Моруа Андрэ Прометей, или Жизнь Бальзака
жүктеу/скачать 1.42 Mb.
|
|
Тайные сообщества отвечают исконной потребности человеческих существ. Посвящение в тайну, магические узы восходят к самым древним цивилизациям. Бальзаку больше чем кому-либо нравилось рисовать в своем воображении человека или людей, подобных богам, царящих в Париже и во всем мире. Он с наслаждением создавал образ Феррагуса, предводителя деворантов, сверхчеловека, сурового и неукротимого, одного из Тринадцати, а читатели "Ревю де Пари" с не меньшим удовольствием знакомились с этой фантастической повестью, действие которой происходило в их время и в том обществе, где жили они сами. Сказка "Тысячи и одной ночи" словно сошла на Париж. По его ночным улицам бродили Тринадцать поборников справедливости. Всякий, кто начинал читать "Феррагуса", не мог оторваться от книги. Заключенная в крепость Блэ герцогиня Беррийская прочла повесть "Феррагус" и просила своего врача, доктора Меньера, узнать у Бальзака, с которым тот был в дружеских отношениях, конец этой демонической истории. Доктор Меньер - Бальзаку: "Над вашими произведениями плакали, стенали... Спасибо вам, чародей, вы заменяете узникам Провидение". Бальзак, обрадованный и польщенный, ответил: "Заменять Провидение узникам, мой дорогой Меньер, - самая прекрасная роль, какая только существует на свете, и возможность принести утешение одному из тех ангельских созданий, которых именуют женщинами, особенно если создание это почему-либо страдает, для меня дороже самой громкой славы". Он объявил о том, что пишет новый эпизод из "Истории Тринадцати", который будет называться "Не прикасайтесь к секире". То была будущая повесть "Герцогиня де Ланже". В ней должна была найти своеобразное отражение история неудачной любви к Анриетте де Кастри. Бальзак готовился мысленно вкусить жестокое мщение: Тринадцать должны были заклеймить раскаленным железом знатную и вероломную кокетку, после чего автор для спасения ее души намеревался отправить героиню повести в обитель кармелиток (такой монастырь находился неподалеку от его дома на улице Кассини, и пение монахинь умиляло писателя). Однако он признается, что эта "фабрика идей" совершенно изматывает его. Столь неистовый труд требовал непосильного напряжения, и Бальзак уже с той поры, когда он жил в мансарде, прибегал к возбуждающим средствам, главным образом к кофе, который прогоняет сон. Кофе, какой пьют простые смертные, оказывает свое действие всего две-три недели. "По счастью, этого времени достаточно, чтобы написать оперу", - говаривал Россини. Бальзак продлевает этот срок, увеличивая крепость напитка. Он обнаружил, что, во-первых, кофе, истолченный по-турецки, гораздо вкуснее молотого; что, во-вторых, кофе действует куда сильнее, если его залить холодной водой, а не кипятком; что, в-третьих, напиток будет оказывать свое действие на неделю или даже на две дольше, если уменьшить количество воды, чтобы получилась гуща, некий кофейный экстракт. Если пить кофе натощак, он обжигает стенки желудка, заставляет его резко сжиматься, сокращаться. "И тогда все приходит в движение: мысли начинают перестраиваться, подобно батальонам Великой армии на поле битвы, и битва разгорается. Воспоминания идут походным шагом с развернутыми знаменами, легкая кавалерия сравнений мчится стремительным галопом; артиллерия логики спешит с орудийной прислугой и снарядами; остроты наступают цепью, как стрелки" [Balzac, "Traite des excitants modernes" (Бальзак, "Трактат о современных возбуждающих средствах")]. Словом, бумага покрывается чернилами, подобно тому как поле битвы окутывается темным пороховым дымом. Книга входит в строй, сердце писателя выходит из строя. Литературный Париж утомлял Бальзака и вызывал в нем отвращение. "Какая все это грязь!" Он писал Чужестранке (весьма несправедливо), что Виктор Гюго, "женившийся по любви и ставший отцом прелестных детей, ныне тешится в объятиях недостойной куртизанки". Он, Бальзак, благодарение Богу, избежал этой трясины, ибо небо даровало ему нескольких друзей с возвышенными сердцами: это Dilecta, дама из Ангулема (Зюльма Карро), живописец Огюст Борже, сестра Лора, а теперь к ним прибавилась милая Чужестранка. Ах, пусть она почаще пишет ему! "Умоляю, расскажите мне подробнее, так ласково и вкрадчиво, как вы умеете, о том, как течет ваша жизнь, час за часом; позвольте мне как бы стать очевидцем всего. Опишите мне места, где вы живете, все, вплоть до обивки мебели... Пусть мой мысленный взор... обращаясь к вам, повсюду вас находит; пусть видит вас склонившейся над вышиванием, над начатым цветком; пусть всякий час следует за вами. Если бы вы только знали, как часто усталый мозг жаждет отдыха, но отдыха деятельного! Как благотворны сладостные мечты, когда я могу сказать себе: "В эту минуту она там-то или там-то, она смотрит на такую-то вещь!" Ведь я считаю, что мысль способна преодолевать расстояния, что у нее достаточно силы, чтобы побеждать их! В этом мои единственные радости, ибо жизнь моя наполнена непрерывным трудом". И каким трудом! Побуждаемый стремлением создать колоссальный памятник и постоянной нуждой в деньгах, Бальзак подписывает договоры уже не на отдельные романы, а сразу на серии романов: Гослен будет издавать "Философские этюды", Мам - "Этюды о нравах". Но, несмотря на свою невероятную работоспособность, писатель не в силах выполнить взятые обязательства. Он обещал десять томов. Но хотя он работал днем и ночью, всякий раз оказывалось, что книга не готова к сроку. И тогда Бальзак прикладывал поистине нечеловеческие усилия. Бальзак - Зюльме Карро: "Надо вам сказать, что я погружен в неимоверный труд. Я живу как заводная кукла. Ложусь в шесть или семь часов вечера, вместе с курами; в час ночи меня будят, и я работаю до восьми утра; потом сплю еще часа полтора; затем легкий завтрак, чашка крепкого кофе, и я вновь впрягаюсь в упряжку до четырех часов дня; затем у меня бывают посетители, или я сам куда-нибудь выхожу, или принимаю ванну; наконец я обедаю и ложусь спать. Такую жизнь мне придется вести целый месяц, в противном случае невыполненные обязательства поглотят меня. Доходы растут медленно, а долги неуклонно увеличиваются. Правда, ныне я уверен, что у меня будет большое состояние, но надо набраться терпения и работать еще года три; надо переделывать, исправлять, во всем добиваться монументальности; какой неблагодарный, ни для кого не заметный труд, к тому же без ощутимых результатов". Ко всему еще женщины беззастенчиво отнимали у него столь драгоценное время. Нет, не госпожа де Кастри: "Неслыханная холодность постепенно пришла на смену чувству, которое я считал страстью, охватившей сердце этой женщины: ведь она в начале нашего знакомства вела себя достаточно благородно". Но зато герцогиня д'Абрантес, например, спрашивала у Бальзака, жив ли он еще, и сетовала, что так редко видит его. Благоразумная Зюльма заклинала писателя остерегаться супругов Жирарден: "Он просто спекулятор... А она бездушна... Если бы вы по-прежнему общались с людьми простыми и здравомыслящими, как мы, насколько вы были бы счастливее, пусть даже ваши произведения утратили бы от этого некоторые свои краски!" Друзья всякого писателя неизменно советуют ему не видеться ни с кем, кроме них. Доктор Наккар уже в который раз настоятельно рекомендовал Бальзаку отдохнуть. И писатель провел в Ангулеме вторую половину апреля и первую половину мая 1833 года. А в Париже Бальзака снова ожидали крупные неприятности. Новый журнал, "Эроп литерэр", предложил к его услугам свои страницы; Бальзак согласился и отдал туда "Теорию походки", блестящую вещицу в духе Лафатера; для этого журнала он готовил и новую "Сцену провинциальной жизни" - роман "Евгения Гранде". Издатели Гослен и Мам пришли в ярость от такого вероломства и в негодовании потрясали невыполненными контрактами. Мам порвал с Бальзаком все отношения и обратился в коммерческий суд. Бальзак в отместку поступил совсем по-ребячески: он отправился к типографу Барбье (его бывшему компаньону, в чьи руки перешла затем их общая типография), чтобы рассыпать набор "Сельского врача". В этой войне писатель был обречен на поражение, ибо право было не на его стороне. Тогда он попросил Лору д'Абрантес, которой в свое время представил издателя Мама, ныне выпускавшего ее произведения, вмешаться. По уверениям госпожи д'Абрантес, она защищала Бальзака, "как сестра защищала бы любимого брата". Она убеждала издателя, что "Сельский врач" - самая прекрасная книга на свете. В награду она хотела, чтобы Бальзак навестил ее, приехал бы как-нибудь в ее уединенное жилище "в час, когда день уже угасает, а ночь еще не наступила... Приезжайте же поскорее, а главное - рассчитывайте на меня, как на лучшего своего друга". Но он не приехал и даже не поблагодарил ее, а поступил совсем уж нелогично - отверг посредницу, к которой прежде обращался за содействием. Бальзак - герцогине д'Абрантес: "Вы оказали мне дурную услугу, заговорив о моем произведении с отвратительным палачом, чье имя Мам; на его совести кровь и банкротства многих, теперь он хочет прибавить к слезам разоренных им людей горе еще одного труженика. Разорить меня он не может, ибо у меня ничего нет, и он попытался меня очернить, он терзал меня. Я не еду к вам потому, что не хочу встретиться с этим висельником..." Такая несдержанность не шла на пользу Бальзаку, и третейские судьи признали, что он не прав. Писатель утешился, размышляя о славе, которую принесет ему "Сельский врач", наконец-то вышедший в свет 9 сентября. "Право же, думаю, что я могу умереть спокойно, ибо я подарил своей стране великое произведение. По-моему, книга эта стоит больше многих законов и выигранных сражений. Это - Евангелие в действии". "Сельский врач" не был обычным романом. Доктор Бенаси, известный врач, который в силу таинственных причин решил искать в затерянном уголке Альп "мрак и тишину", радушно принимает своего гостя, майора Женеста, в горном селении, которое он, Бенаси, возродил к жизни. Он знакомит майора с обитателями селения: с кюре Жанвье, с трогательной Могильщицей (одной из героинь романа Бальзак дал священное для него имя Эвелина), со старым наполеоновским солдатом Гогла. Бенаси излагает свои политические взгляды - взгляды самого Бальзака. Он противник всеобщего избирательного права и предрекает, что успехи буржуазного либерализма вскоре приведут к долгой борьбе между буржуазией и народом, который увидит в ней новую, но только более мелочную знать. "Предположим, что во Франции сто пэров, они будут причиною сотни столкновений". Упраздните титул пэра, и тогда все богачи станут привилегированными людьми; социальное неравенство умножает причины для столкновений. В этом романе Бальзак выступает не как реакционер, а как революционер, созидатель. Он отмечает, что народу в деревнях становится все меньше, говорит об опасном росте числа людей, вырванных из привычных условий жизни и потому озлобившихся. "Человек, желавший быть одновременно правдивым бытописателем французского общества своего времени и властителем дум, не мог оставаться равнодушным к таким явлениям", - справедливо замечает Бернар Гийон. Его герою, Бенаси, удалось возродить к жизни уголок французской земли. Каким образом? Прежде всего потому, что он считался с реальной жизнью. Ведь законы надо издавать не для ангелов и не для чудовищ, а для крестьян - таких, каковы они есть. Суровость этих людей объясняется суровостью их жизни. Важно внедрить в их умы понимание того, что у них есть общие интересы. В этом отношении нынешние реформаторы согласны с Бальзаком: ассоциация, кооперация, укрупнение земельного хозяйства. Все это требует времени и терпения. Для того чтобы добиться успеха в подобном начинании, говорит Бенаси, "надо каждое утро находить в себе запас редчайшего терпения - хотя со стороны кажется, что оно тебе ничего не стоит, - терпения педагога, беспрестанно повторяющего одно и то же". Читатель присутствует на посиделках крестьян. Зарывшись в сено, Бенаси и его гость слушают чудесные народные сказки вроде той, где говорится о "храброй горбунье". Затем старый наполеоновский солдат Гогла рассказывает об Императоре: "Видите ли, други, Наполеон родился на Корсике, остров-то это французский, да припекает его солнце Италии". И вот уже развертывается гигантская эпопея, которая дышит простодушной поэзией. Этот вставной эпизод не имеет никакого отношения к сюжету книги. Возможно даже, что он был написан автором для пресловутой "Битвы"; но он пользовался таким огромным успехом, что его несколько раз издавали отдельно. Наконец Женеста выслушивает исповедь доктора Бенаси; как известно, сохранились две ее версии: первая была написана в то время, когда Бальзак гневался на госпожу де Кастри, и сельский врач, его герой, был доведен до отчаяния некой кокеткой; согласно второй версии, герой книги искупает своим затворничеством грех молодости - оказывается, он причинил горе двум юным девицам. Произведение это довольно рыхлое, но тем не менее оно не лишено своеобразной прелести. Зюльма Карро с похвалой отозвалась о "Сельском враче": "В добрый час! Мне нравится, когда вы пишете такие вещи... В книге нет ненужного остроумия, и это делает ее в моих глазах особенно прекрасной". Но как раз это обстоятельство и отвращало от книги читателей и критику. Женщины не находили в ней того, что привыкли искать у Бальзака. Политические противники писателя обрадовались. Бальзак - госпоже Ганской: "Все здешние газеты нападают на "Сельского врача". И каждая из них норовит вонзить кинжал". Фельетонисты утверждали, что Бальзак разбирается в лесоводстве, в сельскохозяйственных работах, понимает, как надо управлять сельским округом, но, добавляли они, ведь публика ждала от него романа, а не мешанины из гигиены, политики и морали. Писатель не сдавался. Он был уверен, что в один прекрасный день, подобно Вольтеру, покорит образованный мир Европы; он был уверен, что придет время и читатели поймут: "Сельский врач" - это Евангелие в действии; наконец, он был уверен, что книга будет удостоена премии Монтиона. Французская академия, увы, приняла иное решение. В предисловии к этому роману, которое автор так и не опубликовал, он утверждал, что автор не подписал книгу своим именем, ибо не хотел получать премию Монтиона: "Если бы по воле случая Академия пожелала наградить его определенной суммой денег... его самолюбие было бы уязвлено: он бы решил тогда, что сочинил какую-нибудь глупость, тогда как он стремился зажечь простые сердца, которые способны прийти в волнение, почувствовав непритязательную поэзию добра". Но, насмехаясь над добродетельной глупостью покойного Монтиона, Бальзак был глубоко задет приемом, оказанным книге, которой он отдал столько труда и сил, и ему вновь захотелось бежать из Парижа. Чтобы утешиться, он задумал повидать наконец Чужестранку. Эвелине удалось уговорить своего мужа повезти ее в Швейцарию, в Невшатель - родной город гувернантки Анриетты Борель. В ту эпоху всякий русский богач отправлялся в путешествие в сопровождении целой свиты. Анна Ганская, ее воспитательница, две старушки родственницы, слуги - словом, вся Верховня поселилась в Невшателе в доме Андрие, расположенном против гостиницы "Сокол". Ожидая Бальзака, Чужестранка писала, что боится его. О нем рассказывали столько самых невероятных историй. А что как он опытный повеса, холодный, расчетливый? Бальзак - госпоже Ганской: "О моя незнакомая любовь! Не бойтесь меня, не верьте ничему дурному, что обо мне говорят! Я просто ребенок, вот и все, ребенок гораздо более легкомысленный, чем вы полагаете; но зато я чист, как дитя, и люблю, как дитя... Женщина всегда была для меня мечтой, всякий раз я протягивал к ней руки, но меня ждало разочарование". Да, разумеется, он приедет; после долгой борьбы он нуждается в отдыхе; он прибудет под чужим именем, скажем, под именем маркиза д'Антраг. "Всякий насторожится при имени господина де Бальзака, но кому известен господин д'Антраг? Никому". Он так привык жить силой своего воображения, что уже заранее описывал ей их будущую встречу: "Я вижу ваше озеро, а моя интуиция порою столь безошибочна, что я уверен: увидев вас наяву, я воскликну: "Это она! Она - это ты, любовь моя". Находится великолепный предлог, чтобы оправдать поездку, ни в ком не пробуждая подозрений. Бальзак вынашивал замысел грандиозного делового начинания: речь шла о продаже книг по подписке, каждый том должен был стоить один франк - словом, он предлагал создать нечто вроде "Клуба книголюбов". Каждый месяц будет выходить по роману, тиражи намечались огромные; у него уже были даже компаньоны. Он предложил акции будущего общества Зюльме Карро, Сюрвилю. Но для этого дела требовалась особая бумага, тонкая и прочная, наподобие китайской; ее можно было изготовить в Безансоне. А от Безансона до Невшателя рукой подать. Чего проще! Но осуществить само свидание было не так просто. Ему было известно только, что Чужестранка остановилась в доме против гостиницы "Сокол". Как он узнает графиню? Десять лет спустя (29 февраля 1844 года) Бальзак напомнил Ганской ту минуту, когда он впервые увидел ее издалека. "Ах! Вы все еще не знаете, что произошло в моем сердце, когда, очутившись в глубине двора (каждый булыжник в нем, наваленные доски, каретные сараи навсегда врезались в мою память), я увидел в окне ваше лицо!.. Все поплыло у меня перед глазами, и, заговорив с вами, я будто оцепенел, точно поток, внезапно замедливший свой неудержимый бег, чтобы затем с новой силой устремиться вперед. Оцепенение это длилось два дня. "Что она обо мне подумает?" - в страхе повторял я про себя, точно помешанный". В тот день на госпоже Ганской было платье из темно-фиолетового бархата, а любимый цвет Бальзака был именно фиолетовый. Приехав в Невшатель, он отправил ей короткое письмо на имя Анриетты Борель. "Между часом и четырьмя я отправлюсь прогуляться по окрестностям города. Все это время я буду любоваться озером, которого совсем не знаю. Могу пробыть тут столько времени, сколько пробудете вы. Известите меня запиской, могу ли я вам писать здесь до востребования, ничего не опасаясь, ибо я страшусь причинить вам хотя бы малейшее огорчение; сообщите мне. Бога ради, как правильно пишется ваша фамилия. Тысяча поцелуев. С тех пор как я уехал из Парижа, каждое мгновение моей жизни было заполнено вами; даже любуясь долиной Травер, я думал о вас. Как очаровательна эта долина!" Сохранился рассказ, будто во время прогулки Бальзак заметил даму, читавшую какую-то книгу. Она уронила платок. Писатель приблизился; в руках у незнакомки был его роман. Волнующее мгновение для обоих: наконец-то после возвышенной переписки они предстали друг перед другом во плоти. Хотя в своем первом письме Ганская и писала: "Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении", она все же не ожидала, что встретит маленького кругленького человечка без передних зубов, с растрепанными волосами; однако, как это бывало всегда, светившееся умом лицо, сверкающие глаза, добрая улыбка и пылкое красноречие Бальзака заставили ее быстро забыть о первом неблагоприятном впечатлении. "Вряд ли встретишь второго столь живого и остроумного человека", - подумала она. Бальзак же увидел женщину с пышными и соблазнительными формами, выпуклым лбом, несколько полной шеей и чувственным ртом. У нее был "независимый и горделивый вид, в надменном лице угадывалось сладострастие". Ее неправильный выговор пленил его. Он стал бы боготворить Ганскую, какой бы она ни оказалась, и потому был приятно обрадован. С кем же поделиться своим счастьем, как не с милой сестрою, которой он привык с детства поверять свои горести и радости? Бальзак - Лоре Сюрвиль, 12 октября 1833 года: "Я нашел в ней все, что может польстить безмерному тщеславию животного, именуемого человеком, а ведь поэт, разумеется, наиболее тщеславная его разновидность; но почему я вдруг заговорил о тщеславии, нет, оно тут ни при чем. Я счастлив, бесконечно счастлив, как в мечтах, без всяких задних мыслей. Увы, окаянный муж все пять дней ни на мгновение не оставлял нас. Он переходил от юбки своей жены к моему жилету. К тому же Невшатель маленький городок, где женщина, а тем более знатная чужестранка не может и шагу ступить незаметно. Я чувствовал себя, как в горниле. Не выношу, когда на моем пути помехи. Но главное - это то, что нам двадцать семь лет, что мы на удивление хороши собой, что у нас чудесные черные волосы, нежная шелковистая кожа, какая бывает у брюнеток, что наша маленькая ручка создана для любви, что в двадцать семь лет у нас еще совсем юное, наивное сердечко, - словом, мы настоящая госпожа де Линьоль, и мы так неосмотрительны, что можем броситься на шею милому другу при посторонних. Я уж не говорю тебе о колоссальных богатствах. Какое они имеют значение, когда их владелица подлинный шедевр красоты! Я могу сравнить ее только с княгиней Бельджойозо, впрочем, она куда лучше княгини. Томный взор ее одновременно полон дивной неги и сладострастия. Я был просто пьян от любви... Господи, до чего красива долина Травер, до чего восхитительно озеро Биль! Именно там, как ты можешь догадаться, мы попросили мужа позаботиться о завтраке. Но мы, увы, оставались на виду и тогда в тени громадного дуба украдкой обменялись первым поцелуем любви. Нашему мужу скоро шестьдесят, вот почему я поклялся терпеливо ждать, а она - сохранить для меня свою руку и сердце. Разве это не мило - заставить мужа, похожего на каланчу, покинуть свою Украину и вместе с ним проделать шестьсот лье, чтобы встретиться с возлюбленным, который - о, изверг! - проделал всего лишь сто пятьдесят лье?" Муж (боярин в очках и в пальто с меховым воротником) благосклонно отнесся к встрече (разумеется, случайной!) с известным писателем и, естественно, проникся к нему симпатией. Венцеслав Ганский производил впечатление человека нездорового, и мысль о скором браке с его будущей вдовой казалась Бальзаку весьма правдоподобной. И какая партия! Владетельная графиня, повелевающая тысячами крепостных! Бальзак и Ганская обменялись клятвами в верности. Они вместе побывали на острове Сен-Пьер, расположенном на озере Биль, - то был поросший лесом клочок земли с крутыми берегами. Тотчас же было условлено, что Бальзак на Рождество приедет повидаться с Ганской в Женеву, ибо отношения следовало закрепить. На сей раз, в противоположность госпоже де Кастри, дама сама упрекала его в том, что он удовольствовался лишь поцелуем. "Недобрая! Разве ты не прочла в моих взглядах, чего я жаждал? О, будь спокойна: я испытал все те желания, какие женщина стремится внушить человеку, которого любит; и если я не сказал тебе, как пламенно я мечтал, чтобы ты пришла ко мне поутру, то только потому, что обстановка у меня была для этого совсем не подходящая. Этот нелепый дом таил столько опасностей. Быть может, в другом месте все было бы возможно. Но зато в Женеве, мой обожаемый ангел, в Женеве я выкажу ради нашей любви столько ума и изобретательности, что их достанет для десяти умнейших людей". Бальзак показался Ганской несколько вульгарным, но она почувствовала, что это бьющее через край жизнелюбие вполне извинительно, он был просто великолепен, когда смотрел на прекрасную женщину или на прекрасный плод. Творения казались лучше творца, они представлялись более возвышенными, более глубокими; но это было лишь внешнее впечатление. Ведь создал-то их он, а не кто другой. жүктеу/скачать 1.42 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|