Никита меньшик

ИВАН (спокойно): Неподобно, поп, христианам убивать еретичествующих, яко же творят ненаучены, но паче кротостию наказывать противящаяся. И молитись о них, да даст им Бог покаяние в разум истины взникнуть. Изыди, мамонь!

КОЗЬМА: Безмерно милосердие твое, отче. Посем же и сея рассмотри: люди в Рязани мало что еретики, на крест плюют, бороды обрили... (оглядывается по сторонам, шепотом:) Толкуют всякое о тебе...

ИВАН: Что толкуют, сквернитель?

КОЗЬМА: Приклони уши свои, да скажу ти: государь де Иван Васильевич не в праве обема властьми править — и святительскими, и царскими, ано лучше нам, братие, аки латинцы, самим государя на правление обирать. Не по Божией воле, ано по их, бояр да архиереев — окаянных и злочестивых еретиков, врагов Креста Христова хотению. Вещал Сумарок в келье игумена: «Приклад есть, еда не зрите, отцы и мужие: Август Жигимонт кроль ляцкий, Юхан кроль езейский». Вскую нам Иванец, сей Вельзевел видимый, егда нам можно самим себе государя брать?»

ИВАН: Господь повелевает никого же прежде суда осуждати и берно из своего ока первие отъимати, и потом сучец из братия ока изымати. Аз прощаю отступникам, и ты прости, распоп, яко ты веры христьянскои.

КОЗЬМА (сделав над собой усилие, говорит громким шепотом): Матерь твою, княгиню Елену, уподобляюше ко всем нечестивым царицам: ты, отче, толкуют князи да старцы, государь де сумлинный — не то великого князя Василия Ивановича сын и последник, не то боярина Овчины-Телепнева наследок. Бо князь великий Василий Иванович два на десять лет детей не родил, а тебя княгиня Елена не абие родила, но по неколицех лет. Так и мнози в Рязани толкуют — и торговые, и седельники, и кабатчики, и холщевники, и сошники, и боярские дети, а игумен Савва с алтаря воззвах к братии: «Всем ведома, Иван от преблуждения рожден есть от боярина Овчины-Телепнева, ныне льет кровь христьянскую, яко воду, и выгубил уже сильных во Израили. В закони же Господни первом писано: «Моавитин, и аммонитин, и выблядок до десяти родов во церковь Божию не входят». (Торжественно.) Удел свой — Русию, благочестия ревнитель отче, от диавольскаго пленениа злые ереси отврати! Повели предать огню и мечю неповинующих царьскои твоеи воле и веровать не хотящих — жестосердых боляр злых и не покоривых латын-обновителей. Аз хочу ити на поганскиа языки и христианохульники! Теперь казни, блаженный, раба Козьму.

ВАСЮШКА (с отвращением к трясущемуся от страха Козьме): Ведаешь ли, поп, что творишь?

КОЗЬМА (Васюшке, грозя ему пальцем): Аз, грешник, государю своему служу верою, и всегда о нем Бога молю и ложно отнюдь не благолю пред ним, но с покорением истину отвещаю, яко Богови. (Ивану, сияя.) Аз око твое, отче, а око телу светильник есть. Аще око темно будет, все тело всуе шествует, в стремнинах разбивается и погибает.

ИВАН: Ведомо ли ти, распоп, что содеется людем, на коих наводиши мя?

КОЗЬМА: Рече апостол Павел: «Аще убо человеком угождал бых, Христу раб не бых был». Аз стадо мое честно упас, человеком угодия не творил и единосущней Троице непрестанно служих в молитвах и бдении день и нощь.

ВАСЮШКА: Страшен в гневе царь Иван Васильевич: младенцы рязанские в чревах матерних посивеют, отметник! Узриши ты Рязань разорену и пожжену, вдовы и стари сетующа и гладом таеми, невесты возхищены и обоимани руками нечистых, и младенцы... младенцы, слуга сатанин, раздробляемы!

КОЗЬМА (Васюшке): То же воистину и врачеве премудрые творят: дикие мяса и неудобь целимые гагрины бритвами режут аж до живаго тела и потом наводят помалу и исцеляют недужных. (Ивану.) На Страшней При пред Создателем ответ даси, государю превеликий, аще видяще недуги наши душевные, неудобные ко исцелению, не спасеши нас!

ИВАН: Знаю, злопомник, безвинно на Рязань меня опаляешь. И ты знаешь, что, как я сказал, что милую тебя, так и будет. Так зачем ты гнев великий на город наводишь? Какая тебе в том корысть?

КОЗЬМА (с благоговением): Елико кто смыслит, тако и подвизается. Корысть моя — истина, сиречь ты, царю вечный. Речено есть: царь народу — светильник! Тебе боюся и служу верою тебе и твои царевичи, и ложно отнюдь не глаголю пред тобой, но с покорением истину отвещаю ти, яко самому Богу. От тебя утешен буду, милостию твоей государскою, паче же Богу ми помогающу.

ИВАН (ходит): Опять вопрошу тебя, Иуда, и берегись, аще слукавишь, — велю кожу с тебя содрать и межу бревен горящих простерти. (Хватает Козьму за грудь и, резко притянув к себе, смотрит ему в глаза.) Говори, Каин: чего ради друг друга оклеветуете, чего ради брат брата угрызаете? Ну!

КОЗЬМА: Того ради, блаженный, что не подобает рабу почитать ближнего своего паче царя, и если бы не князей алченосных претыкания, из Божией помощью вся земля была бы за православием! Ты, отче, по Евангельскому словеси, поистине пастырь доблий, не токмо душу свою полагаешь за святыя церкви, но и за вся словесныя овца Христова стада православных христьян о избавлении латыньскаго нашествия! Ты — апостольский сопрестольник и учитель вселенский, меч в руце Господа, тобою хощет Пророк исправить законопреступления!

ИВАН (бросив Козьму, обращается к небу): Ты слышишь, подкеларник? Бог хочет мною преступления исправить! Мною! Не молитвой, не святительством, не доброчинием! Мною, мечем! Будет вам меч, неразумные! (Пинает Козьму.) Не тщися, распоп, напрасно, что усмыкнеши в тихую келью. Пойдешь к Рязани с братией — спекулатором тебя ставлю, сиречь служилым катом, править крестопрестников. (Васюшке.) Меч ему дай незаточенный. Ты слышишь, расстрига, тупым мечем отделаешь непослушников — и стара, и млада, и простого, и черноризца. Случись жена чреватая — жену чреватую. Случись жена с пеленочником — жену с пеленочником. А Оглобля присмотрит, чтобы ты исполнил. Превзойдет плач Рязани выше Вифлеемскаго плача, там бо токмо едини младенцы убиваеми биваху, зде же всяк возраст не пощаден будет. (Снова вверх, резко вскинув два перста.) Молчи, подкеларник! Многажды много к тебе просих — молися о мне, окаянном, понеже напасти и беды на нас кипеть многи начинают! Ты же мне ката сего явил, Ирода, блатогрызца! Аминь, подкеларник! Быти по воле твоей.
(Падает на колени. Васюшка пинает ногой Козьму.)
ВАСЮШКА (Козьме брезгливо): Иди, волк, овцы жертвенные заждались.

КОЗЬМА (крестится): Тебе, Господи, жертву приношу невинну, за государя молю, за царевичи. Призри, помилуй мя, безответного раба.

ВАСЮШКА: Иди, иди, колода. Людей бить — не кадилом чадить, мохнатая рожа.

КОЗЬМА: Всем людей ведомо, протозанщик, и ти ведомо буди: ни единою, ни дважды, но многажды аз идолопослушников правил. Не изыде из града еретик ни един. (С сомнением.) А коей еси ты веры, сыне мой?

ВАСЮШКА: Не твоей, ехидна!
(Васюшка выталкивает Козьму. Навстречу Ежиха и Гафья ведут девушку, одну из отобранных на растление дворянских дочерей.)
ЕЖИХА (тихо зовет): Отче.
(Иван стоит на коленях, свесив голову.)
ЕЖИХА: Государь, к твоей милости.

ИВАН (не поднимая головы, глухо): Кто?

ЕЖИХА: Анва, дочерь дворянская, прозвищем Колтовская.

ИВАН (мрачно): Верует ли Анва Колтовская во Отца Господа нашего Исуса Христа?

ГАФЬЯ: Верует, государь. Дева вельми благочестива и боголюбезна смирением и кротостию, нищепитательством, зело урядна и красна, аки прабаба наша Евва. Таковых не бысть в девах, коих возяще на зрение тебе.

ИВАН: Девство не прокудила Анва сия?

ЕЖИХА: Дева чесна, преблаженный, хвальна и почитаема от всех людей.

ИВАН: Глаголют премудрые: «Застаревшиеся злые обычаи в душах человеческих многими леты во естество прелагаются и неудобь исцельны бывают». Тебе молю, всесвятая Богородице, Твоему благосердию: стани, Молитвенница, к рождьшемуся из Тебе Богу, да поможет ми, конечно погибающему, да изымет от напастей неисцельных. (Шепотом — подкеларнику.) Поминай мя во святых своих молитвах, отче, дабы избавил Бог от зверя, вреждающаго души наша. Грех на мне, подкеларник: смерти страшуся паче погибели души. Приди, отче-суперник, да вникни во гробицы. Можеши узнати, кое был царь или вельможа, богат или нищь? Составы и сосуды плоти нашея, яко прах и смрад, снедь червем быша. Преже составы плоти нашея любезны, ныне же гнусный и смердящий, яко сухи кости наша, не имуще дыхания. Смотри и раздвизай руками своими. Где красота лица? Где помизающи очи ясни? Не се ли растекошася? Где власи лепи? Се отпадоша! Где вознесенная выя? Се сокрушися! Где брови и благоглаголивый язык? Се умолче! Где руце? Се разсыпашася! Где величество тела? Се разтася! Где безумие юностное? Се мимо идее! Где великовеличавый человек? Се паки прах и смрад. Где злато и сребро и раб множество, где юность и лепота плоти? Вся изсхоша, яко трава, вся погибоша. О, человече неразумный, что ся ты зачаял, что ся вознесл ты? Кал ты, вонь ты, пес ты смрадны. Где твое спесивство? Где высокоумие? Где твоя гордость безумная, и где твое злато и сребро, где твое имение? Истлеша! Изсхоша! Изгниша! Исчезе! Минуло! От богатства нашего, кроме единого савана, ничтоже возьмем. Но все останется, богатство, друзи и сердоболи, жена и дети. Но койждо примет по делом, еже содела. От смерти милости никто не ищи. Аще кто ищет — не обрящет, не весть бо ни един от нас, когда прииде смерть, приходит смерть, аки тать, грамоты не пошлет, ни вести не подаст. (Очнувшись, сурово — Анне Колтовской.) Не трепещи удами, дево! Не боися грешника мя суща, блудника и мучителя, аз утолю горькую твою печаль, пред иными женами станешь в первой степени.

Иван, Лазарь, Анна Колтовская, Выродков, Шунежский, Романов, Троекуров, бояре, Осиф

ЛАЗАРЬ (всхлипывает): «…Прегнуснодейных и богомерзких врагов твоих, доблий отче, княжати Федора Голицы, сына его Ивана, сыновцев его Дмитрея, Захарию, с жены и дети, языки урезав, ключар Козьма медведями потравил. Поместья в казну отписаны. Какие люди с тем Голицею были, тех в воду вметал. Рязанских жильцов всего дви тыщи человек отделано, духовного стану три на сто, торгового стану девять на десять, малых, избных, гулящих. Князю Афонасию Батышеву язык урезан за невежливые слова к тебе, отчину его Афонасия Батышева в казну взято. Ключар Козьма с великие ярости и святителей, и черноризцев, и пустынных иноков, и нищих слепил своеручно. Жены дворские и боярские и вдовицы и дщери, взя град Казань, брат Козьма в превеликой лютости в воду речную вметал, прежде того с братией поругав...» (Всхлипывает.) «Рязань бо есть ныне безлюдна, пуста, аще и есть люди, но убозе суици и нужны всем, и боятся самого тебя...» (Прерывает и, утерев глаза, продолжает.) «Казне тщета... А ходит брат Козьма, зело свиреп и жесток, против уставу в красной шубе и рече: «Иванец игумен де Рязань в удел жаловал нам, братии». Какой же будет удел, отче праведный, еже Козьма пустошит уезды, и грады и посады без гражан стоят, от сего мнози людие гладом измерли, мнози людие поидоша в нищем образе, скитаяся по чюжим странам?»

ИВАН (Анне Колтовской): Дивись, жено: князи велицы ко мне, убогому Иванцу, мимо царя Осифа руце простирают.

АННА (со смехом, играя с Иванов): А не царь он. И не сопрестольник тебе.

ИВАН: Царь, царь! У меня ни удела, ни казны, ни поместья — пруток из метлы, им погоняю работных, в поте лица снедаю хлеб свой, и Бог дает ми путь всегда чист. Я гол, как в миг рождества в стегнах благоверной матери моей Елены. (Шунежскому) Леонтий Михайлович, князь Шунежский, скажи, что так.

ШУНЕЖСКИЙ: Истинно, государь: лежал ты в ногах великой княгини, подобно превечному Младенецу Исусу, такой же ясный.

ИВАН: Хитро уподобляешь, боярин.

АННА (Ивану): Ты царь, ты аки Бог: и мала и велика чинишь.

ИВАН: Кой я царь, когда я без войска, и меня всякий прибить может. Хоть ты, ведьмица.

АННА: И прибью.

ИВАН: Бей, бей окаянного, а ничто ми неймет, но точию разжизает.

ИВАН: Сказую ти, ведмица: яко вода в луже семо и овамо преходя погибает, тако же и женский разум...

АННА: Почто ты мне ныне муж? Аще бы я тебя не знала, и был бы мне муж отца щедраго и была бы есмь госпожа добру многу.

ИВАН: Поострил диавол язык ти, и злословишь, и яд на всех испущаешь. Хочешь быть госпожа добру моему? Хочешь быть, как царица?

АННА: Хочу. Хочу украсить ся, и лице и выю повапить румяностию, и черностию очесе украсить ся, и одеянием червленым облачить ся, и персни на руце, и камения драги. Хочу! Хочу!

ИВАН (вскакивая, резко): Не бысть Божия пособия ти, львица! Блудница Иродиада ты! Еретица! Покоище змиино! Трясовица! Злая ратница ты! Горугвь адова! Несытная похоть! Не наполнится огнь дровами, и ты не напонишь хотения своего! (Внезапно смягчаясь.) Иоанн великий во пророцех Предтеча, денница солнца и воин царев, ангелом наречен бысть. Но скверная любодеица Иродиада испусти гнев свой на праведного: плясавши Иродовии, испроси главу Иоанна. Ирод повеле главу Иоанну отсещи, и усеченною главою Предтечевою, яко яблоком поиграв на блюде. О сей повести не могу глаголати без слез, понеже душа моя люте трепещет. Очи мои слезы многия испустиша, а душа зжалеся и сердце восколебася! Его же в пустыни зверие убояшася, змии честно нозе его лижуще, а прелюбодеица не убояся праведника такова.

АННА (удивленно): Ты себя Предтечи уподобляешь? Ты мя студным делом принуди, ты прельстивший мя, вся злая сия соделавший, и аз нуждею реки слез изливаю, ты же себя праведником нарицаешь? Ты сто честных дочерей растлил...

ИВАН: Чу, шептунья! Князем того знать не должно. Грешен Иванец, блудодей, обавник, творит, яко неразумна суща, яко разумом младенчествующа. Обоими мя, жено, с младенчества привета лишен. В страсе велице и зельном ужасе возрастал, понеже бояре над постелей стояще, мечи и ножи и бритвы остриша на мя. (Сурово Шунежскому.) Острили, боярин?

ШУНЕЖСКИЙ: Острили, превеликий государь.

ИВАН: Но Бог до времени сущий избавил от тоя погибели молитвами матери моей Елены и молением ея сохраняем пребываю.

ИВАН: Медведица ты, Анво. Едина от зверей, егда узрит человека, главу похилит и очи посупит в землю, на человека нападет и задушит вскоре, тако и ты, еретица. (Шунежскому.) Призови.

ШУНЕЖСКИЙ: Как ты скажешь, государь.

ИВАН: Государь ваш Осиф в граде царствующем, я же скитаюсь с братией, от вас гоним. Вземше крест, следую Христу, в пустынях скитаюсь, в пропастех земных живу, отбегающе от прелести мира сего, понеже гонимый, аз возлюбил Господа Бога и Тому невозвратным путем шествую, и ничто же паче любве Его предпочитаю.

ШУНЕЖСКИЙ: Град без царя — от тебя не по Бозе венчанный Осиф твоей милости дожидается.

ИВАН: Зачем?

РОМАНОВ: Бьет тебе челом от двора, от священного чина и христоименитого стада, от всех: утолися, превеликий. Прощение даи и мир с нами сотвори, не иди на нас...

ИВАН: Пойду, аще не престаните от злоб, от душетленных дел, в покаяние не внидете и не очистите ся пред государем вашим! Не изыде из града ни един ни жилец, ни пес. Вы, князи, от государя своего не можете единаго слова досадительна претерпеть, по апостолу Павлу не взираете на Исуса, начальника веры, колика пострада нас ради. Вы тем прельщаетесь, злочестивцы, глаголюще: «Завтра ся покаю пред государем», и без покаяния наипаче согрешаете. Мне вас Бог в работу дал, вы же мне не служите, отродье ехиднино, еже прозгрызают у матери утробу и на древо от нея отходят. Тако и вы.

ТРОЕКУРОВ: Что провинили пред тобою и чем прогневали тя, государю превеликий?

ШУНЕЖСКИЙ: За что обиды на нас творишь? Мы от древа Рюрика, а ты убожишь нас...

ИВАН (отталкивая Анну): Слушаю тебя, боярин, и язык прильпе к гортани моему! Мало вас побил и детей ваших! От кого прияли, мужие, обычай владыку своего корить? Когда вразумит вас Бог, о княжие: удельный ни второй, ни первый князь царю не равный брат, оле слуга! Аз государь вольный и держу царство по своеи воли, а ослушников прочь отсылаю! Занеже не от князеи строима Русь, но от нас, от цареи! Аз бо государь именуюсь, не бояхуся никого же, аще и вси царства окольная и князи вси восстанут и подвигнутся на ми.

ШУНЕЖСКИЙ: Помилуй, государь...

ИВАН: Токмо скорблю, боярин Шунежский, что вы не трава — одиным бы махом с поля моего вон!

ШУНЕЖСКИЙ: Живем у тебя нужные всем.

РОМАНОВ: У которых отцов было поместья на сто четвертей, за детьми ныне втрое, а иной голоден.

ШУНЕЖСКИЙ: Аки зайцы гонимы от тебя...

ИВАН: Заяц не укусит ни одное собаки, вы же меня искусали до костей! Коих лжей на мя не взвели вы! Вы слушали клеветающим мя и клеватили сами: «Царь воистину яко сам пиет, так и нас принуждает, окаянный, мед с кровию смешанный братии наших пити!» Взыскали обавниц и волшебств сатанинских, и надо мною шепты ухищряете. Сердце высосали, тело изсушили, красоты в лице не оставили!

ШУНЕЖСКИЙ: Не презри убогого прошения, невозможно нам, слабым сущим, толиких напастей терпеть.

РОМАНОВ: За тебя Господа молим...

ИВАН: Нерадиво молите, занеже Господь меня вами стеснил. От ваших рук аз учащен ранами и сокрушенно уже все тело мое, мне же Господь мой Христос свидетель!

ШУНЕЖСКИЙ: Утолись, государь: в отчине твоей кровь лиется и напрасно умирают.

ИВАН: От вас лиется, от вас умирают.

РОМАНОВ: Буди нам, государю, твердая стена от лица супостат, полагаи душу свою на словесныи своя овца, их же Бог дарова тебе паствити, и богоначальный Исус подаст ти помощь и конечное одоление враги наша.

ИВАН: Вы — враги моя всегдашняя, от вас мне зло и досада!

ТРОЕКУРОВ: Мы раби твои, ни вопреки что глаголем, ни в чем тебе не отнимаемся.

РОМАНОВ: Ведает Бог да ты, государь: тебе и царевичам твоим крест целуем, а Осифу нам не служивать, мы уж от него беды видели многая.

ШУНЕЖСКИЙ: Умилися, превеликий, разори многолетное свое к миру негодование, призри милостивно, помилуй нас, словесных овец. Аще, государь, не велиши престати от сея крови и обиды, взыщет сего Господь от руки твоее...

ИВАН (спокойно): Не чти много книг, князь Шунежский, да не во ересь впадешь. Умякнуша словеса ваши паче елея, и та суть стрелы. «Взыщет Господь»! Вы свои души забыли, а нам и нашим детем служить не хотите. Рассуди сам. Польский, езейский, фряжский — все государи те царствами своими не владеют: како им повелят на маестате работные их, тако и делают. Российское же самодержьство изначяла сами владеют своими государьствы, а не князи. Темь, боярин, жаловать есьмя своих холопей вольны, а и казнити вольны.

ШУНЕЖСКИЙ: Молим тебя, самодержец: не расхищай столицу або дозволь удалиться в поместья.

ИВАН (смеется): В поместья? Что мне, Леонтий Михайлович князь Шунежский, гудцев бить да юродивых, аще вельможи в поместья удалятся?

ЛАЗАРЬ: Рязань вопиет, в Новеграде мнози человецы изомроша от глада, ини же кости лизаху и росу и тако глад с нужею утоляху, токмо в них кости да жилы. Много в людех учинилось изрону. Стародуб, Каргополь, Соль Галицкая, Балахна, Ламский Волок безлюдны. От Пскова до полуземли соху емати некому: скверные братие извели. Воеводы же и полконачалники и вся воя твоя одеваются в крепкия доспехи, красны портища, наготове приемлют в руце свои копия, и мечи, и луки — приходят, аки тать в нощи, безвесно, ни убогих, ни вящих не милуют. Ни князь, ни всякий человек, ни юн, ни стар — никто же смеет с ними братися. Невозбранно ходят во все концы царства — кровьми полияся христьянская земля, блата и дебри, горы и подолия намостишася христьянскими костьми.

ЛАЗАРЬ: Ты же сам велел их убить, о безумнее всех безумных. Како явишься в очи Господу?

ИВАН: Дале, сыну любезны.

ЛАЗАРЬ: Ты, царь, детей в реку метал, с камением топил! Ты бояр жаловал без числа чашою и повеле их речи писати тайно и наутре повеле список принести и казнил безвинно. Ты же говоришь: «Тщу ся со усердием люди на истину и на свет наставити, да познают единого Бога — от Бога данного государя». Кто есть ты, на таковую высоту дерзать? Всегда в пиянстве, в блуде, в прелюбодействе, во скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе. Кое воздарие от Бога примешь, так скверно учиняя?

ИВАН (теряя последнее терпение): Какое подаст богоначальный Исус, такое приму, сыне мой. Аз рех к вам: жаловать своих холопей вольны, а и казнити вольны.

ЛАЗАРЬ: Един раз помилуй, государь.

ИВАН (прямо в глаза смотрит Лазарю): Помилую. Тебе же не буди помилования от мене. Ступай на двор, драгое чадо.
(Присные уводят упирающегося Лазаря.)
ЛАЗАРЬ: В ином веце узримся, царю!

ИВАН: Узримся, бедник.

ЛАЗАРЬ: Писано есть: «Не надейтеся на цари, в них же несть спасения».

ИВАН: Писано, сыну мой.

ЛАЗАРЬ: Пророк глаголет: «Надеющися на Господа, яко гора Сион, не подвижится во веки веков. Блажени вси надеющися на Господа!»

ИВАН: Блажени.

ЛАЗАРЬ: Пожернет тя огнь вечный! Яко не слушаешь Пророка, такожде и Он не услышит гласа твоего...

ИВАН: Тесен путь вводит во царство небесное, пространен же влечет во дно адово. Блажени плачющие, яко ти утешатся. За творящая пакости мне Бога молю и зла за зло не воздам, подражающе Христу и святым Его. (Опершись обеими руками на посох, думает.) Низко похилили головы князи, ажно рубить их срам. Господь бо гордым противится, смирена любит, а покоренному благодать дает. Кровьми многими землю аз обагрил. Ино же Русией править не возможно. (Боярам.) Призываю вас, князи: придите к государю своему, и Бог покоит вас. Что сего прибежища краснее и полезнее? Аще прибегнете ко мне, Пророк царство дарует и веселие со святыми, конца не имущи. Або — мука вечная без конца. (Игнатию Выродкову.) Отзови полки. (Бояре кланяются.) Жалую тебе, Иван Данилович, боярин сокольничий, уделом твоего родителя в Рязани. Тебя, Третяка Яковлевич, дедчиной твоего деда в Стародубе. Тебя, Василька Федорович, отчич князей Ярославских, уделом твоего родителя. Да кланяйтесь боярину конюшему — висеть бородам вашим на Поганой луже, абы не Леонтий Михайлович.

РОМАНОВ: Коими венцы украсиши главы наша, великий государь, кое безскверно воздарие от нас приимешь?

ИВАН: Храм поставите камен живоначальныя Троици праведному Лазарю на память, оприч того, две тысячи рублев на помин, иже душу положил за вас.

ШУНЕЖСКИЙ: В Кириллов, великий государь?

ИВАН: В Кириллов, в Чудов, в Калязин, в Горицкий, в Троице в Сергиеве, в Симонов.

ТРОЕКУРОВ: И спекулаторов поминать, великий государь? Квасник родителя моего убил.

РОМАНОВ: А Игнатий Шишка — моего.

ИВАН: Как лутче, так и делайте. (Опирается на посох, голову кладет на запястья.)

ШУНЕЖСКИЙ: Что еще, государь?

ИВАН (многозначительно): Здоров ли крестник мой Осиф, царь посаженной?

ИВАН: Осиф Кроткий помалу бояр в самовольство нача приводить, честию мало не с нами, государем, уравнял. И тако помалу сотвердися сия злоба. Должно же вам страх и трепет на себе иметь и во всем послушливыми быть, яко от Бога ми, вотчинный царь, колена Августова от племени варяжского, власть над вами и царство приемше, а не от человек.

ЖУНЕЖСКИЙ: Живи вечно, государь, ты бо царь наш, а мы грешны рабы твои, от тебе всегда милости просим.

ТРОЕКУРОВ: Умрем за тебя и за твои царевичи.

ИВАН: Умрете.
(Сообразно с порядком удаляющегося Ивана под руки поддерживают два боярина. За ним следует Анна Колтовская.)
ВЫРОДКОВ (оставшимся боярам): Пожалуйте на двор, высокородные, вероломного Лазаря править. Научайтесь. Как самозванного царя отделывать будете без навыка?

РОМАНОВ: Не щери зубы, собака. Тебя, Ирод, управить навыка не надо.

ВЫРОДКОВ: Не торопи провидца, боярин: у царя Ивана заветных слуг ниту: может, ты меня управишь, а может, я тебя прежде отделаю. (Уходит.)
БОЯРЕ:

— Печется нами государь: подал милостину нам.

— Ох, мужи и братие, превратился многомудренный ум царя в нрав яр.

— Государя диавол подущает точию словом проблекотати, аки бы то покаяние, делом же возноситися и гордитися по безчисленных беззакониях.

— Не токмо возноситися, но и нарочитых святых мужей проклинати учит.

— Не токмо проклинати учит, но и дьяволом нарицати.

— Яко и Христа древле людие льстецом и беснующимся.

— Духом Божиим водимых духом бесовским не срамляется нарицать.

— Ось, братие, мы ту слезим, а скверные люди домы князя Хабарова расхищают.

— Хабаров пред государем преступил.

— С пыток и ты покажешь, что преступил.

— Боюся, братие, царя сего паче лютаго зверя.

— Сей зверь тело вредит, а души не может погубить.

— Како вредит, князь: нас нашими же уделами жалует.

— Был аз государь в уделе своем...

— Стал холоп в Ивановом. Как все мы.

— Царь боярам не верит, а слуг избирает не от шляхетского роду, не от благородства, но паче от поповичей или от простого всенародства.

— Новые верники-дьяки, у которых отцы нашим отцам в холопстве не пригожались, ныне головами нашими торгуют.

— Похиливши голову, княже, голоса не возвышай.

— По истине так, братие.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА