: спорт. Он напомнил читателям свой собственный рассказ о несчастном марафонце Дорандо. Итальянский солдат – маленький, скромный, стойкий, упрямый, слабый наружно, но отчаянный, обладающий сильнейшим внутренним огнем. Верно или неверно Дойл описал итальянского солдата – не имеет значения. (У Хемингуэя итальянец Ринальди говорит американцу: «Вы настоящий итальянец. Весь – огонь и дым, а внутри ничего нет». ) Но Дойл написал именно то, что должно было тронуть английского читателя. Если бы ему дали задание вызвать симпатию к болгарам или китайцам – не сомневаемся, что он бы нашел нужные слова, и совершенно искренне.

Эмоциональная симпатия к союзнику вызвана – и лишь после этого Дойл стал приводить объяснения причин неудач итальянской армии в Трентино: «Мы обязаны помнить, как много они сделали для нашей общей цели, и быть благодарны им за это. Они целый год сдерживали сорок австрийских дивизий и тем самым частично освободили руки России; теперь, если русские продолжат наступление и австрийцы будут вынуждены отвести часть своих дивизий на восток, – итальянцы совершат бросок на Триест. Если кто либо и в силах прорвать вражеский фронт в Альпах – маленький Дорандо сделает это». (Россия, кстати сказать, не подвела: командование Центральных держав вынуждено было перебросить на русский фронт шесть австрийских дивизий из Италии, и отчасти благодаря этому итальянская армия была спасена от разгрома.) Дойл хорошо помнил, что австрийцев в Англии принято считать не слишком опасными противниками, и привел эпизод, опровергающий это расхожее мнение: он сам лишь чудом избежал гибели, когда австрийский снаряд лег в ту самую точку, где за секунду до этого находился его автомобиль; итальянские сопровождающие принялись извиняться перед доктором за то, что подвергли его жизнь опасности, – а его терзал стыд, ведь это они могли погибнуть из за его «прихоти».

Что же касается успехов итальянских войск – их, к сожалению, не последовало: в 1917 м они вновь были на волосок от полного разгрома и лишь с помощью английских и французских дивизий удалось остановить наступление австрийцев на реке Пьяве. С этим военным эпизодом у Дойла связано одно воспоминание, показавшееся ему странным: 4 апреля 1917 года «я проснулся с таким чувством, будто во время сна мне было передано какое то важное сообщение, из которого мне запомнилось только одно слово, звучавшее у меня в голове по пробуждении: „Пьяве“. <...> Поскольку оно звучало как географическое название, я оделся и тотчас пошел в кабинет посмотреть в указатель названий в своем атласе. Слово „Пьяве“ там действительно значилось, и я обнаружил, что это название реки в Италии, где то в сорока милях от тогдашней линии фронта на позициях союзников, продолжавших победоносное наступление». Доктор не поленился и записал, что у реки Пьяве должно произойти некое важное событие; более того, он попросил секретаря подписаться под этими строчками, а жену – засвидетельствовать их, поставив дату. Спустя несколько месяцев итальянская армия в очередной раз отступала и наконец остановилась именно на берегах Пьяве. Дойл придавал своему сну очень большое значение и считал его вещим. Почему то ему не пришло в голову, что он мог слышать название этой реки, когда целую неделю общался с итальянцами в 1916 м.

Из Альп доктор отправился в Париж, чтобы встретиться там с редактором «Дейли кроникл» Дональдом. Там он с горечью узнал о гибели фельдмаршала Китченера – крейсер, на котором тот направлялся в Россию для переговоров, был подорван немецкой миной. На следующий день Дональд и Дойл выехали в расположение французских войск – в Арденнский лес близ Вердена.

«Французские солдаты велики. Они велики. Нет другого слова, чтобы выразить это. Это – не просто храбрость. Все расы показали храбрость в этой войне. Но это – их основательность, их терпение, их благородство. Я не видел ничего более прекрасного, чем поведение их офицеров. Они горды без высокомерия, строги без жестокости, серьезны без мрачности. <...> Под тяжестью ударов национальные характеры меняются: если британские солдаты стали добродушнее, беспечнее и отважнее, то у французских развились то торжественное спокойствие и строгое терпение, которые, казалось, были присущи одним нам». Дойла удивляло, что на французских позициях – в отличие от британских – он ни разу не услышал смеха, музыки и песен. В «британской» части его очерка то и дело упоминаются «веселые лица» и «веселое мужество». В мужестве французов веселья было мало – не потому ли, что они, в отличие от британцев, дрались на своей земле?

Доктора также поразили во французах их элегантность и кошачья нетерпимость к сырости и грязи: у всех офицеров выглаженные брюки, у солдат начищенные до блеска пояса. Об обмундировании своих соотечественников он ничего не писал, но вывод напрашивается не очень то лестный для них. «Француз – денди европейской войны, а по словам Веллингтона, денди были самыми лучшими офицерами». Вообще французские военные произвели на Дойла (который всегда нежно любил их страну и язык) совершенно потрясающее, романтическое впечатление: абсолютно о каждом французе, будь то генерал, офицер или рядовой, мы читаем, что это был воплощенный Атос, Арамис, д'Артаньян или Сирано де Бержерак; и по своему эмоциональному воздействию «французская» часть его статьи получилась, пожалуй, самой сильной, даже если бы он и не говорил впрямую (а он говорил, и не раз), что французская нация в Европе лучше всех и для англичан было бы честью сравняться с французами. Был, впрочем, один француз, который Дойлу не понравился: социалист Клемансо. По мнению доктора, Клемансо и ему подобные являются полезным и здоровым раздражителем в дни мира, но они – общественная опасность во время войны.

Французы в долгу не остались, доктора принимали с трогательной торжественностью; к обеду в его честь была подготовлена карта блюд, украшенная виньеткой в виде лупы, скрипки и револьвера, а один из тостов был посвящен Холмсу. Генерал Гумберт поинтересовался у сидящих за столом, кто такой этот Шерлок Холмс – выдающийся английский военный, что ли? – и Дойл ответил (по французски, разумеется): «О нет, мой генерал, он для этого чересчур стар». Наверняка это выдумка. «На трех фронтах» – не документальная статья, это текст очень беллетризованный, яркий и красочный, и читается он как хороший роман, где почти сразу за изящным анекдотом следует абзац, опаляющий дыханием подлинной войны.

Особой надобности защищать французов от английского читателя не было – им, в общем, и так все сочувствовали, – но Дойл нашел одну несправедливость: на его взгляд, кинооператоры и кинорежиссеры, показывая французские войска, чересчур много внимания уделяли колониальному корпусу. «Складывается впечатление, будто негры и арабы спасают Францию. Это абсолютно неверно. Ее собственные храбрые сыновья делают это. Лично я не видел ни одного военнослужащего из французских колоний. „Колониальные“ – неплохие ребята, но, подобно нашим бравым шотландским горцам, они любят позировать, а когда доходит до настоящего дела, вся тяжесть ложится на коренных французов». Звучит ужасно неполиткорректно и, наверное, не понравилось некоторым политикам, которые прочли статью доктора Дойла, а также бравым шотландским горцам.

У французов Дойл впервые увидел вещь, которая ему очень понравилась, – нашивки на рукаве за ранение; он не только написал об этом в своем очерке, но и при личной встрече с генералом Уильямом Робертсоном (которому посвящен первый том «Британской кампании во Франции и Фландрии») обратил на это его внимание и предложил обычай перенять; очень скоро такие нашивки появились и в британской армии (со времен Второй мировой это – всеобщая практика). А насчет музыки во французской армии доктор допустил неточность: была один раз музыка и смех был – в честь Брусиловского прорыва французский военный оркестр играл «Марсельезу» и «Боже, царя храни», а все кругом громко смеялись и пели, «чтобы досадить бошам» – пока те, достаточно выведенные из себя, не отозвались ружейной стрельбой.

Очерк «На трех фронтах» публиковался в июле – августе и был принят читателями на ура (в отличие от отчета Уэллса, который в конце лета совершил точно такую же поездку на три фронта и увидел там не героизм, а скуку и грязь). Другая судьба ожидала «Британскую кампанию во Франции и Фландрии», которая начала отрывками печататься в «Стрэнде» еще в апреле, до отъезда автора на фронт (и прекратилась в 1918 году, после чего была издана у «Элдера и Смита» за счет автора). Этот гигантский труд не был оценен ни критикой, ни специалистами, ни читателями – ни во время войны, ни после. Дойл не мог понять почему: «В настоящий момент литература о войне не в моде, и моя история войны, отразившая всю страсть и страдание того тяжкого времени, так и не получила должного признания. Я бы счел это самым большим и незаслуженным разочарованием в моей жизни, если бы не знал, что это еще не конец и что она сможет послужить зеркалом тех великих времен и людям, которые придут потом». Современные исследователи считают, что неуспех книги был следствием, во первых, ее чрезмерно большого объема, а во вторых – громадного количества ошибок, допущенных автором из за своей доверчивости и спешки. Толстые книги, подробно описывающие ход войны, интересно читать прежде всего специалистам – для специалистов «Британская кампания», изобилующая неточностями, в качестве источника не годилась. Вероятно, была еще и третья причина: как и в «Великой бурской войне», как и в «Белом отряде», Дойл привносил в документалистику очень много беллетристики – и наоборот. Он всегда стремился следовать примеру Маколея. Но Маколей был уже не в моде.

Вернувшись домой, Дойл узнал об участи Кейзмента – и немедленно начал свою очередную безнадежную битву. Маленький Адриан все еще болел, но был уже вне опасности; доктор Дойл проводил с ним вечера, рассказывая о людях, которых видел. А 1 июля 1916 года на реке Сомме во Франции началась одна из самых кровопролитных битв Первой мировой, вошедшая в историю не только как самое масштабное наступление войск Антанты за все время войны, но и как сражение, в котором впервые были использованы танки.

Черчилль давно мечтал о танковых атаках: их следовало использовать для прорыва вражеской обороны одним быстрым броском при поддержке пехоты; неуязвимые для пулеметов танки должны были легко сминать проволочные заграждения. Бросок должен был быть стремительным, без артиллерийской подготовки, чтобы сработал фактор неожиданности. (До сих пор никакие внезапные наступления были невозможны – не со штыками же лезть на заградительные сооружения! – и всё начинала артиллерия, громогласно предупреждая противника: сейчас мы будем атаковать...) Первый опытный образец танка был построен англичанами годом раньше; разработка его велась в условиях секретности под видом строительства «водяных баков новой конструкции» – отсюда и название «танк», «бак» по английски. Первые танки были неповоротливы и неуклюжи; тем не менее Хейг оценил их как перспективный вид вооружения. В феврале 1916 го началось серийное производство. К началу битвы при Сомме у англичан было 49 полностью оснащенных танков МК I; 15 сентября 32 из них приняли участие в сражении (остальные сломались еще до начала боя). Сразу же поломались еще девять, а пять увязли в болоте. И все же Черчилль мог ликовать, любуясь на свое детище: оставшиеся 18 танков смогли продвинуться вглубь германской обороны на 5 километров, при этом потери наступающих были в 20 раз меньше обычных, а германская пехота на этом участке была совершенно деморализована: как боевые слоны прежних времен, танки наводили ужас.

Союзники продолжали наступление до середины ноября; им удалось продавить германскую оборону лишь на 10 километров вглубь и на ограниченном участке; фронт не был прорван – и все же это было началом разгрома. 18 ноября Хейг отозвал большую часть британских экспедиционных войск с позиций на Сомме. Этот день стал формальным окончанием легендарной битвы. Потери были ужасны: 650 тысяч убитых, раненых и пропавших без вести немцев, 600 тысяч – со стороны войск Антанты. Но цена этих потерь – для военачальников – была разной: британские дивизии состояли преимущественно из малоопытных добровольцев, а в германских дивизиях на Сомме воевал кадровый состав; для Германии эти потери были столь значительными, что она после Соммы и Вердена уже не смогла восстановить прежнюю боеспособность.

Дойл, который не считал, что потери англичан «не так ценны», не мог простодушно ликовать по поводу танковых успехов; в отчаянии он снова развернул в газетах кампанию за применение нательной брони – и снова безрезультатно. Среди раненых на Сомме был Кингсли. Он все таки получил офицерское звание; к моменту своего ранения в июле он был уже в чине капитана. Его ранили двумя пулями в шею. Ранение казалось не особенно опасным. В конце лета после госпиталя его отправили домой на поправку; он говорил, что чувствует себя хорошо. Осенью его должны были снова направить на передовую. Его присутствие было очень важно для доктора Дойла, который был страшно подавлен ирландскими событиями и позорной казнью Кейзмента. Вокруг Кингсли сосредоточилась вся жизнь дома. Адриан и Деннис слушали его разинув рот, малышка Джин висла на нем, Джин старшая ухаживала за пасынком очень ласково. Его бабушка решила наконец уехать из Йоркшира (каковы бы ни были ее отношения с Чарлзом Брайаном, они закончились: тот женился) и поселиться поближе к своим. В семье сына, правда, эта свободолюбивая женщина жить не захотела; для нее купили дом по соседству. Теперь почти все оставшиеся в живых члены семьи были вместе.

К концу года стратегическая инициатива перешла в руки Антанты, Германия была вынуждена обороняться на всех фронтах. А в Англии сменилось правительство: 5 декабря Асквит ушел в отставку. Его место занял Ллойд Джордж, старый идейный противник Дойла, бывший с мая 1915 го главой вновь созданного министерства вооружений; в 1916 м он провел закон о всеобщей воинской повинности, а в июне, после гибели Китченера, был назначен военным министром. После отставки Асквита он стал премьер министром коалиционного правительства (хотя многие либералы отказались поддержать кабинет и подали в отставку вместе с бывшим премьером). Обескровленные немцы к тому времени уже отошли на линию Гинденбурга; они отказались от наступательных действий на суше и вторично объявили Великобритании «неограниченную подводную войну»; в течение февраля – апреля германские субмарины уничтожили свыше тысячи торговых судов союзных и нейтральных стран.

Уже погиб сын Редьярда Киплинга. Погиб Реймонд, сын Оливера Лоджа – того самого ученого, с которым Дойл вместе «сидел в клетке», ожидая представления к рыцарству. В семье Дойлов новых потерь пока что не было – последняя передышка. Кингсли Дойл на фронт не вернулся: комиссия обнаружила, что его состояние не улучшается. Был ли доктор втайне рад этому – неизвестно. А у нас между тем произошла революция.

«– Скоро подует восточный ветер, Уотсон.

– Не думаю, Холмс. Очень тепло.

– Эх, старина Уотсон! В этом переменчивом мире вы один не меняетесь. Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания».

До чего же соблазнительно отыскать в текстах писателя какой нибудь смысл, которого он не вкладывал! Призрак коммунизма прилетел, сопровождаемый ледяным дуновением, как подобает призраку, – и доктор Дойл тотчас уловил его присутствие. Уж он то знал о призраках всё. Увы, когда Дойл писал свой знаменитый рассказ, он имел в виду совсем другой восток – для него вся Европа была востоком. И тем не менее о русской революции он думал и высказывался.

Конан Дойл и Ллойд Джордж были знакомы лично уже много лет; в апреле 1917 го новоиспеченный премьер пригласил доктора на завтрак к себе на Даунинг стрит. Больше никого не было. Дойл опять говорил о защите судов от торпед и о броне для солдат. Он очень волновался. Его собеседник уже видел, что война кончается; выживут ли несколько десятков тысяч солдат – теперь не так важно. Премьера больше интересовало мнение Дойла о русских событиях. Оба собеседника сошлись на том, что все произошедшее весьма напоминает им революцию во Франции. Ллойд Джордж сказал, что в таком случае следует ждать казни монарха. Дойл ответил, что за всякой революцией приходит свой Наполеон. Будут и Девятое термидора, и Восемнадцатое брюмера. Все будет как от веку заведено.

В марте германское командование, узнав о готовящемся наступлении на реке Эна, отвело свои войска на так называемую линию Зигфрида, и в апреле союзники попытались прорвать фронт, наступая в районе Арраса и Реймса. Но успеха не случилось: с «нашей» стороны было уничтожено около 200 тысяч человек, со стороны немцев – 280 тысяч. Потом был еще ряд локальных наступлений, которые к значительному успеху тоже не привели. Зато 6 апреля США наконец то объявили Германии войну: доктор Дойл, с самого начала обеспокоенный и огорченный поведением своих любимых американцев, был отчасти утешен. Но в Европе, казалось, войне не будет конца: прав Уэллс, прав Блиох, а Конан Дойл – безнадежный оптимист.

Гораздо лучше шли дела у англичан в Восточной Африке, Сирии и Месопотамии – с этой самой Месопотамией связан один интересный эпизод. Когда в Париже формировался отряд из русских офицеров, которые хотели вступить в британскую армию и ехать на месопотамский фронт, Гумилев (откомандированный во Францию офицером для поручений при военном комиссаре Временного правительства) очень хотел в этот отряд вступить. Его поездка в Месопотамию сорвалась из за бюрократической неувязки с деньгами. Так и не попал Николай Степанович в британскую армию. А ведь могли как нибудь бы потом с доктором Дойлом в мирном Лондоне встретиться за обедом, обернись все иначе; мог бы доктор и рассказ написать о русском путешественнике и поэте, сражавшемся вместе с его соотечественниками. Посидели бы, Африку повспоминали... Эх...

Гумилев приезжал в Лондон летом 1917 го, встречался с Йетсом и Честертоном, чью поэзию высоко ценил. (Честертон в итоге отозвался о приезжем русском как об утописте и безумце, которому явно недостает здравого смысла.) Автор детских книжек про Шерлока Холмса, захолустная, непоэтическая натура, Гумилева не интересовал. Литературоведы обожают слово «невстреча»; нам почему то кажется, что лучше бы все было наоборот: эстету Чуковскому повидаться с Честертоном, а воину Гумилеву – с Дойлом: ей богу, лучше бы поняли друг друга.

Во время войны Дойл почти не писал беллетристики; в 1917 году он написал только один художественный текст, который цитировался выше, – рассказ «Его прощальный поклон». Первоначально он был опубликован в «Стрэнде» под другим заголовком – «Военная служба Шерлока Холмса».

Один единственный коротенький рассказ – зато какой! В нем Дойл в сжатом, почти афористическом виде высказал все, что он думал об Англии и английском национальном характере, о Германии и о войне.

Фон Борк и фон Херлинг, в начале этой главы стоящие над обрывом в предвкушении большой игры, уверены, что с Англией удастся легко сладить. «Как же она сможет войти в игру, особенно теперь, когда мы заварили такую адскую кашу из гражданской войны в Ирландии, фурий, разбивающих окна, и еще бог знает чего, чтобы ее мысли были полностью заняты внутренними делами?» (Оказывается, даже суфражистки – и те подкуплены Германией; любопытно, неужели доктор Дойл вправду так думал?) Фон Борк заявляет, что англичан «не так уж трудно провести», а фон Херлинг отвечает, что не все так просто. «В них есть черта, за которую не переступишь, и это надо помнить. Именно внешнее простодушие и является ловушкой для иностранца». И он же попадается в ловушку, о которой предупредил, когда с усмешкой характеризует Марту, старую служанку, называя ее «олицетворением Британии – погружена в себя и благодушно дремлет». Старушка и в самом деле являет собой олицетворение Британии – ведь это, по сути, все та же миссис Хадсон, флегматичная, невозмутимая и отважная, хрупкая и немощная, но готовая на любой подвиг для своей страны, настоящая женщина – не чета фуриям, бьющим стекла. Никогда прежде Дойл не возносил старую англичанку так высоко, и мы рады, что ей наконец то отдано должное.

Не только немцы вездесущи; Холмс тоже поучаствовал во всем, что творилось в последние годы. За американца он выдает себя перед фон Борком неспроста: он, оказывается, был в Америке и входил в тайное ирландское общество (может, вся «Долина ужаса» – обманка и на самом деле никакого Эдвардса не было, а Холмс придумал эту фигуру, чтобы скрыть свое собственное участие в деле «Молли Магвайрс»?); он «причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине» (это опять об ирландских делах, но уже в самой Британии) – и все же он предпочел бы спокойно, как подобает пенсионеру, разводить пчел, если бы Герберт Асквит лично не упросил его взяться за работу. Это любопытная деталь: Дойл мог бы написать, что Холмс сам вызвался послужить своей стране, вроде бы так было красивее, ведь сам то он вызывался, не дожидаясь просьб. Но это противоречило бы характеру Холмса, которого мы знаем, а доктор Дойл в своих рассказах о нем старался не допускать фальшивых нот.

«Его прощальный поклон», несмотря на заглавие, – далеко не последняя история о Холмсе, рассказанная Конан Дойлом. Да, вероятно, Дойл хотел сделать ее заключительной, но трудно сказать, верил ли он в свое намерение, помня, сколько раз уже объявлял очередной холмсовский текст «лебединой песней». Будет еще целый большой сборник. Но с хронологической точки зрения «Его прощальный поклон» – действительно прощальный. О жизни Холмса и Уотсона после 1914 года нам ничего, к сожалению, неизвестно. Но эта милосердная неизвестность дает миру основания предполагать, что оба они по прежнему живы, здоровы и все у них в порядке.