Ниал Фергюсон Империя: чем современный мир обязан Британии

Гражданская война

Это был момент, когда британский идеал свободы обернулся другой стороной. Момент, когда Британская империя начала рваться на части. Около Лексингтона, в Массачусетсе, “красные мундиры” впервые вступили в перестрелку с американскими колонистами. Это случилось 19 апреля 1775 года.

Солдат послали в Конкорд, чтобы реквизировать склад оружия, принадлежащий колониальной милиции, в лояльности которой власти усомнились. Но ополченцев предупредил Пол Ревир, прискакавший с криками: “Солдаты идут!” (а не “Англичане идут!” — колонисты еще сами были англичанами). В Лексингтоне семьдесят семь минитменов, “людей минуты” (говорили, что на то, чтобы встать в строй, они тратят не более минуты), вышли, чтобы остановить британцев. Неясно, кто выстрелил первым, но итог сомнений не вызывает: ополченцы были рассеяны хорошо вымуштрованными военными.

Жители Лексингтона до сих пор ежегодно вспоминают самопожертвование минитменов, в деталях реконструируя ту перестрелку. Это мероприятие — благодушный, начинающийся рано утром праздник национального самосознания американцев, — дает шанс поесть маффинов и выпить кофе на свежем воздухе. Но британца (который едва ли останется равнодушным к звукам волынок и барабанов, играющих марш “Люди Харлека”, когда “красные мундиры” выходят на площадку и уходят с нее) День патриотов в Лексингтоне ставит в тупик. Почему это нападение не ознаменовало конец маловнятного восстания в Новой Англии? Ответ в том, что, во-первых, сопротивление колонистов росло по мере того, как регулярные войска продвигались к Конкорду, а во-вторых, что тучный и нерешительный полковник Фрэнсис Смит, командовавший солдатами, почти потерял контроль над своими людьми после того, как его ранили в ногу. Когда солдаты отступали к Бостону, они попали под снайперский огонь. Американская война за независимость началась.

Эта война составляет сердцевину американского самосознания: миф о сотворении страны — это идея борьбы за свободу против империи зла. Но парадокс Американской революции, который поражает, когда вы видите, как современные лексингтонцы пытаются пережить самопожертвование предков, заключается в том, что восставшие против британского владычества были лучшими из всех британских колонистов.

Есть серьезное основание полагать, что к 70-м годам XVIII века жители Новой Англии являлись одними из богатейших людей в мире. Доход на душу населения был по крайней мере равен таковому в Соединенном Королевстве и распределялся равномернее. У жителей Новой Англии фермы были крупнее, семьи многолюднее и образование лучше, чем у жителей Англии. И, что важно, они платили гораздо меньше налогов. В 1763 году средний англичанин в виде налогов ежегодно отдавал двадцать шесть шиллингов. Соответствующая сумма для налогоплательщика из Массачусетса составляла один шиллинг. Сказать, что быть британскими подданными для этих людей было удачей, было бы преуменьшением. И все же именно они, а не сервенты из Виргинии или рабы с Ямайки, первыми сбросили имперское ярмо.

С британской точки зрения Лексингтон-Грин кажется идеальным местом не для взаимного истребления, а для игры в крикет. Кстати, некогда американцы играли в эту самую английскую из игр. Так, в 1751 году “Нью-Йорк гэзетт” и “Уикли пост бой” сообщили:
Днем в прошлый понедельник (1 мая) на нашем пустыре состоялся крикетный матч на значительные ставки между одиннадцатью лондонцами и одиннадцатью ньюйоркцами. Играли по лондонским правилам…
Команда из Нью-Йорка победила за восемьдесят семь пробежек. И почему американцы забросили крикет?

Всего за двадцать лет до “битвы” при Лексингтоне американские колонисты доказали свою лояльность Британской империи, во время Семилетней войны десятками тысяч вступая в борьбу с французами и их союзниками-индейцами. Примечательный факт: в той войне первый выстрел сделал молодой колонист по имени Джордж Вашингтон. В 1760 году Бенджамин Франклин напечатал анонимный памфлет, в котором предсказал, что из-за быстрого прироста населения в Америке через столетие британских подданных на том берегу будет больше, чем теперь на этом⁴⁷; но я далек от того, чтобы испытывать какой-либо страх перед тем, что они станут бесполезными или опасными… и я считаю такие страхи выдуманными, не имеющими какого-либо правдоподобного основания.

Что же пошло не так?

* * *

Школьникам и туристам причины Американской революции объясняют прежде всего утяжелением экономического бремени. Лондон, согласно этой точке зрения, желал получить некоторую компенсацию за траты по изгнанию французов из Северной Америки в ходе Семилетней войны и по содержанию десятитысячной армии для усмирения за Аппалачами недовольных индейцев, выступивших на стороне французов. Это привело к учреждению новых налогов. Однако при тщательном рассмотрении выясняется, что в действительности налоги отменяли, а не учреждали.

В 1765 году английский парламент издал закон о гербовом сборе, который означал, что все, от газет до игральных карт, должно было быть напечатано на специальной — следовательно, обложенной налогом — бумаге. Планируемый доход не был значителен: сто десять тысяч фунтов стерлингов, причем почти половина приходилась на Вест-Индию. Но налог оказался настолько непопулярным, что Джордж Гренвилл — министр, который предложил его, — ушел в отставку, и к марту 1766 года закон был пересмотрен: теперь империя облагала сбором только внешнеторговые сделки. Два года спустя Чарльз Тауншенд, новый министр финансов, попробовал опять обложить колонистов налогами (на сей раз речь шла о таможенных пошлинах). В надежде подсластить пилюлю налог на чай, один из самых популярных товаров в колонии, был снижен с шиллинга до трех пенсов с фунта. Это ни к чему не привело.

Сэмюэль Адамс по заданию Ассамблеи Массачусетса сочинил циркулярное письмо, призывающее к невыплате даже этих налогов. В январе 1770 года новое правительство Британии, возглавляемое лордом Нортом, отменило все новые налоги, кроме налога на чай. Тем не менее протесты в Бостоне продолжались.

Все слышали о “Бостонском чаепитии” 16 декабря 1773 года: тогда 342 ящика чая стоимостью десять тысяч фунтов стерлингов были сброшены с борта судна “Дартмут”, пришедшего из Ост-Индии, в темные воды гавани Бостона. Большинство считает, что это было сделано в знак протеста против повышения налога на чай. На самом деле цена этого чая была исключительно низкой: британское правительство только что предоставило Ост-Индской компании льготу по выплате намного более высокой пошлины, которой чай облагался при ввозе в Британию⁴⁸. В результате чай беспошлинно вывозили из Англии. Он облагался только низким американским налогом по прибытии в Бостон. Итак, чай в Новой Англии никогда еще не стоил дешевле, а “чаепитие” устроили не рассерженные потребители, а богатые контрабандисты из Бостона, которые могли лишиться доходов. Современники понимали нелепость причины протеста:
Разве потомство не будет поражено сообщением, что это возмущение было вызвано тем, что парламент снизил налог за фунт чая с одного шиллинга до трех пенсов, и разве оно не назовет это еще менее объяснимым безумием и более позорной страницей летописи Америки, чем охота на ведьм?

Британские владения в Северной Америке (1774 г.)

Таким образом, налоги, вызвавшие столько шума, были пустячными. К 1773 году почти все они были отменены. В любом случае, споры о налогообложении были ничтожны по сравнению с фактом: для американской колониальной экономики быть частью имперской экономики было благом, даже большим благом. Да, получившие дурную славу Навигационные акты обеспечивали британским судам монополию на торговлю с колониями. Но в то же время они гарантировали североамериканцам сбыт их основных сельскохозяйственных продуктов, рогатого скота, чугуна в чушках и даже кораблей. Подлинным яблоком раздора был конституционный принцип: право британского парламента облагать американских колонистов налогами без их на то согласия.

Дольше столетия длилось “перетягивание каната” между центром и периферией: между королевской властью, представленной в колониях назначенными губернаторами, и властью ассамблей, выбранных колонистами. Отличие ранних британских поселений в Америке, особенно в Новой Англии, состояло в том, что там развивались представительные органы власти (еще одно важное различие между Северной и Южной Америкой). Попытки насадить там наследственную аристократию европейского типа потерпели неудачу. Однако с 1675 года Лондон стремился увеличить свое влияние в колониях, которые сначала были вольны как в целях, так и в средствах. До этого времени только Виргиния именовалась коронной колонией. Но в 1679 году Нью-Гэмпшир был объявлен королевской провинцией, а пять лет спустя Массачусетс стал доминионом Новая Англия. Нью-Йорк с 1685 года находился под королевской властью, когда его владелец взошел на английский престол, а вскоре после этого Род-Айленд и Коннектикут также приняли королевское покровительство.

Безусловно, центростремительная тенденция замедлилась в 1688 году, когда Стюарты лишились трона. “Славная революция” позволила колонистам расценивать собственные ассамблеи как равные по статусу Вестминстеру: некоторые легислатуры приняли тогда законы, повторяющие Великую хартию вольностей и закрепляющие права тех, кого они представляли. В 1739 году одному королевскому чиновнику показалось, что колонии стали настоящими “независимыми содружествами” с собственными законодательными органами, обладающими полнотой власти в “границах соответствующих владений” и едва ли “ответственными за свои законы или действия” перед короной.

Это привело к возвращению Лондона к централизации перед, в течение и после Семилетней войны. Споры 60-х годов XVIII века о налогообложении должны рассматриваться именно в этом контексте — конституционном. Неуклюжая попытка правительства лорда Норта после “чаепития” заставить строптивых законодателей Массачусетса покориться (закрытие порта Бостона и введение чрезвычайного положения с заменой гражданского губернатора военным комендантом) стала последним из оскорблений, нанесенных колониальным законодателям. Отменив в 1766 году закон о гербовом сборе, парламент решительно объявил, что он “по праву имел, имеет и будет иметь все полномочия и власть утверждать законы и постановления… обязательные для колоний и народа Америки”. Именно это положение и оспаривали колонисты.

Возможно, дело было и в колониальном сепаратизме. Франклин жаловался, что некогда было “не только уважение, но и привязанность к Британии, к ее законам, к ее обычаям и манерам, даже пристрастие к ее модам, что весьма способствовало торговле. Уроженцев Британии всегда рассматривали с особым отношением, и происхождение человека из старой Англии само по себе вызывало у нас некоторое уважение”. В колонистах, напротив, видели не подданных, а “подданных подданных”: “республиканскую расу, пеструю толпу шотландских, ирландских и иностранных бродяг, потомков каторжников, неблагодарных мятежников и т.д.”, будто они не были “достойны имени англичан и годятся только на то, чтобы быть оскорбляемыми, обузданными, скованными и ограбленными”. Джон Адамс выразил те же чувства — резче. “Мы не будем их неграми, — сердито восклицал он на страницах “Бостон гэзетт”, укрывшись за псевдонимом Хамфри Плагджоггер. — Мы столь же благородны, как и древний английский народ, и должны быть столь же свободными”.

Атмосфера накалялась. Осенью 1774 года в филадельфийском Карпентер-Холле собрался Первый Континентальный конгресс, объединивший самых строптивых депутатов колониальных ассамблей. Прежде всего они решили отвергнуть все налоги британского правительства, а в случае необходимости — драться. Все же известный лозунг Сэмюэля Адамса “Нет налогов без представительства” знаменовал не отказ от британского духа, а скорее его решительное утверждение. Колонисты требовали свободы в той же степени, которой обладали их соотечественники по другую сторону Атлантики. Пока в собственных глазах они были не более чем англичанами, желающими иметь реальное местное самоуправление, а не “виртуальное”, которое им предлагала далекая Палата общин. Другими словами, они хотели, чтобы их ассамблеи были признаны равными Вестминстеру, в рамках преобразованной квазифедеральной империи. Как выразился лорд Мэнсфилд в 1775 году, колонисты “будут иметь такое же отношение к Британии… как Шотландия к Англии до заключения договора об унии”.

Некоторые дальновидные британцы (среди них великий экономист Адам Смит и глостерский декан Джозайя Тукер) видели в переходной империи решение проблемы. Смит предлагал создать империю-федерацию с Вестминстером на вершине, а Тукер предложил прообраз Содружества, в рамках которого империю объединяет только суверенитет монарха. Умеренные американские патриоты вроде Джозефа Галлоуэя тоже искали компромисс. Галлоуэй предложил учредить американский законодательный совет, с членами, избранными колониальными ассамблеями, и под руководством президента, назначенного короной. Лондон отверг все эти варианты. Проблема стала просто вопросом о супрематии парламента. Правительство лорда Норта оказалось в тисках, между двумя одинаково настойчивыми законодательными органами, каждый из которых был убежден в своей правоте. Самое большее, что мог предложить Норт, — чтобы парламент воздержался от своего права на налогообложение (оставляя его за собой), если колониальные законодатели окажутся готовы собирать и вносить необходимый вклад в защиту империи, а также оплачивать собственную систему власти. Этого было мало. Палата лордов отвергла даже предложение Питта-старшего о выводе войск из Бостона. К этому времени, по мнению Бенджамина Франклина, правительственное “притязание на суверенитет над более чем тремя миллионами добродетельных и разумных людей в Америке кажется самой большой из нелепостей, так как оно выказало недостаточно предусмотрительности даже для того, чтобы пасти стадо свиней”. Это был призыв к борьбе.

Прошло чуть более года после первых выстрелов в Лексингтоне, и бунт превратился в настоящую революцию. Четвертого июля 1776 года в зале с аскетическим убранством, в котором обычно заседала Ассамблея Пенсильвании, представителями тринадцати колоний, собравшимися на Второй Континентальный конгресс, была принята Декларация независимости. Всего двумя годами ранее ее главный автор, 33-летний Томас Джефферсон, обращался к королю Георгу III от имени “подданных в Британской Америке”. Теперь заокеанские (“континентальные”) англичане стали американскими “патриотами”. Фактически, большая часть Декларации представляет собой довольно скучный перечень бед, которые навлек на колонистов король, обвиняемый ими в попытке установить “неограниченный деспотизм”. Судя по всему, в редактировании Декларации приняло участие множество людей. Однако сейчас мы помним именно преамбулу Джефферсона:
Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью.⁴⁹
В наши дни это звучит не более революционно, чем слова “материнство” или, например, “яблочный пирог”. Однако в то время это был опасный вызов не только королевской власти, но и традиционным ценностям иерархического христианского общества. До 1776 года дебаты о будущем колоний в значительной степени велись в терминах, знакомых по британским конституционным препирательствам предыдущего столетия. Однако с публикацией Томасом Пейном в 1776 году памфлета “Здравый смысл” в политический дискурс вошла совершенно новая идея, которая с удивительной быстротой стала преобладающей: антимонархизм с явным республиканским духом. Конечно, республика не была чем-то новым. Она существовала у венецианцев, ганзейских немцев, швейцарцев и голландцев, да и сами англичане предприняли недолгий республиканский эксперимент в 50-х годах XVII века. Но из преамбулы Джефферсона следовало, что идеологической основой американской республики будут принципы Просвещения, естественные права человека — и прежде всего право каждого “самому судить, что обеспечивает или подвергает опасности его свободу”.

Возможно, самым замечательным в Декларации было то, что представители всех тринадцати колоний смогли ее подписать. Всего двадцатью годами ранее разногласия между ними казались столь значительными, что Чарльз Тауншенд нашел “невозможным предположить, что так много различных представителей столь многих областей, разделенных интересами, враждебными из-за ревности и неисправимых предубеждений, когда-либо сумеют договориться о всеобщей безопасности и взаимных расходах”. Даже Бенджамин Франклин признавал, что колонисты имели

* * *

Голливуд изображает Войну за независимость как столкновение героических американцев-патриотов со злобными, напоминающими нацистов “красными мундирами”. Действительность была совсем иной. Это была настоящая гражданская война, расколовшая общественные классы и даже семьи. И худшее насилие вершили не английские солдаты, а колонисты-мятежники против своих соотечественников, оставшимися лояльными короне.

Приглядимся к филадельфийской Церкви Христа. Ее часто рассматривают как очаг революции, потому что некоторые ее прихожане подписали Декларацию независимости. На самом деле сторонники независимости в этой конгрегации находились в меньшинстве: всего около трети прихожан поддерживали идею независимости, а остальные высказывались против или оставались безразличными. Этот приход, как и многие другие общины колониальной Америки, разделился по политическим причинам. Раскололись не только конгрегации, но даже семьи. Члены семьи Франклина были постоянными прихожанами Церкви Христа, и у них имелись даже постоянные места в храме. Бенджамин Франклин почти десятилетие безуспешно защищал колонистов в Лондоне, прежде чем, возвратившись, присоединиться к Континентальному конгрессу и к борьбе за независимость. Его сын Уильям, губернатор Нью-Джерси, во время войны остался лояльным короне. Они никогда больше не разговаривали.

Давление на священнослужителей было особенно сильным, поскольку те подчинялись королю как главе англиканской церкви. Будучи настоятелем Церкви Христа, Джейкоб Душе разрывался между лояльностью англиканской церкви и симпатией к тем своим прихожанам, которые поддержали революцию. Пометки в его экземпляре “Книги общей молитвы” свидетельствуют о поддержке им идеи независимости. Душе вычеркнул слова “Смиренно молим Тебя расположить и направить сердце Георга [III], Твоего слуги и нашего короля и правителя…” и заменил их следующими: “Смиренно молим Тебя направить правителей этих Соединенных Штатов”. Это было, несомненно, революционным актом. И все же после объявления независимости Душе (несмотря на то, что один из подписавшихся был его шурином) смалодушничал. Он возвратился к англиканской пастве и стал лоялистом. Пример Душе показывает, что Американская революция разделила даже личности. Но не только англикане отвергли восстание по религиозным соображениям. Члены секты гласситов из Коннектикута остались лояльными короне, будучи твердо уверенными в том, что христианин должен быть “верноподданным, повинуясь в гражданских вопросах любому человеческому приказанию во благо Господа”.

В целом около пятой части белого населения Британской Северной Америки во время войны хранило верность короне. Отряды лоялистов зачастую сражались гораздо более стойко, чем нерешительные британские генералы. Звучали лоялистские песни, например “Конгресс”:
Эти закоренелые негодяи и глупые дураки,

Одни подобные обезьянам и рабочим мулам,

Другие послушные рабские орудия.

Они, это они составили Конгресс!

Когда Юпитер решил наслать проклятие

И перебрал все беды, он

Не чуму, не голод, намного хуже, —

Наслал на нас Конгресс.

Тогда мир покинул этот безнадежный берег,

Тогда орудия сверкнули с ужасным ревом,

Мы слышим о крови, смерти, ранах, —

Вот все, что дал Конгресс…
Стороны спора называли друг друга вигами и тори. Это действительно была вторая британская — возможно, первая американская — гражданская война.

Дэвид Фэннинг — лоялист, сражавшийся в Каролине, — оставил захватывающие записки о своих приключениях во время войны. После того как вьючный обоз Фэннинга в 1775 году был разграблен милицией мятежников, он “поставил подпись за короля”, хотя кажется более вероятным, что весь район, где жил Фэннинг, остался лояльным короне. В течение шести лет Фэннинг принимал участие в спорадической партизанской войне в Северной Каролине, получил две пули в спину и “заслужил” награду за свою голову. Двенадцатого сентября 1781 года он с другими лоялистами, поддержанными подразделением британских регулярных войск, под прикрытием утреннего тумана захватил город Хиллсборо, а с ним Генеральную ассамблею⁵⁰ Северной Каролины в полном составе, губернатора мятежного штата и множество офицеров армии патриотов. Вслед за этим успехом лоялистские силы в Северной Каролине выросли до ноо человек. Подобные лоялистские отряды действовали в Нью-Йорке, Восточной Флориде, Саванне, Джорджии, в Дауфуски-Айленд в Южной Каролине.

Очевидно, существовала возможность более близкого сотрудничества между такими силами, как милиция Фэннинга и “красные мундиры”. И все же по двум причинам Британия не могла победить в этом противостоянии. С одной стороны, гражданскую войну за океаном быстро заслонила глобальная борьба с Францией. У Людовика XVI появился шанс отомстить за поражение в Семилетней войне, и он с радостью им воспользовался. На этот раз у Британии не было союзников на континенте (не считая Испании), чтобы связать французские силы в Европе, и в этих условиях крупномасштабная кампания в Америке могла быть предельно опасной.

С другой стороны, многие в Англии симпатизировали колонистам. Сэмюэль Джонсон относился к меньшинству (“Я готов полюбить все человечество — за исключением американцев… Сэр, это раса каторжников. Они должны быть благодарны за все, что мы им позволяем, кроме повешения”). Большое число агрессивных высказываний Джонсона по этому вопросу, многие из которых были записаны его биографом и другом Джеймсом Босуэллом, подтверждают это. Сам Босуэлл имел “ясное и твердое мнение, что у народа Америки есть полное право отвергать притязания на то, чтобы их соотечественники в метрополии управляли их судьбой, облагая налогами без их на то согласия”. Многие ведущие политики из партии вигов думали так же. В английском парламенте Чарльз Джеймс Фокс, склонный к эпатажу лидер вигов, демонстрировал свои симпатии, появляясь в желто-синем костюме, — это были цвета мундира армии Вашингтона. Эдмунд Берк выразил мнение многих, когда заявил, что “использование одной только силы… может подчинить на мгновение, но не устраняет необходимость поддерживать подчинение; невозможно править нацией, которую нужно постоянно завоевывать”. Короче, Лондон оказался не в состоянии навязать британское правление белым колонистам, которые были настроены сопротивляться. Одно дело — сражаться с коренными американцами или мятежными рабами, и совсем другое — с теми, кто является частью вашего собственного народа. Сэр Гай Карлтон, британский губернатор Квебека, заявил, оправдывая свое снисходительное обращение с пленными патриотами: “Поскольку нам не удалась попытка заставить их признать нас братьями, по крайней мере, давайте попытаемся расположить их к тому, чтобы считать нас кузенами”. Британский главнокомандующий Уильям Хау, очевидно, испытывал столь же противоречивые чувства, иначе непонятно, почему он не разбил армию Вашингтона на Лонг-Айленде, хотя мог это сделать.

Следует помнить и о том, что континентальные колонии в экономическом отношении были гораздо менее важными, чем карибские. Фактически они сильно зависели от торговли с Британией, и было бы резонно предположить, что, независимо от политики, они останутся таковыми и в обозримом будущем. Оглядываясь назад, мы понимаем, что потерять Соединенные Штаты во многом означало лишиться экономического будущего. Но в то время затраты на восстановление британской власти в Тринадцати колониях выглядели значительно большими, чем вероятная выгода.

Правда, британцы добились некоторых военных успехов. Они победили при Банкер-Хилле, выиграв, хотя и высокой ценой, первое большое сражение войны. Нью-Йорк был взят в 1776 году, а Филадельфия, столица мятежников, — в сентябре следующего года. Здание, в котором была подписана Декларация независимости, стало госпиталем для раненых и умирающих патриотов. Но Лондон не мог предоставить ни достаточно войска, ни достаточно хороших генералов, чтобы превратить локальный успех в полномасштабную победу. К 1778 году мятежники восстановили контроль над большей частью территории колоний от Пенсильвании до Род-Айленда. И хотя британцы стремились перенести свои операции на юг, где они могли рассчитывать на поддержку лоялистов, ограниченные успехи в Саванне и Чарлстоне не могли предотвратить их поражения. На севере мятежники под руководством генералов Горацио Гейтса и Натаниэля Грина оттеснили Корнуоллиса в Виргинию. В 1781 году Вашингтон, вместо того, чтобы напасть на Нью-Йорк (как он первоначально планировал), двинулся на юг против Корнуоллиса. Он поступил так по совету французского командующего, графа де Рошамбо. Одновременно французский адмирал Франсуа де Грасс разбил британскую эскадру адмирала Томаса Грейвза и заблокировал Чесапикский залив. Корнуоллис был пойман в ловушку на полуострове Йорктаун, между реками Джеймс и Йорк. Здесь был отмщен Лексингтон: англичан оказалось более чем вдвое меньше, к тому же они были хуже вооружены.

Сегодня поле битвы при Йорктауне выглядит не мрачнее поля для игры в гольф. Но в октябре 1781 года оно было изрыто траншеями. Одиннадцатого октября Вашингтон начал обстреливать британские позиции из более чем сотни мортир и гаубиц. Отстоять редуты №9 и 10 — маленькие укрепления, сделанные из деревянных частоколов и мешков с песком, — было крайне важно, поскольку Корнуоллис хотел продержаться до прибытия подкрепления. Ожесточенная рукопашная схватка произошла ночью 14 октября, когда американская колонна во главе с Александром Гамильтоном, будущим министром финансов, с примкнутыми штыками пошла на правый редут. Это была отважная, умелая атака, свидетельствовавшая об эволюции колонистов как солдат. Но если бы французы одновременно не бросились на второй редут, атака патриотов, возможно, захлебнулась бы. Отметим еще раз французский вклад в американский успех. И именно французский флот в тылу Корнуоллиса, препятствовавший эвакуации британцев, обрек их на капитуляцию. Утром 17 октября Корнуоллис послал мальчика-барабанщика, чтобы тот подал сигнал к переговорам. Это было, как отметил один американский солдат в своем дневнике, “самой восхитительной музыкой на свете”.

При Йорктауне сдались 7157 британских солдат и матросов. Их противники получили более двухсот сорока орудий и шесть знамен. Когда англичане шли сдаваться, их оркестр играл “Мир перевернулся”. (Другой свидетель указал, что пленные, достигнув Йорктауна, искали утешения в алкоголе.) Но что именно перевернуло мир? Кроме французского вмешательства и некомпетентности британских генералов, по существу это была утрата Лондоном политической воли. Когда британская армия капитулировала при Йорктауне, лоялисты вроде Дэвида Фэннинга почувствовали, что брошены на произвол судьбы. Джозеф Галлоуэй выразил сожаление относительно “нехватки мудрости в планах и мужества и настойчивости в их осуществлении”.

С другой стороны, лоялисты не были разочарованы британским правлением настолько сильно, чтобы отвергнуть его. Совсем наоборот: многие ответили на поражение эмиграцией на север, в канадские колонии, которые остались верными короне. Фэннинг оказался в Нью-Брансуике. Около ста тысяч лоялистов покинули Соединенные Штаты, отправившись в Канаду, Англию и Вест-Индию. Говорили, что, получив в результате Семилетней войны Канаду, Британия ослабила свое положение в Америке. Не будь французской угрозы, зачем бы Тринадцати колониям оставаться лояльными? И все же потеря Америки неожиданно привела к сохранению в составе империи Канады — благодаря наплыву англоязычных лоялистов, которые вместе с новыми британскими поселенцами превратили французских жителей Квебека в связанное меньшинство. Как ни удивительно, многие должны были “голосовать ногами” против американской независимости, предпочитая верность королю и империи “жизни, свободе и стремлению к счастью”.

* * *

Мы хорошо знаем имя автора этой фразы: Томас Джефферсон. Но один вопрос смущал американских революционеров. Относятся ли слова Декларации о том, что все люди “созданы равными”, к четыремстам тысячам их чернокожих рабов (это примерно пятая часть населения бывших колоний, почти половина населения Виргинии)? Джефферсон в своей автобиографии (процитированной на стене мраморного мемориала в Вашингтоне, округ Колумбия) выразился вроде бы недвусмысленно: “Ничто не записано в книге жизни определеннее, чем то, что эти люди [рабы] должны быть освобождены”. Но в тексте автобиографии далее следует — и строители мемориала необъяснимым образом пропустили эти слова, — что “две расы” разделены “нестираемыми границами”. В конце концов, Джефферсон был виргинским землевладельцем и владел примерно двумястами рабами, из которых освободил всего семерых.

Ирония в том, что приобретя независимость, чтобы самим быть свободными, американские колонисты сохранили рабство в южных штатах. Сэмюэль Джонсон в антиамериканском памфлете “Налоги не есть тирания” едко вопрошал: “Как же получается так, что самые громкие вопли о свободе испускают те, кто владеют неграми?” Британцы же в течение нескольких десятилетий после отпадения американских колоний отменили сначала работорговлю, а затем и сам институт рабства во всей империи. Уже в 1775 году британский губернатор Виргинии лорд Данмор предложил рабам, выступившим на стороне англичан, свободу. Это не было авантюрой: решение, вынесенное лордом Уильямом Мэнсфилдом по делу Сомерсета тремя годами ранее, сделало рабовладение в Англии противозаконным. С точки зрения большинства афроамериканцев обретение Соединенными Штатами независимости по меньшей мере на поколение отсрочило их освобождение. Хотя рабство постепенно отменяли в северных штатах, например в Пенсильвании, Нью-Йорке, Нью-Джерси и Род-Айленде, позиции рабовладельцев оставались прочными на Юге, где проживало большинство рабов.

Для коренных американцев независимость также не стала хорошей новостью. Во время Семилетней войны британское правительство выразило стремление расположить к себе индейские племена — хотя бы затем, чтобы удержать их от союза с французами. Были заключены соглашения, согласно которым Аппалачи объявлялись границей британского расселения, а земли к западу, в том числе долина Огайо, оставались индейскими. Конечно, эти соглашения не исполнялись строго после того, как наступил мир, что и привело к восстанию Понтиака в 1763 году. Но факт остается фактом: далекая имперская власть в Лондоне была более склонной признать права коренных американцев, чем жаждущие земли колонисты.

* * *

Возможно, провозглашение американскими колониями независимости стало началом конца Британской империи. Оно определенно отметило рождение новой динамичной силы — революционной республики, которая могла теперь эксплуатировать свои обширные природные ресурсы, не имея необходимости подчиняться далекому монарху. И все же империю не сломила утрата, как это произошло с Испанией, так и не оправившейся от потери южноамериканских колоний. Напротив, отделение Тринадцати колоний стало стимулом для дальнейшей экспансии. Да, половина Северной Америки была утрачена. Но англичан уже манила новая далекая земля.

Марс

Азия влекла британцев своей торговлей, Америка — землей. Расстояние являлось препятствием, но таким, которое могло быть преодолено благодаря постоянным ветрам. Однако был и другой континент, привлекательный по совершенно другой причине: он был бесплодным. И невероятно далек. Он представлял собой естественную тюрьму.

Австралия со своей красной почвой и невероятной флорой и фауной — эвкалиптами и кенгуру — в XVIII веке заменяла европейцам Марс. Это объясняет первую официальную реакцию на открытие капитаном Куком в 1770 году Нового Южного Уэльса: идеальное место для отбросов общества.

Неофициально ссылка практиковалась с начала 1600-x годов, формально же в систему наказаний она была включена только в 1717 году. В течение следующих полутора веков действовал закон, гласивший, что преступникам, совершившим незначительные преступления, порка или клеймение могли быть заменены каторгой (до семи лет), а тем, кто был приговорен к смертной казни — до четырнадцати. К 1777 году не менее сорока тысяч мужчин и женщин из Британии и Ирландии были высланы по этим основаниям в американские колонии и присоединились к сервентам (так объясняла Молль Флендерс ее свекровь). Теперь, когда американские колонии отпали, англичанам следовало найти новое средство от переполнения тюрем (не считая открытия новых на юго-восточном побережье Британских островов). Имелись и стратегические расчеты. Зная о давних испанских притязаниях в южной части Тихого океана, а также голландских и французских экспедициях, некоторые английские политики полагали необходимым заселение Нового Южного Уэльса для отстаивания прав Великобритании в Австралии. Но избавление от преступников все же было главной целью.

Северная Ирландия находилась в одном дне плавания, Северная Америка — в нескольких неделях. Но кому хотелось создавать новую колонию на пустом месте, отстоящем на шестнадцать тысяч миль⁵¹? Вовсе не удивительно, что для заселения Австралии потребовалось принуждение.

* * *

Тринадцатого мая 1787 года из Портсмута вышла флотилия из одиннадцати судов с 548 преступниками и 188 преступницами на борту — начиная с девятилетнего трубочиста Джона Хадсона, который украл одежду и пистолет, и заканчивая 82-летней тряпичницей по имени Дороти Хэндленд, осужденной за лжесвидетельство. Спустя почти девять месяцев плавания корабли достигли залива Ботани-Бей, и 19 января 1788 года бросили якорь южнее нынешней Сиднейской гавани.

В 1787-1853 годах к антиподам на “адских кораблях” было отправлено около 123 тысяч мужчин и всего 25 тысяч женщин за различные преступления, от подлога до кражи овец. С ними прибыло неизвестное число детей, причем многие из них были зачаты в пути. Еще раз подчеркну: с самого начала британцы в новой колонии были полны решимости плодиться и размножаться. Распущенность, питаемая импортным ромом, была одной из главных характеристик тогдашнего Сиднея.

Заселение Австралии было призвано решить проблемы на родине — прежде всего проблему преступлений против собственности. В сущности, каторга была альтернативой повешению воров или постройке для них тюрем в Британии. Но среди ссыльных встречались также “политические”: луддиты, участники голодных бунтов, ткачи-радикалы, участники “бунтов Свинга”⁵², толпаддлские мученики⁵³, чартисты, квебекские патриоты. Около четверти ссыльных было ирландцами, и каждый пятый ирландец был политическим преступником. В Австралию попали не только ирландцы: там оказалось множество шотландцев, хотя шотландские судьи менее охотно, чем их английские коллеги, отправляли соотечественников в ссылку. Удивительно много Фергюсонов было сослано в Австралию: десять человек. Скупые записи об их преступлениях и наказаниях показывают, как тяжела была жизнь на каторге. Семь лет каторги за кражу нескольких куриц — вот приговор, вынесенный одному из моих однофамильцев — обычный для того времени. В Австралии каторжане, совершившие проступки, подвергались телесным наказаниям. Те, кто бежал, наивно надеясь попасть в Китай, погибли в безводных ущельях Голубых гор.

Парадокс австралийской истории состоит в том, что колония, заселенная людьми, вышвырнутыми из Британии, долго оставалась лояльной Британской империи. Америка — вначале сочетание табачной плантации и пуританской утопии, порождение экономической и религиозной свободы — закончила как мятежная республика. Австралия вначале была тюрьмой, прямым отрицанием свободы. В итоге оказалось, что более надежными колонистами стали не “отцы-пилигримы”, а каторжники.

Возможно, лучшее объяснение австралийского парадокса таково. Хотя каторжная система являлась насмешкой над притязанием Британской империи быть империей свободы, результатом этой политики стало фактическое освобождение людей, высланных в Австралию. Это произошло отчасти потому, что во времена, когда частная собственность была святыней, британские суды признавали людей виновными в преступлениях, которые сегодня считаются пустячными. Рецидивисты в массе своей (между половиной и двумя третями каторжников) совершали мелкие кражи. Австралийцы вначале буквально были нацией магазинных воришек.

В первое время каторжники, вынужденные работать на правительство или “приписанные” к частным землевладельцам (среди них офицеры полка Нового Южного Уэльса), были обеспечены немногим лучше, чем рабы. Но как только заключенные получали свидетельство об условно-досрочном освобождении, они были вольны продать свой труд тому, кто предложит самую высокую цену. Да и прежде каторжникам предоставлялось время для ухода за собственными участками. Уже в 1791 году двое бывших заключенных Ричард Филлимор и Джеймс Рюз выращивали на своих участках (на острове Норфолк и в Параматте соответственно) достаточно пшеницы и кукурузы, чтобы выкупить себя “со скидкой”. Действительно, те, кто пережил переезд и отсидел положенное по приговору, получили шанс начать новую жизнь, пусть и на Марсе.

И все же Австралия без вдохновенных руководителей никогда, возможно, не стала бы чем-то большим, чем огромным Чертовым островом⁵⁴. В его преобразовании из свалки для отбросов общества в исправительное учреждение важную роль сыграл Лаклан Маккуори, губернатор колонии в 1809-1821 годах. Уроженец Гебридских островов, кадровый армейский офицер, дослужившийся до командира полка в Индии, Маккуори был таким же деспотом, как и его предшественники из ВМФ. Когда зашел разговор об учреждении совета в помощь губернатору, Маккуори заявил: “Я питаю надежду, что такой институт в этой колонии никогда не появится”. При этом, в отличие от своих предшественников, Маккуори был просвещенным деспотом. Для него Новый Южный Уэльс был не только местом наказания, но и местом для искупления. Он верил, что под его руководством каторжники смогут превратиться в граждан:

В основном покончив с инфраструктурой, Маккуори сосредоточился на уменьшении зависимости колонии от импорта продовольствия. На берегах реки Хоксбери — вплоть до Голубых гор — были заложены “города Маккуори”. То были земли, идеально подходящие для выращивания зерновых культур и разведения овец. В таких городах, как Виндзор, Маккуори стремился реализовать свой замысел колониального искупления, предлагая по тридцать акров земли тем, кто уже отбыл наказание. Ричард Фитцджеральд был лондонским уличным мальчишкой. Будучи приговорен к пятнадцати годам каторги, Фитцджеральд скоро был отмечен за свою “выдающуюся работу и образцовое поведение”. Маккуори назначил его заведовать сельским хозяйством и складами в Виндзоре. Всего за несколько лет правонарушитель сделался столпом общества, владельцем паба на одной окраине города и строителем внушительной церкви Св. Матфея — на другой.

По мере того, как все больше преступников отбывало срок или зарабатывало досрочное освобождение, облик колонии менялся. Всего один из четырнадцати экс-каторжан предпочитал возвратиться в Британию, и к 1828 году свободных людей в Новом Южном Уэльсе стало больше, чем преступников. Некоторые из бывших рецидивистов быстро стали нуворишами. Сэмюэль Терри был неграмотным манчестерским рабочим, которого сослали на семь лет за кражу четырехсот пар чулок. Освободившись в 1807 году, он обосновался в Сиднее и заделался трактирщиком и ростовщиком. Терри в новой роли был столь успешен, что уже к 1820 году владел девятнадцатью тысячами акров земли (около десятой доли угодий, находившихся во владении всех остальных бывших преступников). Он остался в истории как “Ротшильд из Ботани-Бей”. Мэри Рейби, увековеченная на австралийской двадцатидолларовой банкноте, была сослана в Австралию в возрасте тринадцати лет за кражу лошади. Она удачно вышла замуж и преуспела в грузовых перевозках и торговле недвижимостью. В 1820 году ее состояние оценивалось в двадцать тысяч фунтов.

Маккуори к концу своего губернаторского срока нажил множество врагов. В Лондоне его считали расточителем, в то время как в Австралии находились люди, полагавшие его слишком снисходительным. Однако он мог с полным правом сказать:

Это не значило, что каждый преступник мог последовать плану Маккуори. Что, например, делать с закоренелыми злодеями? Строить тюрьму в тюрьме. В начале своей деятельности в качестве губернатора Маккуори отказался от использования адского острова Норфолк и продолжил отправлять рецидивистов на Землю Ван-Димена (теперь остров Тасмания) и в Мортон-Бей в Квинсленде. Чарльзу О'Харе Буту, начальнику лагеря в Порт-Артуре (Тасмания), предоставили свободу действий, чтобы вершить “законное возмездие вплоть до крайних пределов человеческой выносливости”. В районе Мортон-Бей Патрик Логан регулярно “потчевал” подопечных бичеванием. После того как остров Норфолк вновь стал тюрьмой, новых рубежей жестокости и садизма достиг Джон Джайлс Прайс. После порки он привязывал людей к ржавым железным кроватям, чтобы гарантировать заражение ран. Немногие в Британской империи заслужили такую смерть, какую Прайс принял от рук, молотов и ломов каторжников в карьере Уильямстауна в 1857 году.

* * *

Но жестокое обращение с рецидивистами в Австралии блекло в сравнении с тем, как обходились с аборигенами, которых в 1788 году насчитывалось около трехсот тысяч. Как и индейцы, они стали жертвами “белой чумы”. Колонисты принесли с собой инфекционные болезни, к которым у аборигенов не было иммунитета, и сельское хозяйство, что потребовало изгнания кочевых племен с их охотничьих угодий. Овцы для Австралии были тем же, чем сахар для Вест-Индии и табак для Виргинии. К 1821 году в Австралии было уже 290 тысяч овец. Они наводнили буш, где аборигены в течение многих тысячелетий охотились на кенгуру.

Патерналист Маккуори надеялся вывести аборигенов из “неприкаянного голого состояния” и преобразовать в почтенных фермеров. В 1815 году он попытался поселить шестнадцать из них на маленькой ферме на побережье в Миддл-Хеде, предоставив в их распоряжение специально построенные хижины и лодку. В конце концов, рассуждал он, раз преступников можно превратить в образцовых граждан, снабдив их всем необходимым и предоставив второй шанс, то почему бы не попробовать с аборигенами? Увы, к отчаянию Маккуори, они быстро потеряли интерес к обустроенной жизни, которую он предложил. Они потеряли лодку, не стали пользоваться хижинами и вернулись в буш. Такое безразличие — в противоположность воинственному сопротивлению новозеландских маори белым колонизаторам — предопределило судьбу коренных австралийцев. Чем настойчивее они отвергали “цивилизацию”, тем больше жаждавшие земли фермеры чувствовали себя вправе истреблять их. Некий флотский хирург объявил, что “единственное, в чем они [аборигены] превосходят скот, заключается в использовании копья, в их чрезвычайной свирепости и в применении огня для приготовления пищи”.

Одна из самых отвратительных глав истории Британской империи повествует о настоящей охоте на коренных жителей Земли Ван-Димена, о лишении их свободы и, в конечном счете, истреблении. Этот случай заслуживает названия “геноцид” — термина, которым теперь злоупотребляют. (В 1876 году умерла последняя из тасманийцев, Труганини.) Все, что можно сказать в качестве смягчающего обстоятельства, — если бы Австралия была в XIX веке независимым государством, как США, то геноцид, возможно, принял бы континентальный масштаб, а не остался бы частью истории только Тасмании. Спустя два года после смерти Труганини романист Энтони Троллоп посетил Австралию. Он спросил местного магистрата,

Судьба аборигенов — поразительный пример того, как менялось отношение к проблеме в зависимости от расстояния. В Лондоне на нее смотрели совершено иначе, чем в Сиднее. Здесь заключена сущность имперской дилеммы. Как могла империя, фундаментом которой якобы была свобода, оправдывать отказ учесть пожелания колонистов, когда они противоречили воле далеких законодателей?

Этот вопрос был главным для Америки в 30-х годах XVIII века, и окончательным ответом на него стало отпадение колоний. В 30-х годах XIX века этот вопрос был поставлен вновь — Канадой. И в этот раз у англичан нашелся лучший ответ.

* * *

Со времен американской Войны за независимость Канада казалась самой надежной из британских колоний благодаря притоку лоялистов из Соединенных Штатов. Однако в 1837 году восстали франкоязычный Квебек и проамериканские реформаторы Верхней Канады. Претензия оказалась знакомой: несмотря на то, что у них была собственная выборная Палата ассамблеи, их пожелания могли быть проигнорированы Законодательным советом и губернатором, которые несли ответственность исключительно перед Лондоном. В Британии возникла настоящая тревога по поводу того, что быстро растущие Соединенные Штаты могут получить возможность аннексировать территорию своего северного соседа: в конце концов, их объединение декларировалось в статье XI американских Статей конфедерации⁵⁵. В 1812 году Соединенные Штаты даже отправили в Канаду двенадцатитысячную армию, но она потерпела сокрушительное поражение.

Американский эксперимент существования в одиночку в качестве республики оказался, бесспорно, успешен. Но могли ли другие “белые” британские колонии отделиться, также став республиками? Могли ли возникнуть Соединенные Штаты Канады или, например, Австралии? Возможно, удивительнее всего то, что этого не случилось.

Отчасти это результат усилий Джона Джорджа Лэмбтона, графа Дарема, кутилы эпохи Регентства, которого послали в Канаду, чтобы воспрепятствовать новому восстанию. По словам современника, “роскошный деспот” Дарем дал всем знать о своем прибытии в Квебек, гарцуя по улицам на белом коне, обосновавшись в Шатосен-Луи⁵⁶, кушая на золоте и серебре, смакуя старое шампанское. Тем не менее Дарем не был пустым человеком. Он был одним из авторов парламентской реформы 1832 года, благодаря чему заслужил прозвище “Радикальный Джек”. Кроме того, у него хватало ума прислушиваться к дельным советам. Чарльз Буллер, личный секретарь Дарема, родился в Калькутте, изучал историю вместе с Томасом Карлейлем и, прежде чем стать членом Палаты общин, завоевал репутацию блестящего барристера⁵⁷. Эдвард Гиббон Уэйкфилд, главный советник Дарема, много писал о земельной реформе в Австралии, по иронии судьбы томясь в тюрьме Ньюгейт, куда его отправили на три года за похищение несовершеннолетней богатой невесты. Уэйкфилд был одним из многих мыслителей своего поколения, которых посещал призрак, вызванный демографом Томасом Мальтусом: неприемлемый прирост населения на родине. Для Уэйкфилда колонии были очевидным ответом на вопрос, куда девать “избыток” англичан. Но он был убежден, что для поощрения свободного расселения (в противоположность каторге) с колонистами, обладающими истинно британским чувством независимости, должно достигать некоего компромисса.

После шести месяцев, проведенных в Канаде, Дарем, Буллер и Уэйкфилд вернулись в Англию и представили свой доклад. Хотя он касался прежде всего специфических проблем управления Канадой, у него был глубокий подтекст, относящийся ко всей империи. Действительно, можно сказать, что доклад Дарема спас империю. Он признавал правоту американских колонистов: они имели право требовать, чтобы те, кто управлял “белыми” колониями, несли ответственность перед их представительными органами, а не были бы просто агентами далекой королевской власти. Дарем предлагал дать Канаде как раз то, в чем британские министры прежнего поколения отказали американским колониям: “систему ответственного правительства, которое вручило бы людям подлинный контроль над их судьбами… Управление колониями впредь должно осуществляться в соответствии с представлениями большинства в ассамблее”. Также авторы доклада указывали на удачный выбор американцами федеративной формы государства. Этот опыт следовало повторить в Канаде и позднее в Австралии.

Впрочем, это не было сделано сразу. Хотя правительство поспешило осуществить основную рекомендацию Дарема (то есть объединить Верхнюю и Нижнюю Канаду, чтобы ослабить французское влияние), ответственного правительства не существовало до 1848 года (да и тогда оно появилось только в Новой Шотландии). До 1856 года большинство канадских колоний его не имело. К тому времени идея получила популярность в Австралии и Новой Зеландии. К 60-м годам XIX века баланс власти в “белых” колониях сместился. С тех пор губернаторы играли декоративную роль представителей декоративного монарха. Власть же находилась в руках избираемых колонистами депутатов.

Таким образом, учреждение “ответственного правительства” было способом увязать имперскую практику с принципом свободы. Смысл доклада Дарема заключался в том, что запросы канадцев, австралийцев, новозеландцев и южноафриканцев, мало отличающиеся от чаяний американцев в 70-х годах XVIII века, могут (и должны) быть удовлетворены без освободительных войн. И чего бы с тех пор ни пожелали колонисты, они в значительной степени добивались этого. Когда австралийцы потребовали прекратить присылать ссыльных, Лондон уступил: в 1867 году в Австралию пришло последнее судно с каторжниками.

Таким образом, в Окленде не произошло ничего, подобного сражению при Лексингтоне, в Канберре не появился второй Джордж Вашингтон, а в Оттаве обошлись без Декларации независимости. Действительно, когда читаешь доклад Дарема, трудно не почувствовать его сожаление. Если бы американским колонистам дали ответственное правительство, когда они впервые попросили об этом в 70-х годах XVIII века, то есть если бы британцы руководствовались собственными речами о свободе, то, возможно, не было бы Войны за независимость. И тогда, возможно, не было бы США. И миллионы английских эмигрантов, возможно, выбрали бы Калифорнию вместо Канады⁵⁸.