Париж, 16 сентября 2014 г.
Осенний дождь хлестал тугими струями, вспенивая потоки воды вдоль тротуаров, врезался, разбиваясь хрустальными брызгами о крыши домов - стеклянных и черепичных, бетонных и каменных, таких разных в Париже. Толпа репортеров беспокойно топталась у здания аукционного дома на площади Тюильри, но тщетно - тот, кого так жадно желали они поймать, вышел черным ходом, осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания случайных прохожих, сел в свой черный бентли, но не успел он повернуть ключ в замке зажигания, как задняя дверца в машине хлопнула, и на сидении оказалась худенькая, насквозь промокшая девушка в сером плаще.
Удивленный, рассерженный, он повернулся к непрошенной гостье и уже собирался сказать что-то резкое, но увидел побледневшее от волнения личико, умоляющий взгляд бледно-голубых глаз и обычный, такой непривычный в наши дни кожаный блокнотик, который сжимали покрасневшие от холода тонкие пальцы. Именно эта деталь, зеленый блокнотик из потертой кожи и ручка вместо привычного для журналистки планшета, заставила его осечься на полуслове и вопросительно взглянуть на гостью. Этого оказалось достаточно.
- Месье Чернофф? - она с трудом выговорила непривычную русскую фамилию. - Мари Гранде, газета «Вечерний Париж». Простите мою дерзость. Всего несколько слов! Умоляю вас, если б вы знали, чего мне стоила попытка поймать вас!
- Хорошо, - он устало провел рукой по совершенно седым, столь резко контрастировавшим с молодым, красивым лицом, волосам. - У вас шесть минут. Я довезу вас до метро, и пока мы едем - спрашивайте.
Она заторопилась:
- Ваши картины... Сегодня все они были проданы по невозможным для современного и такого молодого художника, ценам. Чем вы объясняете ваш успех?
- Людей всегда притягивает жестокое и прекрасное. Когда же они слиты воедино...
- Об этом мой следующий вопрос: сюжеты ваших картин приводят в ужас, - она по-детски нахмурила брови, - но на выставке в Вене я видела нечто необычное для вашего творчества - портрет девочки в белом платье. Я знаю, вам неоднократно предлагали его продать. Кто она?
Он не отвечал. Дождь слезами стекал по стеклам, к которым льнула ночная мгла. Девушка несмело придвинулась ближе и спросила, совсем уже тихо:
- Когда это случилось?
- Пятнадцать лет назад...
Санкт-Петербург 31 октября 1999 г.
- Паша, - мама повернулась к нему, улыбаясь, - тебе нравится наш новый дом?
Он поднял взгляд на окна второго этажа красивого особняка девятнадцатого века. Немолодой, суетливый посредник пояснял, показывая на чернеющий в летних сумерках фасад:
- Вот эти горящие окна - соседняя квартира, а следующие пять - ваши.
- Шесть, - уточнила мать, вздернув тонкие брови.
- Нет, пять. Я знаю, это странно, но и по плану в каждой квартире только пять окон, вот.
Он протянул какие-то бумаги, и они начали тихо спорить, Павел же, не отрываясь, смотрел в отливавшие опаловой матовостью окна и в особенности в то, на плане отсутствовавшее. И вдруг вздрогнул, потому, что мог поклясться - на мгновение к стеклу прильнуло детское личико, фарфорово-бледное, с расплывавшейся темнотой в области глаз.
Посредник отдал ключи, и они с мамой еще раз подивились необыкновенно низкой цене, по которой удалось купить эту замечательную квартиру, к тому же с мебелью и обстановкой, оставшейся от первых ее хозяев. Поднялись по широкой каменной лестнице, пока возились с ключами, дверь соседней квартиры отворилась и на площадку вышла пожилая женщина, остановилась, с усмешкой наблюдая за ними.
- Здравствуйте, мы ваши новые соседи, - весело поприветствовала ее мама.
- К сожалению, ненадолго, - странная улыбка появилась на лице пожилой женщины.
- Простите?
- Не вы первые квартиру эту покупаете. Да только никто в ней не задержался, проклята она. Уж я-то знаю, моя мать тут горничной служила.
Мама пожала плечами, и они вошли в темный коридор, и словно холодом могильным повеяло, когда захлопнулась входная дверь. Прошли по залам, включая свет, благо предыдущие жильцы заменили восковые свечи в бронзовых настенных канделябрах на электрические. Скрипел вощеный паркет, в люстрах тускло сверкал венецианское рубиновое стекло, на полках стояли книги в переплетах тисненой кожи, а беккеровское пианино лишь ждало прикосновения пальцев, а когда Павел увидел портреты, у него, мечтавшего стать художником, просто дух захватило. Вещи уже были распакованы приходящей горничной, заправлены новым хрустящим сатином постели, стоял новенький сосновый мольберт в гостиной а на каминной полке скалили пылающие рты хеллоуинские тыквы.
- Павлуша, смотри, как папа обо всем позаботился, - мама сдернула покрывало со старинного, венецианского зеркала и стояла, взбивая рыжеватые, тщательно уложенные локоны, - он сам, правда, только через неделю приедет. Дела, ну ты понимаешь, - она поправила макияж.
- Знаешь, я тут к подруге сегодня в гости собираюсь, будем хеллоуин отмечать. Наверное, задержусь. Ты же не боишься один остаться, правда? Ты совсем уже большой мальчик, двенадцать лет!
- Тринадцать, - возразил он захлопнувшейся двери.
Ну и ладно. Спать совершенно не хотелось, так почему бы не сейчас? Он достал планшет, сепию и начал устраиваться напротив великолепного портрета в гостиной, изображавшего женщину, чьей стати могли бы позавидовать и королевы. Черноволосая, стройная, красивая южной, испанской красотой, она была бледна той особенной бледностью, что отмечает женщин, в чьих жилах течет голубая кровь.
Павел уже набросал лицо, плечи, тонкие благородные руки, как его внимание привлек странный звук. Cловно что-то скреблось, царапалось в соседней комнате. Удивленный, озадаченный, он прошел в кухню. Неужели крыса? Все смолкло. Но едва он сделал следующий шаг, что-то хрустнуло под ногой. Павел нагнулся и поднял с пола... кисточку. Потускневшая от времени, сломанная, она еще хранила следы пронзительно-яркой киновари. Поднимаясь, он увидел тонкую, углубленную линию, идущую вверх по стене, потом вправо и вниз. Звук возобновился. Тихий вздох, потом словно кто-то провел ногтями по стене, разделяющей их.
Павел отпрянул с бьющимся сердцем. Дверь! Перед ним, за толстым, многослойным покровом обоев дверь в замурованную комнату. Но... что же это за ней? Он отшатнулся и опрометью бросился обратно в гостиную. Комната встретила его успокаивающей тишиной, мерным тиканьем высоких напольных часов, уютным и ярким электрическим светом. Он не сел, упал за мольберт, бросив взгляд на рисунок, и тут кровь застыла в его жилах. Потому, что лицо женщины на рисунке за время его короткого отсутствия изменилось. Что это?! Черты ее лица исказились, в них сквозил ужас, вокруг глаз залегли глубокие тени, тонкие трещины, как кракелюр, что покрывает полотна старых мастеров, покрыли ее лицо и тело, а от коралловых губ протянулась вниз дорожка крови. На бумагу упала капля воска. И еще одна, и другая. Он поднял голову. От канделябра на стене. Но ведь там были электрические свечи!
Обернувшись, он увидел, что изменилась и сама комната. Полыхнуло огнем красное венецианское стекло, он почувствовал запах цветов и тут же увидел их – тяжелые махровые камелии в китайских вазах, комната озарилась мягким светом вспыхнувшего камина, а на стенах появились высокие зеркала. Как вдруг резкий порыв ветра распахнул французское окно, которое вело на крохотный балкончик. Наваждение исчезло так же внезапно, как и появилось. Павел поморгал растерянно, рассматривая вновь ставшую привычной комнату, перевел взгляд на распахнувшееся окно и заметил там какое-то движение. Он вышел на балкон и увидел всего в паре метров от себя женщину. Вцепившись в перила с такой силой, что побелели косточки на ее тонких руках, она очень медленно, словно во сне, нагибалась все ниже и ниже… над шумной улицей. Лица ее он не видел, его скрывал водопад матово-черных волос. Он хотел окликнуть ее, но тут она сама повернула голову, и лицо ее исказилось в немом крике.
Она с усилием оттолкнулась от перил и упала вниз. Вскрикнув, Павел глянул на серую мостовую, но там никого не было. Отшатнувшись, он отступил назад в комнату и захлопнул окно. И тут он услышал детский плач. Тихий, но такой горестный, что не раздумывая, Павел бросился в кухню. Звук шел из-за заклеенной стены. На мольберте лежал макетный нож, он, не глядя схватил его и начал лихорадочно вспарывать обои. Старая бумага легко поддавалась с сухим треском и падала лохматыми обрывками на пол. Через минуту он стоял перед закрытой дверью, ручка на ней была грубо сбита, но между дверным полотном и рассохшимся косяком образовалась щель. Павел просунул туда лезвие, и только тут заметил, что он держит в руке. Вместо своего макетного ножа он сжимал в руке старый, массивный нож, которым пользуются портные. Все лезвие было испачкано чем-то бурым. И тут дверь сама собой отворилась. В лицо повеяло холодом и той особенной сухостью, которая бывает в домах, которые давно покинули.
В комнате никого не оказалось, в этом он был уверен – прямо за окном был уличный фонарь, заливавший все помещение пронзительным, мертвенно-белым светом. Детская! И явно принадлежала девочке. Вся мебель светлого дерева, у левой стены небольшое трюмо, а на столешнице оставленные маленькой хозяйкой кружевные перчатки. Весь интерьер призван быть легким, солнечным, отчего же ему так жутко? И кажется, что совсем живыми, блестящими глазами следят за ним запыленные плюшевые медведи и кошки. У стены он заметил кое-как поставленные высокие зеркала. Видимо те, из гостиной, подумал он. Странно... Павел подошел ближе. Поверхность зеркал потемнела от времени, пошла черными пятнами, почти не видно собственного лица в этом мутном, пепельном мареве. Некоторое время Павел вглядывался в темную, неровную зеркальную гладь и, когда уже отвернулся, взгляд уловил какое-то движение. Он снова посмотрел в зеркало, и мог поклясться, что на долю секунды увидел лицо седой женщины за своим плечом. А это что? Он поднял со стола маленькую, обшитую кожей книжечку, раскрыл и прочел на форзаце «Агата». Так вот как тебя звали. А почерк твердый, с сильным нажимом, такой необычный для девочки. Он начал перелистывать страницы и перед ним замелькала крыльями бабочки чужая жизнь. Милые, детские забавы, пикники, маленькие секреты… Но было и другое.
17 января 1914 г. «Сегодня мы возвращались из церкви, и у дверей нас ждала женщина. Когда папа вышел, она бросилась перед ним на колени, прямо на улице и просила его подождать еще. Это было так ужасно! Мама, как и всегда в таких случаях, очень расстроилась. Папа говорит, это его работа, и если люди занимают у него деньги, то должны возвращать. Конечно это так, но мне так жалко их, они такие несчастные!»
Что-то зашуршало за спиной у Павла и с шумом упало на пол. Он резко обернулся. Очевидно, сквозняк послужил причиной того, что с журнального столика упала и рассыпала по полу пожелтелые листы картонная папка. Рисунки. И какие! Потрясенный, Павел залюбовался чистотой линий, столь совершенных и свободных, что сделали бы честь зрелому мастеру. И никаких следов исправлений или линий предварительного построения. Он бережно начал складывать по датам рисунки, подписанные той же твердой рукой, что писала дневник. Сюжеты самые незатейливые – вот кот, греющийся у камина, вот, по-видимому, ее мать, сидящая в кресле с каким-то рукоделием. Павел вздрогнул, вспомнив полный отчаяния и боли взгляд ее кастильских очей и то, как медленно ее тело наклонялось вниз, навстречу мостовой. А это, наверное, отец. Какой тяжелый взгляд! Худой, жилистый, с хищным ястребиным носом, и необычно светлыми, пронзительными глазами. Дальше пошли пейзажи, но… Что это?! От следующего рисунка ему стало не по себе. Была изображена гостиная, свет, мужчины во фраках и женщины в бальных платьях, а по центру стояла женщина с ножом в руке, седые волосы растрепаны, а глаза горели такой безумной ненавистью, что у Павла холодок пробежал по спине. Он больше не мог оставаться в этой комнате, схватил папку и дневник и поспешно вышел. И не заметил, как вместе с ним что-то еще проскользнуло в кухню. Но не успел он и шагу сделать, как свет в квартире мигнул и погас. Дрожащими руками он поспешно нашарил выключатель – не работает! Он достал из тыквы свечу и пошел в кабинет. Там хотя бы нет портретов, и комната небольшая, светлая.
В кабинете на стене висело большое зеркало, задернутое чехлом, Павел сдернул его, все закрытое и неизвестное сейчас было неприятно. Взглянул на себя, отраженного покрытой черными пятнами зеркальной поверхностью... И прямо за своей спиной увидел ее. Ноги приросли к полу, язык прилип к гортани, но он все-таки смог повернуться и посмотреть на светловолосую девочку, стоявшую перед ним.
- Спасибо, что выпустил меня.
Голос тихий, словно бы издалека.
Через несколько секунд Павел что было силы барабанил кулаками по двери соседней квартиры, игнорируя внушительных размеров дверной звонок. Хозяйка открыла почти сразу, посторонилась, давая пройти.
- Можешь рассказать мне все – не удивишь. Меня, кстати, Натальей Ивановной зовут.
На маленькой кухне уютно горел свет, вся обстановка дышала изяществом и элегантностью, но скатерть на столе поблекла от множества стирок, венский стул, на котором сидел Павел, шатался, а чашка сервского фарфора обнаружила маленькую, тонкую трещину. Павел немного расслабился, допивая вторую чашку чая и закончив свой сбивчивый рассказ.
- Ее рисунки? – Наталья Ивановна кивнула на папку, которую Павел принес с собой.
- Да…
- Талантливая девочка была, мне мать рассказывала. Отец любил ее безмерно, как и жену. Злой человек был, жестокий, а жену и дочь любил, и такое бывает. Многих, ох многих людей он сделал несчастными, оно и понятно – ростовщик. На любые мольбы у него ответ был «Каждый должен платить по счетам»
- Не знаете, кто это? – Павел протянул ей рисунок с женщиной в бальном зале. Незакрепленная сангина, которой он был выполнен, смазалась, очевидно, когда он поспешно захлопнул папку, и теперь казалось, что лист залит кровью.
- Сама не видела, но догадываюсь. Тебе еще чаю налить? Нет? Ну слушай. Много горя принес людям этот Потоцкий, такая фамилия, кстати, была у хозяина вашей квартиры. Но самый большой грех на душу взял, погубив корнета Роганова. Он взял большую ссуду, что бы лечить жену и сына. Потом полк его перевели, уехал он, ненадолго, а семья здесь осталась. И не смог он вовремя расплатиться. Ну, приставы их из дома и выгнали. Погибли и жена и сын, а сам Роганов, узнав об этом, застрелился. И осталась на всем белом свете от их семьи только мать его. Пришла она в дом к Потоцкому, а у того праздник был, день рождения дочери. Вошла в зал и сказала: «Я все, что тебе дорого, отниму у тебя, как ты у меня отнял». Да там, при всех, горло себе перерезала.
Павел опустил взгляд на рисунок и вздрогнул, потому, что показалось ему, как на мгновение губы женщины исказились в зловещей усмешке. И смутное воспоминание неприятным холодком поползло по спине - отражение седой женщины в мертвых зеркалах.
Старушка меж тем продолжала:
- Вскоре Агата маленькая умерла от непонятной болезни. А мать ее тосковала очень, все в ее комнате сидела, плакала. Ну, Потоцкий однажды и замуровал эту комнату Тем же вечером она с балкона и кинулась. Да он и сам недолго после того прожил… Ты, Паша, оставайся у меня на ночь, - она бросила проницательный взгляд на уставшего, задумчивого Павла.
- Нет, – Павел поднялся. – спасибо вам большое, но я пойду.
Он почти без страха вернулся в темную квартиру. Агата стояла у его мольберта и с любопытством рассматривала рисунок.
- У тебя чудесные рисунки. Мне будет их не хватать.
- Почему это? – он решился подойти ближе.
- Вам нужно покинуть это место. Эта женщина никогда не успокоится и вас до беды доведет. Ведь она все еще здесь, ты чувствуешь? – Агата подняла на него большие, прозрачные, как вода глаза.
- Но что ей нужно? Она ведь все, что хотела…
- Нет, не все. Сними эту картину.
Павел послушно снял со стены пастораль в тяжелой бронзовой раме. За ней обнаружилась ниша, вся затянутая паутиной и в глубине ее хрустальная шкатулка, полная каких-то черных блестящих камней. И когда откинулась тяжелая хрустальная крышка, показалось Павлу, что в углу кабинета шевельнулась, ожила на мгновение тьма, сгущаясь, плотнея и приобретая человеческие очертания. Он отвел глаза.
- Это черные бриллианты, – Агата скользнула по камням равнодушным взглядом. Они были настоящей папиной страстью, все заработанные деньги он превращал в них.
– Но если мы даже каким-то чудом сможем отдать их этой женщине, это же ничего не исправит.
- Верно. Но каждый должен платить по счетам.
- А ты знаешь, как позвать ее?
- Конечно. Ты ведь тоже видел ее в зеркале? Как и я. многие годы... - Агата опустила голову, и он не увидел, физически почувствовал ее страх. И одиночество.
Через несколько минут Павел, следуя ее указаниям повесил на место спрятанные в детской зеркала, они, расположенные друг напротив друга, образовали как бы зеркальный коридор, освещенный единственной свечой, поставленной по центру, возле шкатулки с камнями. Меж них протянул красную шерстяную нить. Агата передала ему нож, тот самый, который много лет назад оборвал жизнь несчастной женщины, а сегодня освободил девочку. Она случайно дотронулась до его руки легким, невесомым касанием. Руки у живых теплее и грубей, почему-то подумал он.
- Ты перережешь нить, как только я скажу, хорошо?
Он кивнул и остался стоять, вглядываясь в узкий прямоугольник тьмы в конце коридора. Тишина стояла такая, что давила на уши, но вдруг странный звук - будто что-то скользит по стеклу, и в глубине зеркального колодца появилось неясное движение. Остолбенев, Павел расширившимися глазами глядел, как к ним с ужасающей быстротой ползет, хватаясь за зеркальные края, как за ступени, нечто напоминающее человека. Голова на необычно подвижной шее, все более оформлялась, все резче проступали черты, и темные провалы глаз уставились прямо на Павла. Нож выпал из ослабевших пальцев.
- Паша! - раздался пронзительный крик Агаты, а тварь тем временем уже схватилась за зеркальную раму. Дальнейшее напоминало кошмарный сон, когда хочешь и не можешь проснуться. Он видел, как не к шкатулке, а к нему тянулись страшные, разорвавшие зеркальную гладь руки, как навалилась всем худеньким тонким телом Агата на тяжелое зеркало, и оно сорвалось со стены, взорвавшись об пол фонтаном хрусталя, серебра, бриллиантов, и все это обдало его тело, как кровью...
Париж, 16 сентября 2014 г.
Павел поставил машину во дворе одного из тех неприметных старых особняков, которые вместе с их тенистыми садами, розами и жимолостью и создают ту особую прелесть Парижа, которую так любят новеллисты. Вошел в дом, бросил ключи на подзеркальник, стянул через голову мокрый от дождя свитер и крикнул в темноту:
- Агата! Я дома.
|
