Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ЗВЕЗДА, ИЛИ ВЕРТЕП

На освещенной сцене -- звезда, которая медленно движется с Востока на

Запад, в яслях лежит новорожденный Христос, возле него, перед входом в

пещеру, -- Богоматерь. К яслям подходят Ягненок, Яблоня и Река Иордан --

поклониться новорожденному царю. Богоматерь поет младенцу:
Из звезд церковь построю,

Из Месяца -- белые врата церкви,

Очами напишу иконы,

Умом литургию запою,

На коне подъеду к церкви,

С коня церковь копьем отворю...

Кровь того, кто лежит в яслях, новорожденный. Есть у него на небе отец, но

нет матери.
РЕКА ИОРДАН (поднимает другую книгу): Вот Новый Завет, будущее тело

Христово. Тело того, кто лежит в яслях, новорожденный. Здесь, на земле, у

него есть Мать, но нет Отца.
ЯГНЕНОК: Он искупит все будущие и прошлые грехи людские, искупит даже

их прародительский грех, изгнанных вернет обратно в рай. Омыв свою

божественную искру в людской крови, он спасет человека и отдаст свою кровь и

тело свое ради него.

скотинка! Здесь не наша игра и не наша звезда.

Мы не из рода человеческого, на нас нет прародительского греха, нас не

изгоняли из рая. Христос не воплощался в плод, воду или руно, которые суть

наши кровь и тело. Мы обойдены его магической силой искупления, ибо нас не

касается перечень грехов, и мы должны жить своей собственной жизнью. Зачем

нам нести наказание за чужие грехи? Мы должны создать свой собственный мир,

свободный от людских грехов и от мира людей. Потому для нас нет спасения в

муках Христовых и в его жертве. Жертвою будем мы. Если не найдем своего

искупителя.
РЕКА ИОРДАН: Но Адам крестил нас. Адам дал нам имена.
ЯБЛОНЯ: Первый человек дал нам имена до того, как был изгнан из рая и

совершил свой грех; в пору невинности он своей свободной и доброй волей

владел нами, животными, водами и растениями так, как владеет невинная душа

своими чувствами. Но теперь, когда он делами рук своих испортил воды,

растения и живность, и ныне, когда он хочет пойти дальше и загрязнить

Вселенную, разве не лучше отделиться нам от него? Разве не лучше, чтобы за

звездами шли мы -- растения, воды и бессловесные животные, мы, кто не

уничтожает мир вокруг себя? Это предначертано в книгах. "Если, как орел,

вознесешься и среди звезд сотворишь себе гнездо, и оттуда я тебя свергну",

-- говорит Господь, но так он говорит им, людям. А не нам. Нужно отделиться

от человечьей звезды, которая покуда ведет нас, и повернуться к собственной

путеводной звезде и собственной судьбе. Посмотри, сколько их на небе --

выбирай!
ЯГНЕНОК: На прощание, прежде чем вернем людям имена, которыми нарек нас

Адам, откроем потомкам Адама две вещи, о которых они не знали до сих пор.

Река Иордан: Первое. Из семи дней творения четыре дня были успешные и

три неудачные. Только один день перевесил все и сделал из этого мира удачный

мир. Это был день седьмой, день, когда Творец отдыхал и ничего не создал.
ЯБЛОНЯ: Второе. Обрати внимание на свою мысль. Ты не знаешь ее.

Наиболее приятна она, когда остается без движения, зато лучше всего, когда

движется. Ибо мысль может и стоять на месте, и двигаться. Стоять она может

всегда (прошедшее и будущее не может расти и изменяться). Двигаться мысль

может лишь в данное мгновение, следовательно, пока стоит время. Если мысль

движется, наиболее важен ее пятый шаг:

До этого она еще или несовершенна, или неглубока, после пятого же шага

она тебя утомит. Обрати внимание, следовательно, на пятый шаг! После пятого

шага, уставший, ты не сможешь больше следить за своей мыслью, потому что она

станет или слишком сильна и быстра, или слишком отдалится от тебя.

Этими словами представление завершилось, какое-то мгновение Вида сидела

в темноте и думала о своем земляке. Каждый вечер теперь она читает его книги

и каждый вечер раскаивается, что загубила время переводя книги других.

Только его нужно было бы переводить всю жизнь переводить на семь

языков, как бы убегая семью путями от недругов, которым предал тебя Господь!

Однако гость ее неделями молчал, поглаживая свою бороду из сена, и ему не

приходило в голову спросить, не хочет ли она перевести написанное им.

Потому-то она и сидела в темноте и терзалась.

Когда зажегся свет и на улице хищные звезды защелкали зубами от стужи,

взорам всех собравшихся в зале предстала госпожа Цикинджал, целующаяся с

Реббекой Кнопф, сидевшей у нее на коленях.

Тогда же гости барышни Милут, каждый выбрав себе свою звезду и покинув

дом по улице герцога Гецендорфа, разошлись навсегда. Реббека увезла госпожу

Цикинджал в Париж, и вскоре прошел слух, что они счастливо живут в огромном

ателье в Тюильри, которое бывшей супруге доктора Пала сняла ее любовница,

чтобы она там писала своих крокодилов. Вида осталась с воспоминаниями о

своих исчезнувших друзьях, осталась на крахмальных и теплых подушках,

которые потрескивают под щекой и уплывают, словно горячие хлебы. Только

воспоминания ее с тех пор стали почему-то начинаться с частицы "не". Ее

приятель, устроитель кукольных представлений, сидит рядом, и она часто

говорит ему:

-- Мы не снимем такую дачу, как Кнопф! Мы не поедем в Карлсбад с

доктором Пала! Не раньше, чем приобретем машину, как у этой мокрохвостки

Цикинджал!

Он, Видин спаситель, сидит у камина, в волосах У него полно муравьев,

он немолод, однако его немецкий все еще не лишен вдохновения и свежести,

потому что двадцать лет оставался без употребления. Вида переводит в

соседней комнате, двери которой распахнуть! в полосатый салон, и нет-нет

возвращается к мысли, что из всех удачливых писателей ее родного края, кого

она знает и читает, лишь этого, лишь ее избранника, именно его и прежде всех

прочих она должна переводить; он же, хотя они вместе спят уже два года,

никогда не говорил о том, что было бы наиболее логичным. Какой-то стыд или

еще что-то мешает ему исторгнуть эту просьбу из своих уст, и Вида думала:

"Даже две темноты не похожи одна на другую, а уж тем более люди" -- и

не искала того, чего не ищут, но принимают, если предложено. Она зашивала

горные травки и вербену в швы своих платьев и шептала:

-- Это неестественно, наши комнаты заполнены его растоптанными мыслями.

Не переведенными на немецкий язык.

И тут ее осенило, Ведь он избегает ее здесь, на Западе, потому что

наверняка на немецкий его переводит другая женщина где-то на Востоке, в

Берлине, по ту сторону стены быть может. От таких мыслей у нее набрякли

подушечки ладоней, между которыми, не просыхая, струился пот. Подобные мысли

довели их до крайности. Грань они перешагнули, когда выяснилось, что на

немецкий его не переводит никто, даже в Восточном Берлине. Тогда она его

оставила.

-- Кто устремлен ко второй половине жизни, должен оставаться на первой

половине прожитого, -- сказал он и ушел.

А барышня Милут засучила рукава и работала, точно дьявол плюнул ей в

рот. Вскоре не было ни одного более или менее известного писателя на ее

родине, которого бы она не перевела. Оставалось только одно исключение. Тот,

кого она больше всех хотела переводить, тот, ради которого она вообще

переводила и любила всех других писателей, только он остался непереведенным.

В результате вместо него Вида получила от югославского правительства орден,

она зашвырнула его через ограду в Шенбруннский парк и решила выйти замуж.

Было это так.

Покинутый доктор Пал, в своих жокейских сапогах, раза два заходил к

Виде, жаловался, что госпожа Цикинджал забрала у него хлыст, и повел Виду на

Дунай продемонстрировать, как он может убить сома, когда тот выскакивает из

воды за мухой, своим новым хлыстом. Он все сетовал на судьбу, а потом вдруг

исчез, унеся с собой запах потной кобылицы. Амадеус Кнопф приходил чаще,

скрывая свое двуперстое чудище в перчатке. Виде он откровенно признался, что

вначале страдал из-за бегства Реббеки и бродил по улицам с вилкой и ложкой.

Однако тут же наболтал массу всякой чепухи и больше не вспоминал про свою

беглую жену. Виде ужасно понравилось, когда однажды в кафе он показал ей

фокус со спичками. Они выпили виски с содовой и отправились звонить. Когда

вернулись, спички Кнопфа присвоил сосед по стойке. Кнопф искал свои спички,

но тот не признавался. Утверждал, что это его коробок.

-- Если это твои, скажи, сколько штук в коробке! -- потребовал Кнопф.

-- Если это твои, ты, разумеется, знаешь, сколько там штук!

-- В отличие от тебя -- знаю: их двадцать семь! В ответ незнакомец

предложил поспорить, и они побились об заклад.

-- Я тоже хочу участвовать в споре, -- неожиданно заявила барышня

Милут.

-- На что? -- удивился Кнопф, а незнакомец сказал, что блюдо, если его

-- На что -- это мой секрет, -- ответила Вида, -- но если ты здесь

выиграешь, ты проиграешь во втором споре, со мной. И наоборот. Тебе понятно?

-- Понятно, -- сказал Кнопф, и они пересчитали спички. Их оказалось

точно двадцать семь штук, и Кнопф забрал свою коробку спичек и деньги,

оставив незнакомца с отвисшей челюстью. Виде показалось, что это был самый

большой и необъяснимый триумф, при котором она присутствовала на своем веку.

Когда подошли к ее дому, она спросила:

-- Как тебе это удалось?

Однако Кнопф не ответил на ее вопрос и задал свой:

-- На что, черт подери, мы с тобой поспорили?

-- На это, -- сказала Вида и показала ему маленький ключик.

-- Значит, я проиграл его, выиграв тот спор?

-- Да.

-- Это ключ от моей спальни, -- сказала барышня Милут и забросила ключ

за ограду Шенбруннского парка, как некогда свой орден. -- Входи, мое сердце

не заперто, -- добавила она и взяла Кнопфа в мужья. С тех пор у Виды

началась полоса счастья, а вместе со счастьем, подобно некоей болезни, к ней

пришла титаническая ревность, которая осталась с ней навсегда и в конце

концов свела ее в могилу. Потому что от счастья умирать куда легче, чем от

несчастья.

В то время когда их навестили в Вене Афанасий и Витача, они уже целый

год были вместе, новоявленная госпожа Кнопф шептала:

-- О боль моя, чем тебя наградить!

А господин Кнопф еще находился в той блистательной поре, когда не ходил

как попрошайка, что случилось позднее. Лицо у него было как маска, и только

усы и брови оставались на этой красивой маске живыми. Был он приятный и

разговорчивый, наболтал им кучу всякой чепухи, а Вида повела своих гостей

чтобы показать им кое-что. В спальне на кровати лежала кукла. Вылитая Вида.

-- Вспоминаешь? -- спросила она со смехом Афанасия. -- Когдато это была

твоя жена, Витача привела тебе ее. Тогда мы обе в чем-то обманулись. Или

обманываемся сейчас? -- И она опять засмеялась, палец во рту, обняла их

обоих, неприметно ущипнув Кнопфа, стоявшего у нее за спиной. Слова из него

сыпались, как пух из утки.

-- Некий японец, -- начал Кнопф один из своих анекдотов, -- оказался во

Франции в аквариуме. Он постоянно щелкал своим фотоаппаратом. Одна рыба ему

особенно понравилась, он замер, сорок секунд пялился на нее, после чего рыба

перестала плавать и глаза у нее полегоньку начали косить.

-- Как ты это делаешь с рыбой? -- спросил его бельгиец, тоже

посетитель.

-- Такое может любой, -- ответил японец. -- Выбери понравившуюся тебе

рыбу, сосредоточь на ней свое внимание на сорок секунд и увидишь, что у тебя

тоже получится. Как будто читаешь.

Бельгиец приглядел рыбу, уставился на нее и после сорока секунд начал

пускать пузыри и хватать ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды.

Мораль в том, что японец не одобрял настоящего поступка. Любовник не

способен понять настоящей любви и поэтому всегда находится в положении

бельгийца и рыбы или иконы и зеркала. Ибо, говорят, нельзя, чтобы в зеркале

отражались иконы. Любовнику, то есть зеркалу, не дано увидеть свою любовь,

то есть икону. Поскольку любовь создает влюбленных, а не влюбленные

любовь...

Афанасий не слушал, что говорит Кнопф, он неотрывно смотрел на его

мускулистое тело, исполненное двойной силы, и с дрожью ощутил при

рукопожатии эту огромную сдвоенность Кнопфа, словно тот держал ключ от

церкви. Он разглядывал волосы Кнопфа, лишенные блеска, они напоминали

шерстяную шапку с пробором, и чувствовал, что первый день октября (который

минул тридцать дней назад) порождает тридцатый день в октябре (который и

наступил в самом деле), однако не мог вспомнить тот первый день, а видел

лишь необъяснимое его деяние. Глядя на Кнопфа, он чувствовал, что глаза

становятся больше души, и подумал, что Амадеусу Кнопфу вообще ни к чему

половой орган: женщину при желании он сможет удовлетворить вот таким

сросшимся пальцем, который крупнее самого крупного мужского полового органа.

Глядя на двуххребетное чудище, которым Кнопф то и дело цеплял рюмки и

стулья, Афанасий почувствовал себя беззащитным. Он не смел поднять глаз на

Витачу, чувствовал себя размягченным и уязвимым. Это состояние продолжалось

лишь мгновение и прошло, однако в жизни человека бывают мгновения, которые

длятся даже после его смерти.

"Левый глаз -- как Сцилла, а правый -- как Харибда, -- думал Разин,

оказавшись во взгляде Кнопфа. -- Кто проберется -- выживет..."

И тут исчез этот наплыв апатии и страха, Афанасий Разин словно бы

очнулся и с усмешкой прошептал в ложку густого супа:

-- Никому не дано каждый день быть мужчиной, даже Богу.

Нужно заметить, что архитектор Разин и Витача венчались не в Вене. В

каком-то городке, название которого не осталось в памяти, архитектор Разин

нашел пару скрипачей, фортепьяно марки "Petroff" на колесиках и лошадь с

возницей в роскошной ливрее. После венчания скрипачи, обнявшись на

ступеньках церкви, сыграли им свадебную песню в два смычка на одном

инструменте, а потом молодожены пешком отправились вслед за пианино, которое

тащила лошадь с возницей. Сохранился снимок. Они вдвоем идут за пианино, и

Витача шепчет слова своей прабабки Амалии, в замужестве Пфистер: "Люди

стареют, как сыр, но сыр -- великий господин, а мы нет..." На ходу они

играли в четыре руки и то и дело прикладывались к шампанскому в хрустальных

бокалах, стоявших на подносе на пианино...

От этого самого счастливого периода их совместной жизни сохранились еще

две фотографии, константинопольские. В связи с ними существует небольшая

история. В Константинополе Витача и архитектор Разин покупали какие-то

кожаные изделия. Купив желаемое, они обратились к продавцу с просьбой

порекомендовать им какой-нибудь ресторан, где хорошо кормят.

-- Вам угодно видеть меню? -- спросил услужливый продавец, и спустя

несколько минут прибежал мальчик с меню. Удивленные молодожены заглянули в

меню и, к радости продавца кожаного платья, выбрали себе два блюда. В ту же

минуту два молодых человека внесли и поставили посреди магазина уже

сервированный на два куверта стол, сверкающий серебром и фарфором и с двумя

незажженными свечами. На фотографии изображены Афанасий Разин с супругой,

сидящие за столом в магазине кожаного платья, а покупатели входят и выходят

или выбирают товар. На снимке даже как будто видны теплые мысли, парящие над

ними, и холодные, погружающиеся во мрак, в воды Босфора и в их души под

столом...

Потом, как только наладились дела Разина, они переехали в Америку, и

Афанасий распорядился построить виллу в Лос-Анджелесе. На этой вилле у

Витачи было два бассейна, один с галькой, а второй с песчаным дном, в ее

спальне на полу вместо ковров был устроен настоящий английский газон, на

котором располагалось огромное водяное ложе. Витача с этого дуги без

возврата пишет своей сестре Виде, что дни ее несутся стремительно, по три в

одном. В Лос-Анджелесе, говорит Витача, перелистывая газеты, -- верим разве

только поминальным книгам! -- ей снится, что они вернулись в тесную

белградскую квартиру и там никак не устанавливается ее кровать. Для

будущего, обретенного ею, нет места в прошлом. Только прошлое может стать

будущим, но не наоборот. Время от времени ей снились ее дочери, однако

почему-то она всегда их била...

Вечер, она сидит в кровати, он лежит поперек, под ее ногами, согнутыми

в коленях. В ее глазах сверкает созвездие Водолея, она опирается на подушку,

в руках -- зеркало. Он всецело погружен в нее, без движения, с закрытыми

глазами. Его аура проникла глубоко в ауру ее тела. Может, даже пронзила ее.

Она не чувствует боли, напротив. Неторопливыми легкими движениями, которые

передаются ему, она снимает косметику с лица. Потом тушит свет и, не меняя

положения, все так же с ним внутри себя, бормочет молитву:

-- Запрещаю тебе, дьявол, силой Честного и Животворящего Креста обрести

власть хоть над чем-то в этом доме и в этом поле и над рабом Божиим дома

сего. Да не будет у тебя власти ни в хлебе, ни в винограде, ни в скоте, ни в

овцах, ни в козах, ни в лошадях, ни в свиньях -- ни в чем в доме этом не

быть у тебя власти во веки веков. А ты, Христос, полю этому помоги. Аминь.

При словах "ни в лошадях" он обычно завершает, и тело его пронзает

ледяная дрожь, при словах "во веки веков" или чуть раньше заканчивает она и

конец молитвы шепчет уже чуть слышно. Они не способны ни поцеловаться, ни

изменить положение. Однако ребенок не приходит. Для них нет ребенка. Хотя

лежат они крестом.

Вместо этого к ним приходит известие. Известие, что с девочками Витачи

случился этот ужас.

По вертикали 6