Никколо Макиавелли. Государь

войска сильного государя, которые призываются для помощи и защиты. Такими

войсками воспользовался недавно папа Юлий: в военных действиях против

Феррары он увидел, чего стоят его наемники, и сговорился с Фердинандом,

королем Испанским, что тот окажет ему помощь кавалерией и пехотой. Сами по

себе такие войска могут отлично и с пользой послужить своему государю, но

для того, кто их призывает на помощь, они почти всегда опасны, ибо поражение

их грозит государю гибелью, а победа -- зависимостью.

Несмотря на то, что исторические сочинения содержат множество подобных

примеров, я хотел бы сослаться на тот же пример папы Юлия. С его стороны это

был крайне опрометчивый шаг -- довериться чужеземному государю ради того,

чтобы захватить Феррару. И он был бы наказан за свою опрометчивость, если

бы, на его счастье, судьба не рассудила иначе: союзническое войско его было

разбито при Равенне, но благодаря тому, что внезапно появились швейцарцы и

неожиданно для всех прогнали победителей, папа не попал в зависимость ни к

неприятелю, ибо тот бежал, ни к союзникам, ибо победа была добыта не их

оружием. Флорентийцы, не имея войска, двинули против Пизы десять тысяч

французов -- что едва не обернулось для них худшим бедствием, чем все, какие

случались с ними в прошлом. Император Константинополя, воюя с соседями,

призвал в Грецию десять тысяч турок, каковые по окончании войны не пожелали

уйти, с чего и началось порабощение Греции неверными.

Итак, пусть союзническое войско призывает тот, кто не дорожит победой,

ибо оно куда опасней наемного. Союзническое войско -- это верная гибель

тому, кто его призывает: оно действует как один человек и безраздельно

повинуется своему государю; наемному же войску после победы нужно и больше

времени, и более удобные обстоятельства, чтобы тебе повредить; в нем меньше

единства, оно собрано и оплачиваемо тобой, и тот, кого ты поставил во главе

его, не может сразу войти в такую силу, чтобы стать для тебя опасным

соперником. Короче говоря, в наемном войске опаснее нерадивость, в

союзническом войске -- доблесть.

Поэтому мудрые государи всегда предпочитали иметь дело с собственным

войском. Лучше, полагали они, проиграть со своими, чем выиграть с чужими,

ибо не истинна та победа, которая добыта чужим оружием. Без колебаний

сошлюсь опять на пример Чезаре Борджа. Поначалу, когда герцог только вступил

в Романью, у него была французская конница, с помощью которой он захватил

Имолу и Форли. Позже он понял ненадежность союзнического войска и, сочтя,

что наемники менее для него опасны, воспользовался услугами Орсини и

Вителли. Но, увидев, что те в деле нестойки и могут ему изменить, он

избавился от них и набрал собственное войско. Какова разница между всеми

этими видами войск, нетрудно понять, если посмотреть, как изменялось

отношение к герцогу, когда у него были только французы, потом -- наемное

войско Орсини и Вителли и, наконец -- собственное войско. Мы заметим, что,

хотя уважение к герцогу постоянно росло, в полной мере с ним стали считаться

только после того, как все увидели, что он располагает собственными

солдатами.

Я намеревался не отступать от тех событий, которые происходили в Италии

в недавнее время, но сошлюсь еще на пример Гиерона Сиракузского, так как

упоминал о нем выше. Став, как сказано, волею сограждан военачальником

Сиракуз, он скоро понял, что от наемного войска мало толку, ибо тогдашние

кондотьеры были сродни теперешним. И так как он заключил, что их нельзя ни

прогнать, ни оставить, то приказал их изрубить и с тех пор опирался только

на свое, а не на чужое войско. Приходит на память и рассказ из Ветхого

завета, весьма тут уместный. Когда Давид вызвал на бой Голиафа, единоборца

из стана филистимлян, то Саул, дабы поддержать дух в Давиде, облачил его в

свои доспехи, но тот отверг их, сказав, что ему не по себе в чужом

вооружении и что лучше он пойдет на врага с собственной пращой и ножом. Так

всегда и бывает, что чужие доспехи либо широки, либо тесны, либо слишком

громоздки.

Карл VII, отец короля Людовика XI, благодаря фортуне и доблести

освободив Францию от англичан, понял, как необходимо быть вооруженным своим

оружием, и приказал образовать постоянную конницу и пехоту. Позже король

Людовик, его сын, распустил пехоту и стал брать на службу швейцарцев; эту

ошибку еще усугубили его преемники, и теперь она дорого обходится

французскому королевству. Ибо, предпочтя швейцарцев, Франция подорвала дух

своего войска: после упразднения пехоты кавалерия, приданная наемному

войску, уже не надеется выиграть сражение своими силами. Так и получается,

что воевать против швейцарцев французы не могут, а без швейцарцев против

других -- не смеют. Войско Франции, стало быть, смешанное: частью

собственное, частью наемное -- и в таком виде намного превосходит целиком

союзническое или целиком наемное войско, но намного уступает войску, целиком

состоящему из своих солдат. Ограничусь уже известным примером: Франция была

бы непобедима, если бы усовершенствовала или хотя бы сохранила устройство

войска, введенное Карлом. Но неразумие людей таково, что они часто не

замечают яда внутри того, что хорошо с виду, как я уже говорил выше по

поводу чахоточной лихорадки.

Поэтому государь, который проглядел зарождающийся недуг, не обладает

истинной мудростью,-- но вовремя распознать его дано немногим. И если мы

задумаемся об упадке Римской империи, то увидим, что он начался с того, что

римляне стали брать на службу наемников -- готов. От этого и пошло истощение

сил империи, причем сколько силы отнималось у римлян, столько прибавлялось

готам. В заключение же повторю, что без собственного войска государство

непрочно -- более того, оно всецело зависит от прихотей фортуны, ибо

доблесть не служит ему верной защитой в трудное время. По мнению и приговору

мудрых людей:" Quod nihil sit tam infirmum aut instabile, quam fama

potentiae non sua vi nixa". ["Нет ничего более шаткого и преходящего, чем

обаяние не опирающегося на собственную силу могущества". Тацит. Анналы,

XIII, 19, т. 1. Л.,1970, с. 232. перевод А. С. Бобовича.]. Собственные

войска суть те, которые составляются из подданных, граждан или преданных

тебе людей, всякие же другие относятся либо к союзническим, либо к наемным.

А какое им дать устройство, нетрудно заключить, если обдумать действия

четырех названных мною лиц и рассмотреть, как устраивали и вооружали свои

армии Филипп, отец Александра Македонского, и многие другие республики и

государи, чьему примеру я всецело вверяюсь.
ГЛАВА XIV
КАК ГОСУДАРЬ ДОЛЖЕН ПОСТУПАТЬ КАСАТЕЛЬНО ВОЕННОГО ДЕЛА
Таким образом, государь не должен иметь ни других помыслов, ни других

забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки,

ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может

возложить на другого. Военное искусство наделено такой силой, что позволяет

не только удержать власть тому, кто рожден государем, но и достичь власти

тому, кто родился простым смертным. И наоборот, когда государи помышляли

больше об удовольствиях, чем о военных упражнениях, они теряли и ту власть,

что имели. Небрежение этим искусством является главной причиной утраты

власти, как владение им является главной причиной обретения власти.

Франческо Сфорца, умея воевать, из частного лица стал Миланским

герцогом, дети его, уклоняясь от тягот войны, из герцогов стали частными

лицами. Тот, кто не владеет военным ремеслом, навлекает на себя много бед, и

в частности презрение окружающих, а этого надо всемерно остерегаться, как о

том будет сказано ниже. Ибо вооруженный несопоставим с безоружным и никогда

вооруженный не подчинится безоружному по доброй воле, а безоружный никогда

не почувствует себя в безопасности среди вооруженных слуг. Как могут двое

поладить, если один подозревает другого, а тот в свою очередь его презирает.

Так и государь, не сведущий в военном деле, терпит много бед, и одна из них

та, что он не пользуется уважением войска и в свою очередь не может на него

положиться.

Поэтому государь должен даже в мыслях не оставлять военных упражнений и

в мирное время предаваться им еще больше, чем в военное. Заключаются же они,

во-первых, в делах, во-вторых -- в размышлениях. Что касается дел, то

государю следует не только следить за порядком и учениями в войске, но и

самому почаще выезжать на охоту, чтобы закалить тело и одновременно изучить

местность, а именно: где и какие есть возвышенности, куда выходят долины,

насколько простираются равнины, каковы особенности рек и болот. Такое

изучение вдвойне полезно. Прежде всего благодаря ему лучше узнаешь

собственную страну и можешь вернее определить способы ее защиты; кроме того,

зная в подробностях устройство одной местности, легко понимаешь особенности

другой, попадая туда впервые, ибо склоны, долины, равнины, болота и реки,

предположим, в Тоскане имеют определенное сходство с тем, что мы видим в

других краях, отчего тот, кто изучил одну местность, быстро осваивается и во

всех прочих. Если государь не выработал в себе этих навыков, то он лишен

первого качества военачальника, ибо именно они позволяют сохранять

преимущество, определяя местоположение неприятеля, располагаясь лагерем, идя

на сближение с противником, вступая в бой и осаждая крепости.

Филопемену, главе ахейского союза, античные авторы расточают множество

похвал, и в частности за то, что он и в мирное время ни о чем не помышлял,

кроме военного дела. Когда он прогуливался с друзьями за городом, то часто

останавливался и спрашивал: если неприятель займет тот холм, а наше войско

будет стоять здесь, на чьей стороне будет преимущество? как наступать в этих

условиях, сохраняя боевые порядки? как отступать, если нас вынудят к

отступлению? как преследовать противника, если тот обратился в бегство? И

так, продвигаясь вперед, предлагал все новые и новые обстоятельства из тех,

какие случаются на войне; и после того, как выслушивал мнение друзей,

высказывал свое и приводил доводы в его пользу, так постоянными

размышлениями он добился того, что во время войны никакая случайность не

могла бы застигнуть его врасплох.

Что же до умственных упражнений, то государь должен читать исторические

труды, при этом особо изучать действия выдающихся полководцев, разбирать,

какими способами они вели войну, что определяло их победы и что --

поражения, с тем чтобы одерживать первые и избегать последних. Самое же

главное -- уподобившись многим великим людям прошлого, принять за образец

кого-либо из прославленных и чтимых людей древности и постоянно держать в

памяти его подвиги и деяния. Так, по рассказам, Александр Великий подражал

Ахиллу, Цезарь -- Александру, Сципион -- Киру. Всякий, кто прочтет

жизнеописание Кира, составленное Ксенофонтом, согласится, что, уподобляясь

Киру, Сципион весьма способствовал своей славе и что в целомудрии,

обходительности, человечности и щедрости Сципион следовал Киру, как тот

описан нам Ксенофонтом. Мудрый государь должен соблюдать все описанные

правила, никогда не предаваться в мирное время праздности, ибо все его труды

окупятся, когда настанут тяжелые времена, и тогда, если судьба захочет его

сокрушить, он сумеет выстоять под ее напором.

отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я

опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же

предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея

намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел

следовать правде не воображаемой, а действительной -- в отличие от тех

многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности

никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как

должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради

должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая

исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь

с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он

хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и

пользоваться этим умением смотря по надобности.

Если же говорить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей,

то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше

прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или

порицания. А именно: говорят, что один щедр, другой скуп -- если взять

тосканское слово, ибо жадный на нашем наречии это еще и тот, кто хочет

отнять чужое, а скупым мы называем того, кто слишком держится за свое --

один расточителен, другой алчен; один жесток, другой сострадателен; один

честен, другой вероломен; один изнежен и малодушен, другой тверд духом и

смел; этот снисходителен, тот надменен; этот распутен, тот целомудрен; этот

лукав, тот прямодушен; этот упрям, тот покладист; этот легкомыслен, тот

степенен; этот набожен, тот нечестив и так далее. Что может быть похвальнее

для государя, нежели соединять в себе все лучшие из перечисленных качеств?

Но раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни

неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех

пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же --

воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся

навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у

власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд

кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот:

выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и

безопасность.
ГЛАВА XVI
О ЩЕДРОСТИ И БЕРЕЖЛИВОСТИ
Начну с первого из упомянутых качеств и скажу, что хорошо иметь славу

щедрого государя. Тем не менее тот, кто проявляет щедрость, чтобы слыть

щедрым, вредит самому себе. Ибо если проявлять ее разумно и должным образом,

о ней не узнают, а тебя все равно обвинят в скупости, поэтому, чтобы,

распространить среди людей славу о своей щедрости, ты должен будешь

изощряться в великолепных затеях, но, поступая таким образом, ты истощишь

казну, после чего, не желая расставаться со славой щедрого правителя,

вынужден будешь сверх меры обременить народ податями и прибегнуть к

неблаговидным способам изыскания денег. Всем этим ты постепенно возбудишь

ненависть подданных, а со временем, когда обеднеешь,-- то и презрение. И

после того как многих разоришь своей щедростью и немногих

облагодетельствуешь, первое же затруднение обернется для тебя бедствием,

первая же опасность -- крушением. Но если ты вовремя одумаешься и захочешь

поправить дело, тебя тотчас же обвинят в скупости.

Итак, раз государь не может без ущерба для себя проявлять щедрость так,

чтобы ее признали, то не будет ли для него благоразумнее примириться со

славой скупого правителя? Ибо со временем, когда люди увидят, что благодаря

бережливости он удовлетворяется своими доходами и ведет военные кампании, не

обременяя народ дополнительными налогами, за ним утвердится слава щедрого

правителя. И он действительно окажется щедрым по отношению ко всем тем, кого

мог бы обогатить, а таких единицы. В наши дни лишь те совершили великие

дела, кто прослыл скупым, остальные сошли неприметно. Папа Юлий желал слыть

щедрым лишь до тех пор, пока не достиг папской власти, после чего, готовясь

к войне, думать забыл о щедрости. Нынешний король Франции провел несколько

войн без введения чрезвычайных налогов только потому, что, предвидя

дополнительные расходы, проявлял упорную бережливость. Нынешний король

Испании не предпринял бы и не выиграл стольких кампаний, если бы дорожил

славой щедрого государя.

Итак, ради того, чтобы не обирать подданных, иметь средства для

обороны, не обеднеть, не вызвать презрения и не стать по неволе алчным,

государь должен пренебречь славой скупого правителя, ибо скупость -- это

один из тех пороков, которые позволяют ему править. Если мне скажут, что

Цезарь проложил себе путь щедростью и что многие другие, благодаря тому, что

были и слыли щедрыми, достигали самых высоких степеней, я отвечу: либо ты

достиг власти, либо ты еще на пути к ней. В первом случае щедрость вредна,

во втором -- необходима. Цезарь был на пути к абсолютной власти над Римом,

поэтому щедрость не могла ему повредить, но владычеству его пришел бы конец,

если бы он, достигнув власти, прожил дольше и не умерил расходов. А если мне

возразят, что многие уже были государями и совершали во главе войска великие

дела, однако же слыли щедрейшими, я отвечу, что тратить можно либо свое,

либо чужое. В первом случае полезна бережливость, во втором -- как можно

большая щедрость.

Если ты ведешь войско, которое кормится добычей, грабежом, поборами и

чужим добром, тебе необходимо быть щедрым, иначе за тобой не пойдут солдаты.

И всегда имущество, которое не принадлежит тебе или твоим подданным, можешь

раздаривать щедрой рукой, как это делали Кир, Цезарь и Александр, ибо,

расточая чужое, ты прибавляешь себе славы, тогда как расточая свое -- ты

только себе вредишь. Ничто другое не истощает себя так, как щедрость:

выказывая ее, одновременно теряешь самую возможность ее выказывать и либо

впадаешь в бедность, возбуждающую презрение, либо, желая избежать бедности,

разоряешь других, чем навлекаешь на себя ненависть. Между тем презрение и

ненависть подданных -- это то самое, чего государь должен более всего

опасаться, щедрость же ведет к тому и другому. Поэтому больше мудрости в

том, чтобы, слывя скупым, стяжать худую славу без ненависти, чем в том,

чтобы, желая прослыть щедрым и оттого по неволе разоряя других, стяжать

худую славу и ненависть разом.

государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует

остерегаться злоупотребить милосердием. Чезаре Борджа многие называли

жестоким, но жестокостью этой он навел порядок в Риманье, объединил ее,

умиротворил и привел к повиновению. И, если вдуматься, проявил тем самым

больше милосердия, чем флорентийский народ, который, боясь обвинений в

жестокости, позволил разрушить Пистойю. Поэтому государь, если он желает

удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в

жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, чем те,

кто по избытку его потворствует беспорядку. Ибо от беспорядка, который

порождает грабежи и убийства, страдает все население, тогда как от кар,

налагаемых государем, страдают лишь отдельные лица. Новый государь еще

меньше, чем всякий другой, может избежать упрека в жестокости, ибо новой

власти угрожает множество опасностей. Вергилий говорит устами Дидоны:

Moliri, et late fines custode tueri.

Бдительно так рубежи охранять меня заставляет."

Вергилий. Энеида, кн. I, 563-564. М., "Художественная литература",

1971. Перевод С. А. Ошерова.]

расправу, во всех своих действиях он должен быть сдержан, осмотрителен и

милостив, так чтобы излишняя доверчивость не обернулась неосторожностью, а

излишняя недоверчивость не озлобила подданных.

По этому поводу может возникнуть спор, что лучше: чтобы государя любили

или чтобы его боялись. Говорят что лучше всего, когда боятся и любят

одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж

приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. Ибо о людях в целом можно

сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману,

что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь добро, они твои

всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей,

ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя

отвернуться. И худо придется тому государю, который, доверясь их посулам, не

примет никаких мер на случай опасности. Ибо дружбу, которая дается за

деньги, а не приобретается величием и благородством души, можно купить, но

нельзя удержать, чтобы воспользоваться ею в трудное время. Кроме того, люди

меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто

внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди,

будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх

поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно.

Однако государь должен внушать страх таким образом, чтобы, если не

приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, ибо вполне возможно внушить

страх без ненависти. Чтобы избежать ненависти, государю необходимо

воздерживаться от посягательств на имущество граждан и подданных и на их

женщин. Даже когда государь считает нужным лишить кого-либо жизни, он может

сделать это, если налицо подходящее обоснование и очевидная причина, но он

должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть

отца, чем потерю имущества. Тем более что причин для изъятия имущества

всегда достаточно и если начать жить хищничеством, то всегда найдется повод

присвоить чужое, тогда как оснований для лишения кого-либо жизни гораздо

меньше и повод для этого приискать труднее.

Но когда государь ведет многочисленное войско, он тем более должен

пренебречь тем, что может прослыть жестоким, ибо, не прослыв жестоким,

нельзя поддержать единства и боеспособности войска. Среди удивительных

деяний Ганнибала упоминают и следующее: отправившись воевать в чужие земли,

он удержал от мятежа и распрей огромное и разноплеменное войско как в дни

побед, так и в дни поражений. Что можно объяснить только его нечеловеческой

жестокостью, которая вкупе с доблестью и талантами внушала войску

благоговение и ужас; не будь в нем жестокости, другие его качества не

возымели бы такого действия. Между тем авторы исторических трудов, с одной

стороны, превозносят сам подвиг, с другой -- необдуманно порицают главную

его причину.

Насколько верно утверждение, что полководцу мало обладать доблестью и

талантом, показывает пример Сципиона -- человека необычайного не только

среди его современников, но и среди всех людей. Его войска взбунтовались в

Испании вследствие того, что по своему чрезмерному мягкосердечию он

предоставил солдатам большую свободу, чем это дозволяется воинской

дисциплиной. Что и вменил ему в вину Фабий Максим, назвавший его перед

Сенатом развратителем римского воинства. По тому же недостатку твердости

Сципион не вступился за локров, узнав, что их разоряет один из его легатов,

и не покарал легата за дерзость. Недаром кто-то в Сенате, желая его

оправдать, сказал, что он относится к той природе людей, которым легче

избегать ошибок самим, чем наказывать за ошибки других. Со временем от этой

черты Сципиона пострадало бы и его доброе имя, и слава -- если бы он

распоряжался единолично; но он состоял под властью сената, и потому это

свойство его характера не только не имело вредных последствий, но и

послужило к вящей его славе.

Итак, возвращаясь к спору о том, что лучше: чтобы государя любили или

чтобы его боялись, скажу, что любят государей по собственному усмотрению, а

боятся -- по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше

рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого; важно лишь

ни в коем случае не навлекать на себя ненависти подданных, как о том сказано

выше.