На рисунке: герб баронов Вельго в версии Общего Гербовника

          Весной в Царском Селе однажды мы с женихом шли по одной из аллей парка и встретили Государя Александра II, который милостиво поговорил с нами, спросил, когда свадьба, и что думаем предпринять потом. Мы объяснили Царю, что после свадьбы, когда мой муж сдаст свою должность адъютанта стрелковой школы, мы думаем ехать на службу в Оренбург.

          29 июля 1863 года состоялась наша свадьба в деревне у моей матери.

          Вот несколько строк Португалова об Иване Андреевиче; привожу их для характеристики моего мужа: (Волжский Вестник 1892 г.)

          «Он родился в 1835 году в Петербурге, в аристократической среде. Отец его, глубокой старости генерал-лейтенант, любимец в Бозе почившего Государя Николая I, до сих пор жив. У генерала Лишина теперь 5 братьев, все, кажется генералы, а шестой, Григорий Андреевич, известный композитор и музыкальный артист, умер молодым человеком, лет 35-ти от роду. Мать генерала Лишина – дочь француженки, старинного княжеского рода. Вся семья весьма талантливые люди – новое доказательства в пользу смешанных браков.  Сам Иван Андреевич был и в жизни, и на деле неумолкаемый поэт. Но он не любил печатать своих стихотворений и скромно читал их самым близким друзьям. Осталось от него несколько вещиц, которые в печать не попадут, но куда, же они лучше и выше многого того, что печатается, и нередко приводили нас в полный восторг меткостью сопоставлений и правдивостью мысли.

         В эпоху 60-тых годов Иван Андреевич был уже вполне сформировавшийся человек. Окончив юнкерскую школу, он изучал оружейное дело в Англии, Франции, Германии. Для обсуждения этих вопросов приходил в близкое соприкосновение с высшими представителями правительств и пользовался отличной репутацией в самых высших сферах».

         Другой его биограф П. Алабин пишет следующее: (Самара 1892 г.)

         «Помним И.А. Лишина пылким двадцатилетним юношей, прапорщиком лейб-гвардии Егерского полка, вскоре после производства в офицеры, по выпуску из школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, что ныне Николаевское кавалерийское училище, прибывшем к нам под Севастополь в декабре 1855 года, в прикомандировании Селингинскому пехотному полку. По Высочайшему повелению, в каждом гвардейском полку поручикам, подпоручикам и прапорщикам дан был жребий, по которому двое командировались в Крымскую армию для участия в военных действиях. В Л.-Гв. Егерском полку счастливые жребии эти достались двум братьям Лишиным. Во время нашей стоянки на Мекензиевой горе, по выходе из Севастополя, для занятия аванпостов против французов, на Чёрной речке, помню, с какой рьяностью он искал опасностей, с каким увлечением он нёс тяжкую и томительную аванпостную службу, в зимние непогоды, проводя бессонные ночи лицом к лицу с бдительным и предприимчивым врагом, и как он жаждал кровавой с ним встречи. Но желаниям Лишина не суждено было сбыться: бранная труба отгремела и Иван Андреевич, украшенный орденом св. Анны 4 степени с надписью «за храбрость», возвратился в свой полк и немедленно был откомандирован в сформированную тогда учебную гвардейскую стрелковую роту. С производством в 1857 году в подпоручики, Лишин перечислен в постоянный состав, тогда организованный под командой полковника П.С. Ванновского, (бывшего впоследствии Военного Министра), офицерской школы, имевшей целью поднятие тогдашнего уровня военного образования и развития корпуса офицеров нашей армии.  Живым доказательством, что Иван Андреевич в то уже время был личностью, выдающеюся из среды своих молодых товарищей по школе, сформированной из офицеров незаурядных, а образцовых, служит то, что он в 1859 году, с переводом в Л.-Гв. Царскосельский стрелковый батальон, был утверждён в должности адъютанта школы, при таком строгом ценителе служебных качеств и достоинств офицера, каким всегда был командир школы полковник П.С. Ванновский.

         Усердная служба Лишина, очевидно, была достойно оценена его начальством: в 1859 году он был произведён в поручики, а в 1860 году в штабс-капитаны, а затем 17 апреля 1862 года Высочайшим приказом назначен адъютантом к генерал-адъютанту Безаку, по званию Оренбургского и Самарского генерал-губернатора, с зачислением майором по армейской кавалерии.

          Александр Павлович Безак (1800 – 1869), соученик Пушкина по лицею, всю свою жизнь посвятил на военном поприще артиллерии. До назначения своего 8 октября 1860 году в Генерал-губернаторы Оренбургского и Самарского края, он участвовал в русско-турецкой войне, польской компании 1832 года. Его перу принадлежало много трудов по артиллерийскому делу. В крымскую войну Безак возглавлял Артиллерийский департамент, а по окончании войны командовал 5-ым армейским корпусом. В 1858 году он был произведён в генералы от кавалерии. Вот так можно описать генерал-губернатора, когда мы с ним встретились по прибытии в Оренбург:

          «А.П. Безак был небольшого роста человек, в парике, весь накрашенный, наружность имел суровую, говорил всегда серьёзно и отрывисто. Он производил впечатление неблагоприятное, но вступив в должность, тотчас начал вникать во все отрасли управления, читать дела и знакомиться со всяким разумным человеком, не обращая на чины и звания. Сразу чувствовалась во всех делах рука дельного администратора и умного человека. Всегда суровый на вид, с чёрствыми, даже отталкивающими манерами, казавшийся холодным, этот труженик был благодушен, внимателен к нуждам подчинённых и искренне готов каждому помочь и делать добро. Он был примерный семьянин, гостеприимный хозяин и по правде весьма симпатичен.

           Первым поручением, возложенным на Лишина генералом Безаком, воспользовавшимся его специальным стрелковым образованием, было подготовить из порученной ему сотни казаков хороших стрелков, для чего ему предоставлено было выбрать из местного арсенала 100 нарезных винтовок, хранившихся там со времён Перовского, так как войска того времени были вооружены гладкоствольными ружьями. С обычной своей энергией Лишин, принявшись за поручение, ему данное, стал ежедневно заниматься со своей сотней теоретически и практически. Сведя всю стрелковую практику к стрельбе с неотмеренных расстояний, и через два месяца представил эту сотню генералу Безаку, вполне обученную, в блистательном виде, после чего она была отправлена в степь, где прославилась в борьбе с коканцами, под командой  есаула Серова.

           Один из эпизодов боевых действий после взятия Туркестана получает известность как Иканское дело. 4 декабря 1864 года комендант Туркестана полковник Жемчужников выслал на разведку сотню уральских казаков, обученную Лишиным, под командованием есаула Серова, усиленную одной пушкой. Возле кишлака Икан сотня неожиданно наткнулась на главные силы кокандской армии, возглавляемые регентом Кокандского Ханства муллой Алимкулом, направлявшимся брать Туркестан. Казаки были окружены и в течение двух дней (4 и 5 декабря) без пищи и воды держали круговую оборону, прикрываясь телами убитых лошадей. На исходе второго дня есаул дал команду сотне пробиваться самостоятельно, казаки выстроились в каре и с боем пробились через кокандское войско навстречу с высланным из Туркестана отрядом и вернулись в крепость.

            Вторым поручением, возложенным на Лишина в Оренбургском крае, было назначение 13 сентября 1863 года, Управляющим Уральским отделением башкирского народа. Но страсть к строевой службе ещё не угасла в Иване Андреевиче, его влекло во фронт (хотя он уже был женат) и вот 14 мая 1864 года он был назначен командиром 68 резервного батальона, квартировавшего в Самаре, и 22 февраля 1866 года был за отличие произведён в подполковники». 

            Я остановилась на том, как мы ответили Александру II-му, что после свадьбы едем в Оренбург, куда мой муж был назначен адъютантом генерал-губернатора Александра Павловича Безака. В то время (в 1863 г.) железной дороги ещё не было, и мы приобрели дорожный дормез, в котором из Самары поехали в Оренбург; путешествие было неприятным. На станциях было грязно и угарно, так что мой муж один раз вынужден был выбить стёкла из окна, чтобы не угореть от тлеющих кизяков. Нас везли шестериком и то в одном месте чуть не свалили под кручу, так как лошади не взяли дружно в гору и дормез покатился назад. Наконец добрались до Оренбурга и остановились в гостинице.

           Про Оренбург того времени сложил четверостишье Аполлон Григорьев:

            Весной отправили из Оренбурга стрелков на верблюдах в Ташкент, и я с любопытством смотрела на это; по два стрелка помещались на каждом верблюде и тут же помещался их багаж.

             Ивану Андреевичу так надоел Оренбург, что он перевёлся в Уральск к Виктору Дезидерьевичу Дандевилю. Француз-казак В.Д. Дандевиль с восемнадцати лет служил в войсковой конной артиллерии, отличился в походах на Арал и Каспий. В 1862 году полковник Дандевиль был назначен на пост наказного атамана Уральского казачьего войска и четыре года атаманствовал в Уральске. Впоследствии он стал генерал от инфантерии и командир армейского корпуса. Как и его предки-крестоносцы, он четверть века провёл в войнах против мусульман в Киргизской степи, Туркестане, Сербии и Болгарии. Что за прелестный город Уральск! Нас пригласили Дандевили на свою дачу; катались мы с ними на катере по Уралу, и любовались ловкостью парней: с катера кидали им монету и они, бросаясь с крутого берега в воду, ловили её в воде ртом.

             В то время существовали так называемые Башкирские кантоны и вот мужа назначили управлять таким кантоном, т.е. несколькими башкирскими селениями. Мы из Уральска перебрались в кантон Камеликский, в 30 верстах от того участка земли в Самарской губернии, который отец мой получил в дар за 50 лет службы, и который он подарил мне в виде приданного. Не успели мы там вполне обжиться, как получили телеграмму Военного Министра Д.А. Милютина, чтобы муж ехал принимать вновь формирующийся резервный батальон в Балашове и сообщил в телеграмме, что батальон этот будет стоять в Самаре.

              Я осталась одна в Кантоне и на мне лежала ответственность за все дела: казённые деньги и книги. Было два писаря и урядник по фамилии Ильчебеков, один из писарей назывался Лагашкин, другого не помню. Они приходили ко мне с докладами  и, если нужны были деньги, я выдавала и вносила в книгу. Через месяц приехал муж и сдал всё Железнову, который остался доволен моим заведованием.

             В Самаре мужу моему пришла мысль устроить сад около биржи, и он со своими солдатами на барже возил деревья из городского леса и посадил здесь сад, который носит название Александровского. Раньше это был пустырь, где бродили козы и коровы, а теперь через 40 лет это прекрасный, тенистый сад. В Самаре в те годы часто бывали пожары, и солдаты резервного батальона усердно помогали их тушить и ограждать имущество от расхищения. Вот что писал по этому поводу П. Алабин: «пятилетняя стоянка И.А. Лишина с вверенным ему батальоном в городе Самаре навсегда сохранит память о нём между его гражданами. Дело в том, что в то время в Самаре не было ещё противопожарного  водопровода, не было каменных зданий, как теперь, и город подвергался частым пожарам, почти каждый из которых грозил сделаться опустошительным. Если-бы не Иван Андреевич с его молодецким, отлично дисциплинированным  батальоном, с которым он являлся на каждый пожар, чтобы побороть его силою энергии своей и своих людей. Несомненно, И.А. Лишин (уверен, слова мои подтвердят многие Самарские старожилы) не малому числу Самарцев  сохранил со своим батальоном не только достояние, но, может быть, и саму жизнь. Но и не собственно в тревожные моменты жизни города Самары Иван Андреевич являлся к нему на помощь; нет, он думал и заботился и о его обыденных жизненных интересах. Памятником этих забот является ныне и останется навсегда, называемый благодарными Самарцами «Лишин сквер» (потом переименован в Александровский сад), с большим трудом разведённый и возращённый Иваном Андреевичем и его батальоном на бывшей театральной площади. Этот кусок земли, причинивший в гигиеническом отношении много вреда городу, ныне представляет собой отрадный уголок для окрестных жителей, в знойные дни Самарского лета, не перестающих поминать добром Ивана Андреевича, как насадителя этого сада.

           Вот что писали по поводу этого сквера в 1877 году в своём «Двадцатипятилетия Самары, как губернского города»: Сад на театральной площади взялся развести в Английском вкусе, С.С. Лошкарёв. В 1854 году он на этой площади насадил 200 лип и 1100 других пород деревьев, а местный помещик Д.Е. Обухов сделал вокруг этого сада изгородь на свой счёт. Но сад этот не удавался. Деревья хилели и сохли на несоответствующей им почве; скот со всех сторон забирался в сад и губил растения; надлежащего присмотра за этим садом не было, и он готов был совершенно погибнуть, когда на него обратил внимание страстный любитель растительности полковник И.А. Лишин. В одну весну он со своими лихими солдатами, вновь распланировал уже погибший сад, посадил в нём множество деревьев, предварительно доставив пригодной им земли и вырыв под каждое дерево весьма значительные ямы, чтобы было, где раскинуться его корням.  Затем строго присмотрел за садом, который разросся в два-три года до того, что сделался любимым местом игр для детей и гулянья для взрослых. В память своего возобновителя этот сад стал называться «Лишин сквер».

          Батальон состоял в районе Казани, и начальство оттуда часто наезжало и вот расскажу случай, который был с моим мужем во время одного смотра генерала Семякина. Семякин не любил грамотных солдат и вообще держался старой системы: «скуловорот и зуботычин». Вот как описывает этот смотр один из очевидцев:

          «Всё было приготовлено к смотру, Вне города собрались войска со своими начальниками. В том числе и Лишин со своим батальоном. Нужно заметить, что солдаты буквально обожали своего полковника Лишина. В полной парадной форме, украшенный регалиями, Иван Андреевич с рапортом в руках весело ожидал своего начальника, уверенный в успехе смотра. Народу на плацу собралось великое множество; всё приняло торжественный вид. Подъехала коляска и из неё вышел старый генерал. К нему бодро подошёл командир Лишин и вручил рапорт. Развернув и пробежав рапорт глазами, генерал обратился к командиру: «Лишин, Лишин … вы, кажется, что-то пишите». «В Военный Сборник ваше превосходительство». Да, Да, помню. Знаете что? Или служба, или писательство» …

           Затем, посмотрев на батальон, снова обратился к командиру: «Наверно все грамотны?» «Так точно ваше превосходительство». – «Это видно»…

           Но автор заметки не решился продолжать, вероятно по цензурным условиям того времени и оборвал рассказ на самом интересном месте. Дальше произошло следующее:

           После этого он подошёл к одному  солдату, начал на него кричать и побил его в лицо. Муж мой бледный и взволнованный заслонил его собой. Генерал рассвирепел и подошёл к другому, преображенцу – инструктору, унтер – офицеру Александрову, и избил его в кровь. Тут уже мой муж не утерпел, вышел на середину плаца, подозвал к себе барабанщика Глейзера и велел бить сбор. Воинский начальник Риман удерживал и успокаивал мужа, но напрасно. Когда Глейзер, сам дрожа от страха, кончил бить сбор, Лишин бледный и взволнованный обратился к своему батальону, собранному вокруг него, со словами: «Ружья вольно! Марш в казармы! Прощайте братцы, я битым батальоном командовать не буду!» Генералу подали коляску, а муж, вернувшись, домой, послал ему рапорт о болезни и просьбу, об отставке. Генерал Семякин прислал за ним своего адъютанта, и муж поехал к нему, но не в мундире, а в сюртуке по приказанию Семякина, который ему сознался, что погорячился и упросил мужа взять своё прошение обратно. Всю эту сцену на плацу видел генерал Аничков и рассказал её Милютину. В эту зиму мой муж ездил в Петербург и явился к Милютину, который сказал ему, что он поступил неправильно, по требованию дисциплины, но «я на Вашем месте поступил бы также», добавил он, и делу этому не дан был ход, но Семякина скоро перевели из Казани и он вышел в отставку.

          К этому времени нашего пребывания в Самаре относится и устройство хутора на моей земле Николаевского уезда. Государь Александр II раздал много участков заслуженным генералам, в том числе и моему отцу, за то, что во время декабрьского мятежа 1825 года на Сенатской площади он спас жизнь Императора Николая I, отразив сабельный удар декабриста Якубовича. Удар пришёлся по руке Велио в такой степени сильный, что отцу пришлось отнять руку. За это он получил в награду шесть тысяч десятин земли при селе Грачёвым Кусте и деревне Смородинке в Николаевском уезде. 

          После смерти моего отца, барона О.И. Велио, последовавшей в 1867 году, в «Санкт-Петербургских сенатских объявлениях по казённым правительственным и судебным делам», отдел II, №24, 1871 г. от 25.03. 1871г. стр. 128 вышло объявление Самарского старшего нотариуса, в котором значилось:

591. Что в реестре крепостных дел по Николаевскому уезду, отмечено о вводе во владение 22 декабря 1870 года, жены полковника Эрминии Иосифовой Лишиной недвижимым имением, доставшимся ей от отца её, генерала от кавалерии барона Иосифа Иосифова Велио по дарственной записи, совершённой во 2-ом Департаменте С.-П.-Бургской Гражданской Палаты 16 марта 1866 года и заключающимся в земле, состоящей Самарской губернии, в Николаевском уезде в количестве всего удобной и неудобной 4776 десятин 1950 саженей. За исключением из них 2036 десятин, проданных крестьянам села Пестравки: Кижаеву, Дохлову и Буренкову по купчей, совершённой в Самарской Палате уголовного и гражданского суда 9 июня 1870; цена всему подаренному имуществу 35827 рублей 50 копеек.

          Цель Царя была та, чтобы в степи заводили культурное хозяйство, но, к сожалению, это далеко не всегда достигалось.  Муж мой хотел как можно лучше выполнить эту задачу, так как она вполне соответствовала его стремлениям вносить культуру во всё, с чем он соприкасался, и доказать, что можно завести в степи образцовое хозяйство. Но для этого нужны были деньги, и для начала пришлось продать 2000 десятин, и на вырученные деньги заводить скот, постройки и машины. Пока строили дом, мы жили в башкирской кибитке, а потом в лёгкой палатке, и при сильном ветре мы собственным весом удерживали её на месте, хватаясь руками за верхние перекладины.

          Конечно, мы занимались хозяйством не для удовольствия или собственного обогащения. Главной нашей целью было стремление показать населению все выгоды рационального хозяйства. Эту идею Иван Андреевич пропагандировал целым рядом опытов, не жалея не труда ни средств. Были заведены различные машины и доступные для населения орудия. Посевы производились улучшенными семенами; обводнение степной земли искусственными запрудами, давало хорошие результаты, и явилась возможность разводить фруктовые сады и огороды. Энергичные труды моего мужа уже начали приносить известную пользу, но в это время пришлось опять вернуться к деятельности на другом поприще. Так как в 1869 году муж мой был произведён, за отличие в полковники, 17 октября 1870 года зачислен по армейской пехоте, с прикомандированием к главному штабу, для занятий в комиссиях, учреждённых для обсуждения вопросов, относящихся к благоустройству и улучшению быта войск и военных управлений. Причём назначен был председателем в комиссии, образованной для ревизии Оренбургской, Екатеринбургской и Омской военно-исправительных рот, Тобольского и Усть-Каменогорского арестантских отделений. По исполнении этого поручения продолжавшегося шесть месяцев, Высочайшим приказом 7 ноября 1872 года назначен командиром Бобруйского крепостного полка, и вскоре 4 июля 1873 г. назначен командиром 88 пехотного Петровского полка, которым и командовал до 29 сентября 1876 года и мы покинули Самару. Батальон проводил нас со слезами. Все последующие года, где бы мы ни были, я каждую весну приезжала в свою степь на время уборки и продажи пшеницы.

       Зиму мы провели в Петербурге, в новом собственном четырёхэтажном  доме Анны Ивановны Лишиной (жены брата мужа Александра)  Демидов переулок, 5. Я познакомилась с полковником фон-дер-Ховеном, и мы сообща перевели с английского брошюру о защите детей от жестокого обращения, и тогда по инициативе Ховена и Философовой было основано это общество в Петербурге.

         Припомнился мне ещё один эпизод из жизни Ивана Андреевича. Не помню только в каком году это было, но, кажется в 70-ых, когда был назначен презусом комиссии для осмотра тюрем в Сибири. В одной из них он нашёл большие злоупотребления и, хотя заведующий той тюрьмой фон-Клуген был старше чином, Иван Андреевич дал телеграмму Военному Министру Милютину, и фон-Клуген был устранён и предан суду за злоупотребления. Кроме моего мужа в этой комиссии участвовали Лобко и Васильев, а сопровождал их брат моей прислуги чухонец Иоанн. В одной тюрьме показали моему мужу камеру, в которой сидел когда-то Достоевский, но где именно это было, не помню. В другой тюрьме его в одну камеру не хотели пускать, говоря, что там сидит человек опасный, озлобленный и буйный. «Кто же он?» спросил Лишин, «Это старовер Тюрин, он сидит за то, что при молебнах не обнажает голову». Иван Андреевич к нему вошёл и увидел пожилого арестанта с израненным лицом и с выражением злобы в глазах. Муж сел около него и стал участливо говорить с ним. Тогда он ему рассказал, что его каждую неделю мучают, он не даёт брить бороду, тогда ему кладут в рот палку и с помощью её ему бреют бороду. Кроме того, его уже много раз секли. Иван Андреевич, выходя от него, тотчас отправил телеграмму в Петербург и, получив ответ, пошёл к нему объявить, что больше его мучить не будут. Тюрин от радости заплакал. Когда пришло время, уезжать из Усть-Каменогорска, арестанты просили разрешения отслужить напутственный молебен комиссии и Тюрин не только снял шапку, но и простоял весь молебен на коленях около Ивана Андреевича и плакал. Рассказ этот, я помню, слышала от Ивана Андреевича. Помню, что он восхищался лошадьми и быстрой ездой в Сибири. На станциях они садились раньше, чем запрягут лошадей в бричку и, когда запрягали пристяжных, их, держали за уши, потом отскакивали от них, пускали, и тройка летела во весь дух от станции до станции.

        Когда в 1873 году мужа назначили командиром Бобруйского крепостного полка, я осенью поехала к нему; жили мы в казарме, что было весьма неприятно. Казармы были плохие и грязные. Иван Андреевич с трудом приводил их в порядок, но, слава Богу, скоро мужу дали другое назначение, а именно: командира 88 Петровского полка (стоянка в Грузино, на берегу Волхова). Там мы прожили 4 года, и я считаю это лучшими годами нашей жизни. Только одно обстоятельство омрачило там мою жизнь. Из Пруссии приехал изобретатель ружья новой системы и муж мой, как специалист по стрелковой части, увлёкся этим ружьём и уговорил меня заложить свою землю, чтобы поддержать изобретателя и удержать его в России. Мы дали ему 13000 рублей и деньги пропали. Изобретение не приняли, и Энгель умер в бедности в Москве на заводе Торнтон.