Никколо Макиавелли. Государь: сочинения ocr: Ихтик

397

одного - что изгнали вы человека доброжелательного, а вернется

озлобленный, ибо саму натуру его изменят к худшему те, благодаря кому он

вернется и кому не станет препятствовать хотя бы из чувства благодарности.

Если же вы замыслите предать его смерти, то законным путем, через

должностных лиц это вам никогда не удастся, ибо спасением для него окажутся

как деньги его, так и ваши же продажные души. Но допустим даже, что он

погибнет или, будучи изгнанным, не сможет вернуться, - я не вижу, что от

этого выиграет наша республика, ибо, если освободить ее от Козимо, она

тотчас же попадет в лапы мессера Ринальдо, а что до меня лично, то я

принадлежу к тем, кто не желает, чтобы один какой-нибудь гражданин

могуществом и властью в государстве превосходил всех других. А уж если

обязательно один из этих двух должен возвыситься, я не вижу причины, по

которой можно было бы выбрать Ринальдо, а не Козимо. Больше я тебе ничего не

скажу, кроме разве одного: да спасет Бог наш город от участи иметь владыкой

кого-либо из своих граждан, но если по грехам нашим беда эта нас не минует,

да избавит нас Господь хотя бы от владычества Ринальдо. Не призывай же

никого принять решение, с любой точки зрения пагубное, и не рассчитывай с

горсточкой своих сторонников противиться воле большинства. Ибо все наши

сограждане, одни по невежеству, другие по злонамеренности, готовы продать

республику; фортуна же им удружила, подыскав покупателя. Последуй моему

совету - постарайся жить тихо, а что касается свободы, то в покушении на нее

наших сотоварищей по партии подозревай ничуть не меньше, чем противников.

Если же снова начнется смута, не становись ни на чью сторону, - так ты всем

удружишь и сможешь соблюсти свою выгоду, не повредив отечеству".

XXVIII

Речь эта на некоторое время утихомирила Барбадоро, и во Флоренции все

было спокойно, пока шла война с Луккой. Но затем заключен был мир и

скончался Никколо да Уццано, город же оказался на мирном положении и

страстей его уже ничто не обуздывало. Снова началось их гибельное кипение,

мессер же Ринальдо, считая теперь

398

себя главой своей партии, не переставал докучать своими просьбами всем

гражданам, которые, по его мнению, могли стать гонфалоньерами, уговаривая их

вооруженной рукой освободить отечество от человека, который по

злонамеренности некоторых и по невежеству весьма многих неизбежно вел его к

рабству. Такое поведение и мессера Ринальдо, и тех, кто стоял за противную

партию, повергло весь город в тревожное состояние: каждый раз, когда люди

назначались на должности, громко подсчитывали, сколько в данной магистратуре

лиц одной и лиц другой партии, а когда шли выборы в члены Синьории, весь

город будоражило. Любое дело, даже самое пустяковое, которое выносилось на

суд магистратов, служило поводом для раздоров, разбалтывались важные тайны,

и добро и зло в равной мере то превозносилось, то осуждалось, одинаково

страдали и благонамеренные и злонамеренные граждане, и ни одно должностное

лицо не выполняло своих обязанностей.

стремиться к умалению могущества Козимо и зная, что Бернардо Гваданьи может

стать гонфалоньером, уплатил долги Бернардо, чтобы задолженность государству

не помешала получению им этой должности. Когда подошло время выборов в

Синьорию, судьба, неизменная сообщница наших внутренних распрей, пожелала,

чтобы Бернардо оказался гонфалоньером на сентябрь и октябрь. Мессер Ринальдо

тотчас же явился к нему и сказал, что партия нобилей и всех тех, кто хочет

спокойного существования, чрезвычайно рада тому, что он достиг столь

высокого поста и что теперь лишь от него зависит, чтобы радость эта не

оказалась напрасной. Затем он указал ему на опасность, которой чреваты наши

раздоры, и на то, что единственный способ восстановить согласие - это

сокрушить Козимо, ибо только он из-за влияния, которое обеспечили ему

чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже

возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во

Флоренции единоличным государем. Поэтому долг доброго гражданина состоит в

том, чтобы предотвратить это, собрав народ на площади, восстановив

399

авторитет государства и возвратив родине свободу. Он напомнил Бернардо,

что Сальвестро Медичи сумел в свое время, хоть это и было делом неправедным,

принизить гвельфов, которые кровью предков своих купили право главенствовать

в государстве, и если ему удалось нанести многим столь несправедливую обиду,

то неужели им, нобилям, не удастся сейчас, когда правда на их стороне,

успешно справиться с одним человеком? Он призывал Бернардо отбросить всякий

страх, ибо друзья готовы поддержать его с оружием в руках, а на народные

низы, обожающие Козимо, нечего обращать внимания: из этого обожания Козимо

извлечет не более того, что в свое время извлек мессер Скали. Богатства

Козимо тоже не препятствие: едва лишь Козимо окажется в руках Синьории, как

она и ими сможет располагать по своему усмотрению. В заключение он добавил,

что, совершив это, Бернардо обеспечит государству безопасность и единение, а

себе добрую славу. На эту речь Бернардо кратко ответил, что он и сам считает

необходимым сделать все, о чем говорил мессер Ринальдо, что наступило время

действовать: пусть же мессер Ринальдо собирает вооруженную силу, ибо он,

Бернардо, считает, что на членов Синьории можно вполне рассчитывать.
Как только Бернардо вступил в должность, сговорился со своими коллегами

и условился о дальнейшем с мессером Ринальдо, он вызвал Козимо, который,

хотя многие друзья отговаривали его, явился по вызову, ибо более полагался

на свою невиновность, чем на милосердие Синьории. Во дворце Козимо тотчас же

был арестован. Мессер Ринальдо со множеством вооруженных людей вышел из

своего дома и в сопровождении почти всех своих сторонников явился на

площадь, куда Синьория призвала весь народ. Тотчас же для некоторых

изменений в структуре государственных учреждений была образована балия в

составе двухсот человек, которая, как только это стало возможным, и занялась

вопросом о реформе, а также о судьбе Козимо. Многие требовали его изгнания,

многие - его смерти, остальные же молчали - либо из сострадания к нему, либо

из страха перед другими, так что из-за этих разногласий нельзя было принять

никакого решения.