Научный проект «народ и власть: История России и ее фальсификации» Выпуск 3

Участники дискуссии называют различные факторы, блокирующие или, напротив, ускоряющие смуту. Так, В. Д. Соловей согласен с мыслью Дж. Голдстоуна о том, что «государства, пользующиеся поддержкой сплоченной элиты, в целом неуязвимы для революции снизу»⁴¹¹. Н. В. Асонов, напротив, подчеркивает значение поддержки власти со стороны народа как фактор, позволяющий не допустить смуту. Историк фиксирует, что благодаря опричнине Ивану Грозному удалось «подавить деструктивную оппозицию в лице “полужидовствующих”, политическая идеология которых ставила целью разрушение православной государственности в России; “нестяжателей”, вставших на позиции “терпения” и “кротости” в отношении “развратников веры христовой”; сторонников удельно-княжеской управленческой модели, мечтающих вернуть власть великим родам, а также приверженцев республиканско-вечевых традиций, Московское государство не только избежало раскола и более кровавых религиозных войн, поразивших западноевропейский мир, но и сохранило себя в качестве оплота славяно-православной цивилизации, обеспечив ее последующее выживание»⁴¹². Решающую роль в этой блокировке смуты Асонов отводит не царю, а народу, который принял курс самодержавной соборности и понял значение опричнины как вынужденной временной меры.

Думаю, сегодня трудно сказать, понял ли народ «опричнину» как чрезвычайку и размышлял ли он в таких категориях, — скорее всего, нет. Но то, что народ действительно воспринимал курс Грозного как соборный и поддерживал царя против «утеснителей-бояр», сомнения не вызывает, иначе страна взорвалась бы не в 1600-е, а в 1570-е гг. Более того, именно опричнина заложила фундамент тех институтов, которые так и не удалось разрушить в смуту предателям-боярам, возводившим на престол Владислава и мастырившим свой княжеско-олигархический строй, и которые полностью восстановились к середине XVII в. На прочность государственных институтов, созданных в XVI в., указывает и Д. В. Лисейцев, подчеркивая, что российская государственность не только не была разрушена смутой, но именно эта прочность способствовала преодолению смутного времени⁴¹³.

И главное — опричнина не вызвала системного кризиса и не довела противостояние власти и народа до крайней точки, а, как справедливо отмечает В. П. Булдаков, смута/революция не состоится, пока системный кризис не достигнет своего апогея, приняв форму открытого противостояния народа и власти⁴¹⁴.

Впрочем, некоторым участникам дискуссии вопрос о народе как субъекте смуты/революции представляется не таким простым, как кажется на первый взгляд. Например, А. В. Чертищев отмечает, что в 1917 г. действовали не классы, а массы⁴¹⁵, причем люмпенизированные, маргинализированные⁴¹⁶, короче — толпообразные. Это, кстати, перекликается с мыслью В. П. Булдакова о том, что поскольку российская история не создала устоявшихся структур и этнических общностей, смута непременно примет охлократический характер⁴¹⁷. Правда, здесь возникает вопрос к Булдакову: китайская и французская истории создали устоявшиеся структуры и этнические общности, но рискнет ли кто-либо утверждать, что в революциях в этих странах не было охлократии? И вопрос к Чертищеву, который считает низкий культурно-образовательный уровень фактором, способствующим превращению масс в объект манипуляции. А разве события перестройки и послеперестроечное десятилетие не продемонстрировали, что и население с достаточно высоким культурно-образовательным уровнем легко превратить в манипулируемое стадо? Думаю, все мы помним это время и поведение многих наших коллег из «ученого цеха».

Рассуждая о механизме возникновения предпосылок революций, нельзя не согласиться с В. П. Булдаковым, М. И. Ильюховым, А. М. Колгановым в том, что эти предпосылки создаются прежде всего господствующим слоем. «Несомненно, что смуты провоцируются верхами, не умеющими адекватно реагировать на внешние вызовы, — пишет Булдаков⁴¹⁸ (я бы добавил: и внутренние). По мнению Ильюхова, революцию провоцировала косная правящая элита. И далее: «…революцию готовят и делают не революционеры, а “олигархи” разной социальной принадлежности»⁴¹⁹. (Как тут не вспомнить Л. Д. Троцкого с его фразой о том, что настоящие революционеры современного мира сидят на Уолл-стрит; Троцкий имел в виду Фининтерн.) Ильюхов приводит весьма интересную и точную, на мой взгляд, характеристику одним немецким публицистом деятельности П. А. Столыпина: «Столыпин сделал все для подавления революции прошлой, но очень мало для предотвращения революции будущей». Я бы сказал более: Столыпин своей реформой сделал немало для приближения будущей революции.

Впрочем, вряд ли можно предъявлять исторический счет одному Столыпину. Он был выдающимся представителем определенной властно-классовой системы, которая на рубеже XIX—XX вв. загнала себя в цугцванг. У этого цугцванга было два аспекта. Важную черту первого отметила Ю. А. Жердева, зафиксировавшая коллапс крестьянского патернализма имперской системы: «неразрешимое “мирным” путем противоречие между стремлением российской императорской власти сохранить крестьянство как субъект⁴²⁰ патерналистской опеки государства… и непреодолимыми требованиями индустриально-городской культуры, требовавшей ликвидации крестьянства в его традиционном понимании»⁴²¹. Не будучи способной решить вопрос в интересах крестьянства, и в то же время ликвидировать этот слой, императорская власть тормозила его решение, откладывала — и дооткладывалась, получив крестьянские вилы в бок.

Иными словами, речь идет о том, что логика развития промышленно-городского общества, капитализма требовала ликвидации крестьянства как слоя, что и сделал советский режим в 1929—33 гг. А вот позднее, хотя противоречия между ним и крестьянством нарастали, самодержавие сделать этого не могло в силу своей классовой и властной природы. Как тут не вспомнить А. А. Зиновьева, заметившего как-то, что самое страшное — это власть народа над самим собой, ничем не опосредованная, прямая. Т. е. барин мужика может пожалеть, а мужик мужика вряд ли; с такой мыслью вполне мог согласиться Н. С. Лесков, она проходит красной нитью сквозь его произведения, достаточно вспомнить «Тупейного художника».

Второй аспект заключается в том, что самодержавие не могло разрешить проблему не только «треугольника» «самодержавие — крестьянство — капитализм», но и треугольника «самодержавие — дворянство — буржуазия», будучи не в силах разорвать ни с дворянством ради буржуазии, ни с буржуазией ради дворянства — эту проблему решили большевики, взорвав систему позднесамодержавного Тянитолкая.

Эквивалентно сравнимая с положением в России начала ХХ в. складывается ситуация сегодня, сто лет спустя. Власть, с одной стороны, не может отделить себя мирным путем от «олигархов» (из этой же «оперы» решение проблемы коррупции как системообразующего, по признанию самой власти), с которыми образует корпорацию-государство; подобного рода попытка возможна лишь как результат введения чего-то похожего на неоопричнину. С другой стороны, власть не может отказаться от сохранения населения в качестве объекта квазипатернализма. Во-первых, поскольку это население своей хозяйственной и социальной деятельностью удерживает экономику от серии техногенных катастроф, а социум — от хаоса; это одна из его главных, хотя и не прокламируемых функций в системе — техногенные катастрофы и хаос автоматически ломают систему извлечения прибыли и властвования. Аналогичным образом коллективы институтов в системе РАН сохраняются отчасти для физического наполнения и поддержания функционирования материальных объектов собственности как важнейших активов для реализации групповых и опять же отчасти государственных интересов — например, в качестве госгарантий при получении международных займов. Во-вторых, население — какой-никакой электорат, и хотя опора власти — не все население, а население определенных регионов страны, определенная численность для содержания «зоны охоты» (М. Б. Ходорковский), явки на выборы, а в случае необходимости — демонстрации Западу некой массы со своими интересами, необходима.

Возникает треугольник «власть — “олигархи” — население», проблемы которого мирным, эволюционным путем неразрешимы при том, что развитие ситуации в стране и мире требует скорейшего решения, которое власть тормозит, оттягивает. Результат, похоже, может быть таким же, как в 1917 г.

К факторам, работающим на революцию, следует добавить разложение системы управления, тесно связанные с этим коррупцию и непрофессионализм управленцев. Об этом состоянии Российской империи на рубеже XIX—XX вв. писали многие, в том числе весьма ярко и красноречиво Н. Е. Врангель в своих воспоминаниях. Эти черты и особенности позднеимперской России полностью, причем в гротесково-фарсовом виде воспроизвелись Белым движением в зоне его контроля. «Все характерные черты “второй русской смуты”, — пишет С. В. Карпенко, — проявились в истории Белого движения. Среди них — управленческая анемия “верхушки” Белого движения, вспышка частного и корпоративного эгоизма, деморализация в среде бюрократии и буржуазии и т. д.»⁴²². Т. е. перед нами недееспособность власти и части общества (верхов), их неадекватность в реагировании на эти факторы как причины обеих смут — начала XVII в. и начала ХХ в. — указывает в своем выступлении В. В. Шелохаев⁴²³.

Частный и корпоративный эгоизм, деморализация бюрократии и буржуазии, коррумпированность верхов — все эти характеристики позднеимперской и Белой России вполне применимы к РФ, словно списаны с ее реалий. И не случайно ряд участников дискуссии, размышляя о смутах и революциях, затронули наши дни.

Так, А. И. Селиванов подчеркнул, что смутные времена продолжаются и в наши дни, образ благоденствия в России — всего лишь симулякр реальности, сформированный политиками и СМИ; в то же время, предупреждает участник дискуссии, не надо скатываться в деконструктивность эмоционально-панических настроений⁴²⁴.

Причину нынешних смутных времен Селиванов видит в разладе народа и власти, в расхождении интересов народа (страны, цивилизации) с интересами власти, элит и других групп, влияющих на принятие государственных управленческих решений.

С одной стороны, угроза российской государственности, отмечает Селиванов, исходит от многих представителей власти в стране, это «коррумпированные чиновники, представители крупного отечественного капитала, ставшего вненациональным, криминальные структуры, различные этнические и общественные группы и слои, не несущие в себе российских ценностей, большинство СМИ»⁴²⁵. С другой — силы и субъекты, находящиеся за рубежом: зарубежные политические и финансовые центры, ТНК и МНК, чьи интересы по отношению к России в целом совпадают с интересами российских коррупционеров и компрадоров и обслуживающих их представителей медийных и научных структур.

Селиванов верно указывает на классовый и антицивилизационный по отношению к российской цивилизации блок внешних и внутренних сил, который можно назвать «либерально-интернациональным». Этот термин — не мое изобретение. Им активно пользуется «тихая американка» британского происхождения Фиона Хилл (в настоящее время — директор Центра США и Европы Института Брукингза, до этого — руководитель секции по России и Евразии в Национальном Совете по разведке США). Как отмечает А. Левченко, в свое время Хилл курировала подготовку двух аналитических докладов — «Альтернативные сценарии развития России до 2017 года» и «Стратегия США на Кавказе и в Черноморско-Каспийском регионе». Наиболее желательным для США сценарием Хилл считала приход к власти в РФ «либеральных интернационалистов» во главе с Немцовым, Явлинским, Каспаровым и Ходорковским. В докладе констатировалось, что победить в РФ конституционным путем у либерал-интернационалистов шансов практически нет, в связи с этим не исключался их приход к власти с помощью цветной революции.

За исключением Ходорковского все остальные либерал-интернационалисты — фасад либерального клана «старосемейных» — засветились на Болотной и на Сахарова. Кстати, сегодня правые глобалисты (они же либерал-интернационалисты) в блоке с западным финансовым капиталом пытаются сделать с РФ то, к чему в 1920—30-е гг. в союзе с Фининтерном стремились левые глобалисты, и что им не позволил красный имперец Сталин. Сейчас вопрос стоит аналогичным образом: Россия — либо сырьевой элемент глобальной системы, либо импероподобное образование, противостоящее этой системе в союзе с другими импероподобными образованиями.

К сожалению, тема внешнего фактора в русских смутах практически не получила звучания в дискуссии. Ее походя, вскользь и не самым удачным образом, коснулся только один из участников дискуссии — М. И. Ильюхов. Он заметил, что тезис об английском следе в февральско-мартовских событиях ошибочен, поскольку англичанам как союзникам в шедшей войне не надо было дестабилизировать Россию⁴²⁶. Трудно сказать, чего здесь больше — наивности, незнания реальных фактов или недостаточного их осмысления. Тезис о том, что, поскольку Россия — союзник британцев, то они не заинтересованы в ее дестабилизации, типологически напоминает мне рассуждения, услышанные мной от одного деревенского дедка. Говорил он (это был 1981 г.) следующее: «Рейган — артист, поэтому он с нами (СССР) ссорится не будет, артисты — мирные люди». Ну а если серьезно, то посмотрим на военную ситуацию в декабре 1916 — январе 1917 гг. Союзникам было ясно: Германия истощена, война выиграна, даже если она продлится еще год, Германия перешла к стратегической обороне, русские планируют Босфорскую операцию на март-апрель 1917 г., и тогда взятие ими Константинополя, контроль над Проливами и свободный выход в Средиземное море станет fait accompli. Т. е. Россия силой подкрепит и так обещанное союзниками, прежде всего британцами, и этого уже не отыграть. Но — не отыграть, если Россия останется среди победителей, если не ослабеет резко или вообще не развалится, перестав быть организованной геополитической целостностью.

В 1934 г. канцлер Венгрии граф Иштван Бетлеи заявил: «Если бы Россия в 1917 году осталась организованным государством, все дунайские страны были бы ныне лишь русскими губерниями. Не только Прага, но и Будапешт, Бухарест, Белград и София выполняли бы волю русских властителей. В Константинополе на Босфоре и в Катарро на Адриатике развевались бы русские военные флаги».

Возможно, дунайские страны и не стали бы областями России, а лишь превратились бы в зону ее влияния, как это произошло после и в результате Второй мировой войны — и этого вполне достаточно. Главное в другом — в выходе России в Средиземноморье и Центрально-Восточную Европу. Напомню, что именно ради недопущения этого британцы затеяли Крымскую войну, именно ради недопущения русского щита на вратах Царьграда впопыхах организовали в апреле 1915 г. Галлиполийскую операцию по захвату Дарданелл и Стамбула — чтобы потом не пустить туда русских (сорвалось — операция, организованная Черчиллем, провалилась).

В 1917 г. возникла реальная угроза не только восстановления геополитических позиций России в духе времен Николая I, но и существенного усиления их. Ясно, что допустить этого британцы не могли. Ну а в условиях грядущей победы и возможного вступления в войну США (и в любом случае при наличии помощи с их стороны) такой потребности в России, как в 1914—15 гг. уже не было. Отсюда задача: вычеркнуть Россию из числа победителей. Сделать это можно было единственным способом — резким ослаблением или даже разрушением России, что существенно ослабляло сделочную позицию России по отношению к союзникам. Ну а если к власти в России некие силы приходили при помощи союзников, прежде всего британцев, то поддержки этого прихода было достаточно в качестве платы за участие России в войне, в качестве средства геополитического размена уже без всяких территориальных призов — tout simplement. Ну а дальше возможны манипуляции новичками от власти — так оно и вышло.

Разумеется, без наличия внутренних сил, готовых к дворцовому перевороту (который и открыл «кладезь бездны») — высшего генералитета, руководства кадетов и октябристов, части буржуазии и даже части царской семьи — все это было бы невозможно. Но мы в данном случае говорим, во-первых, о наличии британского интереса в дестабилизации России, он не только мог, но должен был быть — и был. Союзники поощряли заговорщиков — об этом немало свидетельств. И В. И. Ленин был абсолютно прав, написав: «Весь ход февральско-мартовской революции показывает, что английское и французское посольства с их агентами и “связями”… непосредственно организовали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова».

Не нравится Ленин? Не верится ему? Ну что же, послушаем генерала Жанена — главу французской военной миссии в Петрограде. Генерал рассказал, как ему докладывали о том, что британские агенты платили солдатам запасного Павловского полка (Павловский полк, конечно, не Волынский, где служил фельдфебель Кирпичников, но свою роль в событиях он сыграл — и весьма немалую) по 25 руб. только за то, чтобы они не покидали казарм и отказывались подчиняться офицерам. Это столько, сколько в конце XIX в. в Петербурге брали за ночь высококлассные шлюхи; разумеется, к 1917 г. рубль просел, но 25 руб. все равно оставались деньгами.

Наконец, последнее по счету, но далеко не последнее по значению соображение — очень простое. Неужели можно помыслить, что серьезный, хорошо продуманный и осуществленный в несколько этапов в течение 10 дней (23 февраля — 4 марта) во время войны заговор был возможен без одобрения и поддержки союзников, прежде всего британцев?! Это просто невозможно. Показательно, что человек, сыгравший решающую роль в заговоре и дальнейшей дестабилизации России — А. И. Керенский — в октябре 1917 г. будет вывезен именно на специально присланном крейсере «Генерал Об» британцами и именно в Лондоне окончит свои дни, чуть-чуть не дотянув до 90-летия. Ему повезет меньше, чем другому разрушителю России/СССР Горбачеву — этому плохишу буржуины отметят 80-летие, причем тоже в Лондоне — в городе, куда он ездил на смотрины западной верхушки перед тем, как занять кресло генсека (ведь сказала впоследствии М. Тэтчер: «Это мы сделали Горбачева генсеком»).

Во время кризисов (смут, революций), т. е. во время разбалансировки системы она приобретает характер открытый или, как минимум, полуоткрытый (впрочем, и этого достаточно, поскольку в кризисных ситуациях первой рушится подсистема защиты — безопасность, ведь именно в ней сконцентрированы все слабости и пороки системы, а следовательно, и их персонификаторы). В системе, открытой иным, в том числе и более крупным системам в условиях кризиса возникают хаотические колебательные процессы, которые невозможно объяснить только внутренними регулярностями — резко увеличивается мощь внешних воздействий, которые, если речь идет о кризисе социальных систем, могут быть результатом целенаправленной деятельности внешних сил. Строго говоря, в открытой слабосбалансированной системе различие факторов внутренних и внешних (равно как каузальности — случайной и необходимой) стирается или становится всего лишь пунктирным. В таких ситуациях субъектный фактор может доминировать над системными (не путать с «субъективными» и «объективными» факторами: субъектный и системный факторы в равной степени объективны), а наилучшие шансы в борьбе, как правило, имеют «внутренние» Властелины Хаоса с хорошей «внешней» подпиткой, если не поддержкой.

Повторю, жаль, что в дискуссиях о смуте и революции в России не был масштабно затронут вопрос о роли внешнего фактора — как в сфере тайной политики, т. е. формирования тайных союзов бояр/чиновников/номенклатуры с западными государствами, наднациональными структурами и капиталом, прежде всего, финансовым, так и прямой интервенции. Все русские смуты включали интервенцию: первая и вторая — военную, последняя — финансово-информационную, с помощью которой советский сегмент глобальной корпоратократии и разрушил СССР. Но это была интервенция в новой форме, поскольку решающие способы разрушения социальных систем и государств в конце ХХ в. приобрели финансово-экономический и информационно-психологический характер. Действие этих сил и факторов продолжается до сих пор, то затихая, то усиливаясь и таким образом работая на продолжение смуты, на перевод ее в русло развала теперь уже РФ. Собственно, А. И. Селиванов назвал эти силы.

Интервенция может быть не только военной или финансово-информационной, но и правовой, причем с весьма тяжелыми последствиями. Этот вопрос затрагивает С. В. Ткаченко, демонстрирующий, сколь разрушительным для государственно-правовой системы страны, а следовательно, дестабилизирующим власть, может быть внедрение чуждой правовой системы. Он отмечает, что в 1990-е гг. у нас объем заимствований из западного права приобрел такие масштабы, что еще никогда до этого не носил столь разрушительного характера для российского правосознания; этот перенос западного права Ткаченко называет самой настоящей юридической эпидемией. Нынешняя правовая система, пишет он, «в принципе не отвечает интересам большинства российского населения, отлучив его от реального участия в политической и экономической жизни страны»⁴²⁷. Так для того и переносилось западное право, добавлю я, чтобы отсечь бóльшую часть населения от «общественного пирога» — и отсекли, причем во всем бывшем европейском соцлагере. Если в 1989 г. в Восточной Европе, включая европейскую часть СССР, за чертой бедности жили всего 14 млн человек, то в 1996 г. всего за одну пятилетку ельцинщины эта цифра выросла до 168 млн!

Результатом переноса западного права стало, считает Ткаченко, закрепление Конституцией РФ создания своеобразных политико-правовых уродцев, состоящих из разноплановых по своему характеру «иностранных правовых институтов, плохо подогнанных друг к другу, не приспособленных к российским условиям и способных отрицательно влиять на возможный процесс модернизации государства и общества в целом. Так, при построении “правового государства” государственной властью создан западно-русский правовой гибрид “президентская монархия”, который характеризуется феноменом “передачи власти”. К настоящему времени стало очевидно, что институт не привел для государственности к положительным результатам. Конечно, он вполне справился и продолжает справляться со своей основной задачей — окончательное закрепление власти за определенной политической силой, что, в принципе, и являлось основной задачей правовых реформ 90-х годов»⁴²⁸. Нынешняя государственно-правовая система, заключает Ткаченко, работает только в пользу правящей элиты, но не в пользу российского общества в целом, т. е. противоречит национальным интересам России.

Если С. В. Ткаченко считает чуждыми русской реальности и вредными для нее заимствованные с Запада правовые нормы, то С. Ю. Разин аналогичным образом оценивает партии, формально скроенные по западному образцу, и сам феномен многопартийности⁴²⁹. Многопартийность и партогенез в истории России Разин прочно увязывает с ее кризисным ритмом: «Российскую многопартийность следует рассматривать как один из важнейших элементов и признаков российской смуты. Само ее (многопартийности. — А. Ф.) существование противоречит глубинным ментальным основаниям Российской Идеократии. И в начале, и в конце ХХ в. она сыграла разрушительную роль политической и идеологической антисистемы, которая отнюдь не являлась олицетворением так называемых альтернатив развития социума, а воплощала в себе различные способы уничтожения отжившей свой век исторической формы российского имперства»⁴³⁰. Разин цитирует мысль Булдакова о том, что российская многопартийность — воплощение доктринальной шизофрении интеллигенции, а не национального целого; но это воплощение способно провоцировать смуту. И вывод Разина, с которым не могу не согласиться: «Возрождение Империи в ее новой форме… неминуемо приведет к ликвидации аморфной отечественной многопартийности»⁴³¹. Иными словами, многопартийность в российском социуме есть мера его кризиса, «смутности» и властного регресса. Это — внешний и чуждый по отношению к культурно-исторической сути России феномен, а точнее — эпифеномен.

По справедливому мнению П. П. Марченя, аналогичными качествами внешности и чуждости характеризуются вестернизированные либерально-демократические идеологемы: они являются внешними по отношению к социокультурным кодам массового сознания населения России⁴³², и оно отвергает их как чуждые. Главный урок смут Марченя видит в том, что они ясно показывают, какой не должна быть власть, демонстрируют народный негативизм по отношению к чужой и чуждой власти⁴³³. Во время первой смуты русские отвергли антидержавные прозападные действия элит, а во второй снесли романовскую империю, а затем либерально-демократические декорации и их персонификатора — Временное правительство, этого «самозванца, коллективного Лжедмитрия», а большевики лишь инструментализировали стихию масс⁴³⁴.

Исходя из такого подхода, Марченя убедительно аргументирует тезис о том, что русский бунт — беспощадный, но вовсе не бессмысленный, а смута — это не инфернальная череда, которую иные стараются объяснить эпилептоидностью и психопатологичностью Homo rossicus’a; все это вполне рационально и функционально вписывается в имперский контекст. Смуты в интерпретации Марченя суть периоды своеобразной «переоценки ценностей» в имперской истории; эта переоценка связана с обновлением комплекса идеологем⁴³⁵ и сначала разрывом, а затем восстановлением единства между Народом и Властью. Разумеется, если эта Власть и ее идеологемы не чужды и не враждебны народу, а воспринимаются им как свои, в данном случае — имперские.

Марченя считает неслучайным воспроизводство в 1930-е гг. имперской по сути модели единения власти и народа, поскольку эта модель соответствует национальным и цивилизационным кодам. А вот западные прагматичные менеджеры, — пишет он, — это не стиль исторической русской власти, и они никогда не будут привлекательны для народа, чающего Воли и Идеи.