Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ГОЛУБАЯ МЕЧЕТЬ

ОНА: Однажды под вечер в Стамбуле, незадолго до вечернего намаза,

царевы очи, словно два черных голубя, опустились возле Атмейдана. Пробив

плотные мысли, взгляд султана Ахмеда остановился, и порешил султан: быть на

том месте мечети всех мечетей. Он повелел, чтобы храм имел шесть минаретов,

и отправил в обе стороны царства глашатаев, дабы отыскали они самого лучшего

зодчего.

Я: Но глашатай, отправившийся на Запад, встретился с непредвиденными

трудностями. Самый знаменитый зодчий царства так испугался предстоящего

поручения, что пропал бесследно, а вместо себя подсунул какого-то

неграмотного серба из Боснии, семья которого, правда, уже в пятом колене

исповедовала ислам.

ОНА: И он явился на зов вместо зодчего, хотя до тех пор сооружал только

надгробия да питьевые фонтаны, но царскому посланнику не смели даже

намекнуть, что зодчий ненастоящий. Был он молчун, нос у него рос прямо ото

лба и, опускаясь на лицо, причинял боль глазам. Семь горьких лет он уже

пережил, и неведомо, сколько еще соли доведется ему съесть.

Я: Но что было хуже всего, так это то, что даже он соглашался без

радости. Когда услышал, что от него требуется, смех его состарился за один

день, и попросил он, прежде чем отправиться в путь, посоветоваться с

муфтием. Встретились они в мечети: муфтий -- борода в руке, а человек -- в

рубашке с веревкой вместо ворота. Словно уже приготовился быть повешенным.

ОНА: "Ты идешь в дальнюю даль, в край, о котором человеку дано только

догадываться, но не дано обежать, -- сказал ему муфтий. -- Запомни одно: кто

от себя самого исцелится -- пропадет".

Я: "От самого мудрого разговора пользы меньше всего", -- подумал зодчий

и ушел.

ОНА: Муфтий успокоил царева человека, сказав, что зодчий умеет

поставить на землю чашу с вином, не расплескав. Царев посланец, поскольку не

смел возвратиться с пустыми руками, отправился в Стамбул с тем, кто слюной

исцеляет раны, и с надеждой, что другой царев посланец, тот, который ушел на

Восток, окажется более удачливым.

Я: Но случилось так, что тот, возвращаясь из Дамаска, утонул вместе с

кораблем, и потому перед Великим визирем предстал единственный. Когда

зодчего спросили, есть ли у него какие-нибудь проекты будущего

строительства, плотник сунул руку за пазуху и вытащил три веревочки с

узелками, завязанными на равном расстоянии.

-- Это все? -- удивился визирь.

-- Этого хватит, -- ответил тот.

-- А как наш властитель будет знать, какое строительство ты замышляешь?

-- спросил визирь.

На это зодчий, вперив указательный палец в грудь вельможи, сказал:

-- Пусть властитель покажет пальцем, что он хочет, и я ему это построю.

ОНА: Говорят, что здесь Великий визирь догадался что зодчий вряд ли

понимает, о чем речь, и что турецкий язык не самая сильная его сторона.

-- Как тебе властитель объяснит, что он хочет, если ты не сможешь

понять этого?

Я: -- У мечтателей нет родины, и сны не ведают языков. А властителева

мечеть всех мечетей чем может быть, как не сном?

Понравился ли план Великому визирю, нет ли -- неизвестно, только

зодчего привели к султану Ахмеду, и, к удивлению визиря, царь подвел его к

окну и показал пальцем. Там, в тумане Босфора, в зеленой воде утреннего

воздуха стояла, словно в небе, огромная Церковь Церквей, константинопольская

Святая София, гордость разрушенного византийского царства, самый большой

храм христианства, давно превращенный в мечеть.

-- Она не должна быть больше, потому что я не больший правитель, чем

Юстиниан, воздвигший ее, но она не может быть и меньше, -- сказал султан

Ахмед и отпустил зодчего, повелев немедленно начать работу.

"И у Аллаха этот мир -- первый опыт, -- подумал зодчий, выходя. --

Каждую вещь на земле, чтобы сделать как следует, надо сделать дважды". Он

снял обувь и вошел под огромный купол храма Мудрости.

"Сейчас суть вопроса в том, -- добавил он мысленно, -- хочу я, чтобы

меня похоронили пьяным или трезвым"...

ОНА: Он поднялся мощеным переходом наверх и с балкона и галереи Храма

оглядел открывшийся перед ним простор, похожий на площадь за девятью

вратами. Потом он обошел крытые галереи, где его встречали, поблескивая в

темноте, глаза не до конца еще облупившихся мозаик. С них смотрели лики

Христа и Богородицы, а рядом или прямо на них были прибиты обтянутые кожей

доски с сурами из Корана, которых он не мог прочитать, потому что не знал

грамоты. Тысячи лампад мерцали глубоко внизу над плитами церкви, и казалось,

что глядишь на ночное звездное небо сверху, как Бог, а не снизу, как обычно.

Он спустился не спеша, велел, чтобы ему привели высокого, самого высокого в

Стамбуле, верблюда, и потребовал, чтобы десять тысяч строителей собрались в

названный день внизу, возле ипподрома, который здесь называют Атмейдан.

Я: С того дня целых десять лет каждое утро он отправлялся к Святой

Софии, измерял своими веревочками фундамент и стены, алтарь и клирос, окна,

чашехранительницы и проскомидии, галереи для певчих и неф, паперти и

портики, купола и двери. Три узла влево от входа, четыре узла вверх. И

переносил это на песок ипподрома для строителей, которые воплощали его

указания и эти его узловатые чертежи. Упади он с верблюда и умри, унеси его

ветер или укуси змея, никто не знал бы назавтра, как продолжить

строительство. Он один знал, до какого момента дошли в сооружении, и все

проекты были сокрыты в нем. Направляясь к стройке верхом на высоком

двугорбом верблюде, он всегда сидел спиной к голове животного и неотрывно

смотрел на Святую Софию, используя даже время удаления от Мудрости на то,

чтобы получше запомнить каждую деталь на ее неоглядно огромных и изученных

до мелочей стенах и фронтонах. При этом он думал, что живописцы не глядят на

цветок, когда его рисуют, они рисуют простор, обрамляющий цветок, и грани

этой пустоты воспринимают как то, что надо изобразить, но не контур цветка.

Так и он, удаляясь от Святой Софии и зрительно сохраняя каждый ее угол и

окно, высекал в памяти сектор за сектором из неба, обрамляющего огромный

купол, который, увидев однажды, невозможно забыть. Ибо небезразлично, после

какого предмета или существа остается пустота. Пустота по сути своей -- это

форма предмета, находившегося здесь прежде, пустота беременна предметом,

заполнившим ее. Мир вокруг нас и в нас полон таких беременных пустот.

Зодчий так натренировал свою зрительную память, что взгляд его

створожился, уплотнился и глаза стали как два камня, брошенные из пращи.

Затем он так же подробно, как небо снаружи, стал запоминать запахи пустоты,

которая изнутри в свете лампад заполняла и держала на себе стены. И чем

больше он проникал в каждую деталь Святой Софии здесь, вблизи Топкап-сарая и

султановых покоев, тем быстрее там, внизу, на берегу возле ипподрома,

вырастала величественная, прекрасная мечеть. Мечеть мечетей.

ОНА: И все-таки что-то не выходило. Святая София несла в камне мудрость

христианского храма, а мечеть, выраставшая на песке ипподрома, своим

естеством и предназначением, даже обликом своим словно противилась

строению-оригиналу. Они словно противоборствовали между собою -- та, уже

существовавшая, и эта, возводившаяся по ее образу и подобию. А зодчий должен

был примирять и соединять пропасти, лежащие между ними, нося этот страшный

раскол и разлад в себе как подземную реку. Он должен был обуздать и усмирить

ту первую огромную церковь, где мудрость была претворена в камень. Вкус

этого камня он знал на память, помнил даже во сне. Но камень его детища не

имел этого вкуса.

Другими словами, царский зодчий не мог завершить свою мечеть.

Я: Годами не сворачивал зодчий с пути от Святой Софии к стройке и

сейчас, временно отказавшись появляться на ипподроме, потому что не знал,

что приказать, вдруг обнаружил большую торговую площадь, по которой

спустился извилистыми узкими переулками к бухте Золотой Рог и здесь, на

берегу, увидел другую торговую площадь, поменьше, Мисрбазар, где корабли из

Египта выгружали благовонные масла и приправы. Он вошел туда и захотел

купить что-нибудь.

-- Сандал? -- спросил торговец ароматов и подсунул маленькую бутылочку

из мутного стекла под другую, побольше. Стали ждать. Они ждали в полумраке,

но ничего не происходило. Однако, когда покупатель уже хотел отойти,

торговец сказал:

-- Нужно ждать ровно столько, сколько читается сура из Корана.

Покупатель был неграмотный и не знал, сколько времени надо для чтения

суры из Корана, но в этот миг на горлышке наклоненной большой бутыли

показалась сверкающая, как комета, капля, на своем хвосте она медленно

опустилась вниз и исчезла в маленькой бутылочке.

-- Хочешь попробовать? -- спросил торговец; он ловко отер край горлышка

пальцем и протянул палец покупателю. Тот взял немного жидкости на свой палец

и хотел было отереть его о платье.

-- Не на платье! -- предостерег торговец. -- На ладонь. Прямо на

ладонь.

А когда покупатель сделал так и хотел понюхать, продавец опять

-- Не сегодня, господин, не сегодня! Через три дня! Только тогда

обнаружится настоящий аромат. И сохранится он столько, сколько сохраняется

запах пота. Только будет сильнее пота, потому что обладает силой слезы...

ОНА: Так зодчий понял, почему его творение сопротивляется: его

достоинства не могут быть оценены сразу, но только на третий день. Слишком

рано поднес он руку к ноздрям. Ни одно настоящее дело не может быть

завершено в любой день. Нужно дождаться настоящего дня его завершения.

Настоящего дня. Так он и сделал.

Я: Когда наконец здание было воздвигнуто и строители закрыли купол,

после того как зодчий через отверстие наверху запечатлел полумесяц и звезду,

он еще раз вернулся в Святую Софию и вгляделся в ее неизмеримую высоту.

ОНА: Там, во мраке купола, на цепи, которая держит светильники, висело

нечто овальное и белое.

Долго вглядывался он и спрашивал себя, что бы это могло быть, пока не

догадался. А было это страусовое яйцо. Не зная, для чего оно

предназначается, но зная -- для кого, зодчий приказал и в новой мечети

повесить два страусовых яйца.

Я:. Затем он вошел в уже завершенное здание, хлопнул большим бичом,

сосчитал, сколько раз отозвалось эхо, и вернулся в Святую Софию. Там он тоже

сосчитал эхо от своего бича. Отзывов оказалось на десять больше, чем в его

мечети.

больших горшка из терракоты, и с этими горшками мечеть обрела необходимую

протяженность эха, потому что в ту же минуту горшки начали вбирать в себя

копоть от светильников, которая потом, соскобленная, давала самую лучшую

тупо" в царстве. А страусовые яйца распугивали пауков, и в мечети по сей

день нет паутины. Потом на входе зодчий повесил двойной кожаный занавес,

велел застелить каменный пол бухарскими коврами и пал ниц перед царем,

передавая ему Голубую мечеть.

Я: По пути в родные края зодчий не переставал видеть во сне, как он

обходит галереи и подвалы Святой Софии, замеряет своими веревками и узлами

размеры Мудрости и везет их за пазухой куда-то на верблюде. Ему снился

каждый камень Мудрости. А просыпался он со странным чувством, что нездоров,

что в нем что-то переменилось, что забрел он куда-то между снов, в какие-то

провалы. Он не мог жить своей прежней жизнью. Он сам больше не был прежним.

И даже когда те сны мало-помалу оставили его, он не перестал ощущать этот

странный недуг и ходил по лекарям в поисках исцеления от своей болезни,

скорбя, что стареет очень медленно и так тяжело.

ОНА: В конце его поисков один травник сказал ему:

-- У каждой смерти есть и отец, и мать. В твоем недуге виновата не мать

твоей смерти, но отец.

-- Что это значит? -- спросил он.

-- Это значит, что не следует тебе искать исцеления у лекарей, ибо

болезнь твоя не телесная.

И тогда зодчий пришел к тому муфтию, который послал его в Стамбул. И

рассказал ему о своих невзгодах.

Я: Муфтий разглядывал его какое-то время, хотя, лучше сказать,

разглядывали его ноздри муфтия, словно пара незрячих черных глаз. Очнувшись,

муфтий сказал без колебания:

-- Я знаю, что с тобой.

-- Что? -- вскричал зодчий.

-- Ты стал христианином.

ОНА: -- Христианином? Но я же неграмотный и никогда не преступал порога

христианского гяурского храма, только...

Я: И тут зодчий зарыдал так горько, что муфтий должен был ударить его

Кораном по спине.

ОНА: -- Есть ли от этого исцеление? -- выкрикнул наконец преисполненный

ужаса зодчий.

Я: -- Есть, только найти его так же трудно, как ДУШУ человеческую. Ты

должен найти другого султана и мечеть, такую же большую, как Голубая в

Константинополе. И там, где ты ее найдешь -- в Дамаске или в Иерусалиме, все

равно где, -- ты должен оставаться десять лет и, так же вглядываясь в ту

мечеть, построить точно такую же по величине церковь с крестом наверху,

синагогу или что-нибудь еще -- баню, если тебе хочется... Но исцелившийся от

себя самого -- погибает.

По вертикали 4