Нил Стивенсон Криптономикон. Часть 2

СИЭТЛ

Вдова и пятеро детей Лоуренса Притчарда Уотерхауза убеждены, что папа воевал, но дальше мнения расходятся. У каждого из них в голове свое военное кино пятидесятых или документальный киножурнал, с совершенно разными событиями. Нет согласия даже по вопросу, служил он в армии или на флоте, хотя это, на взгляд Рэнди, немаловажный сюжетный момент. Воевал он в Европе или в Азии? Каждый говорит свое. Бабушка выросла на овцеводческой ферме в австралийской глубинке. Можно предположить, что на каком то этапе жизни она была достаточно приземленной особой – из тех женщин, которые не только помнят, где служил их покойный муж, но и могут, достав с чердака винтовку, собрать ее с закрытыми глазами. Однако, похоже, бабушка провела примерно сорок пять процентов своего времени в церкви (где не только присутствовала на службах, но и посещала школу и вела практически всю светскую жизнь) либо по пути туда и оттуда. Более того, ее родители явно не хотели, чтобы она прозябала на ферме, лазая рукой в овечьи влагалища и прикладывая сырое мясо к синякам, наставленным мужем деревенщиной. Они готовы были смириться, что сельская карьера предназначена кому то из их сыновей (с детства ушибленных на голову или впавших в хронический алкоголизм). Однако главным предназначением младших сСмндд было восстановить утраченную славу предков, которые во времена Шекспира якобы были видными торговцами шерстью, жили в лучшем районе Лондона и писали свою фамилию «Смит», пока эпидемия овечьей почесухи, происки завистливых Внешних Йглмцев и нежелание сограждан носить трехпудовые, кишащие власоедами вонючие свитера не привели их к честной, а затем и не очень честной бедности в итоге – к насильственной высылке в Австралию.

Короче, мама родила, вырастила и выпестовала бабушку для того, чтобы та носила перчатки и чулки в большом городе. Эксперимент удался до такой степени, что ни в какой момент взрослой жизни Мэри сСмндд визит английской королевы не застал бы ее врасплох, настолько все вокруг дышало чистотой и благопристойностью. Дежурной шуткой сыновей было, что мама может войти в любой байкерский клуб мира, и от одного ее присутствия драки прекратятся, локти будут убраны с барной стойки, спины распрямятся, а нецензурные слова застрянут в гортани. Байкеры полезут друг другу на спины, чтобы принять у нее пальто, придвинуть стул, обращаться к ней «мэм». Хотя в реальности эта сценка ни разу не происходила, в семье она была знаменита как выступление «Битлз» в шоу Эда Салливана или самурайские выкрутасы Белуши старшего в «Субботнем концерте». Видеокассета с ней стояла на их мысленной полке рядом с воображаемыми фильмами о военных похождениях родителя. Суть была в том, что умение вести дом, которым восхищала (или пугала) бабушка, не менее тщательная забота о своей внешности, способность ежегодно аккуратным почерком писать несколько сотен рождественских открыток и так далее и тому подобное занимали в ее голове столько же места, сколько, скажем, математика в мозгу физика теоретика.

В вопросах же практических бабушка была совершенно беспомощна, надо полагать, изначально. Пока она еще могла водить, то разъезжала по Уитмену в «линкольн континентале» 1965 года, последнем автомобиле, который ее муж незадолго до своей безвременной кончины приобрел у местной фирмы «Патерсон линкольн меркьюри». Машина весила примерно две с половиной тонны, а движущихся частей имела больше, чем полная силосная башня швейцарских часов. Всякий раз, приезжая в гости, кто нибудь из отпрысков мужского пола прокрадывался в гараж, чтобы вытащить измерительный щуп и убедиться, что двигатель непостижимым образом полон чистого, янтарного машинного масла. Как выяснилось, ее покойный муж призвал к своему смертному одру всех здравствующих мужчин рода Патерсон, начиная с прадеда и кончая правнуками, и заключил с ними своего рода пакт: если давление в «линкольне» упадет ниже указанного или техобслуживание еще в чем нибудь подкачает, они мало что попадут в ад – черти, как в «Фаусте» Марло, утащат их прямиком с толчка или с заседания совета директоров. Он знал, что для его жены шина – в лучшем случае нечто такое, что мужчина должен, выпрыгнув из машины, героически поменять под восхищенным взором из за стекла. Материальный мир существовал исключительно для того, чтобы окружающим мужчинам было чем занять руки, причем, учтите, не ради практической пользы, а чтобы бабушка могла вознаградить их своей улыбкой или повергнуть в прах смутным намеком на недовольство. Система работала замечательно, пока рядом и впрямь были мужчины, то есть до смерти мужа. С тех самых пор партизанский отряд механиков неотступно следил за бабушкой и время от времени угонял «линкольн» с церковной стоянки во время воскресной службы, чтобы тайком поменять в гараже масло. То, что автомобиль четверть века проездил без ремонта – даже бензин заливать ни разу не пришлось, – лишний раз убеждало бабушку в том, какими забавными глупостями утруждают себя мужчины.

В любом случае бабушка, чья практичность на склоне лет только убавилась (если такое возможно), была не та женщина, к которой стоит обращаться за информацией о послужном списке покойного мужа. Защита отечества относилась у нее к той же категории, что и замена лопнувших шин, – грязное дело, которое положено знать мужчинам. Причем не только мужчинам прошедших дней, суперменам ее поколения: Рэнди тоже полагалось это уметь. Если бы завтра Япония и Германия вновь объявили войну Америке, Рэнди следовало бы на следующий же день сесть за пульт управления сверхзвукового истребителя. И Рэнди скорее врезался бы штопором в землю на скорости 2 Маха, чем разочаровал бабушку.

По счастью для Рэнди, который в последнее время живо интересовался дедом, родные откопали старый чемодан: некогда щегольской ротангово кожаный сувенир «Ревущих двадцатых» с истертыми гостиничными наклейками, запечатлевшими миграцию Лоуренса Притчарда Уотерхауза со Среднего Запада в Принстон и обратно. Чемодан набит маленькими черно белыми фотографиями. Отец Рэнди вываливает содержимое на стол для пинг понга, который стоит посреди комнаты отдыха в доме для престарелых, хотя мысли здешних обитателей так же далеки от пинг понга, как, скажем, от пирсинга сосков. Фотографии разложены на несколько стопок; Рэнди, его отец, дяди и тети перебирают их по очереди. По большей части это снимки уотерхаузовских детей, и все очень веселятся, пока не натыкаются на собственные фотографии в школьном или младенческом возрасте. Затем груда снимков начинается казаться чересчур большой. Очевидно, Лоуренс Притчард Уотерхауз был заядлым фотографом любителем; теперь за это приходится расплачиваться его детям.

У Рэнди другие мотивы, поэтому он задерживается больше всех и в одиночестве перебирает стопки.

99% – фотографии уотерхаузовской малышни примерно пятидесятых годов. Но есть и более старые. Рэнди находит снимок деда под пальмами, в кителе и белой фуражке. Через три часа он натыкается на фотографию очень юного дедушки, почти что тонкошеего подростка в пиджаке с отцовского плеча. Дедушка стоит перед готическим зданием вместе с двумя другими юнцами: улыбающимся брюнетом, чьи черты кажутся Рэнди смутно знакомыми и мужественно красивым блондином в очках без оправы. Все трое с велосипедами: дедушка стоит, оседлав свой, двое других, вероятно, сочли это чересчур легкомысленным и держат велосипеды за руль. Еще через час он находит деда снова на фоне пальм в армейской форме.

На следующий день Рэнди сидит рядом с бабушкой, только что завершившей часовой ритуал подъема с постели.

– Бабушка, я нашел две старые фотографии. – Он кладет фотографии на стол и дает ей время переключиться. Бабушка нелегко перепрыгивает с темы на тему, да и старческие глаза фокусируются не сразу.

– Да, на обеих Лоуренс во время войны. – Бабушка всегда умела говорить очевидные вещи абсолютно вежливым тоном, но так, что собеседнику тут же становилось стыдно за свою назойливость. Она явно устала опознавать фотографии – утомительное занятие с очевидным подтекстом «ты скоро умрешь, а нам любопытно – кто эта женщина рядом с „бьюиком“?».

– Бабушка, – бодро говорит Рэнди, надеясь разбудить ее интерес, – вот на этой фотографии он во флотской форме. А на этой – в армейской.

Бабушка Уотерхауз поднимает брови и смотрит на него с тем же искусственным интересом, как если бы приехала сюда по делу, и некий мужчина, с которым их только что познакомили, принялся бы объяснять ей, как поменять шину.

– Это… э э… несколько необычно, – говорит Рэнди, – чтобы человек на одной войне успел побывать и на флоте, и в армии. Обычно бывает или то, или другое.

– У Лоуренса была и армейская, и флотская форма, – говорит бабушка таким тоном, словно сообщает, что у него были и толстая, и тонкая кишка. – Он надевал их сообразно обстоятельствам.

– Разумеется, – говорит Рэнди.

– Я даже не знаю, когда они поженились, – говорит он. – Кошмар, правда?

– В сентябре 1945 го. Я из нее вытянула.

– Обалдеть.

– Женские разговоры.

– Понятия не имел, что ты умеешь их вести.

– Мы все умеем.

– Узнала что нибудь еще про свадьбу? Например…

– Название сервиза?

– Ага.

– Значит, все сходится. Я хочу сказать, сходится хронологически. Лодка потонула в мае сорок пятого возле Палавана – за четыре месяца до свадьбы. Зная бабушку, можно с уверенностью сказать, что приготовления были в самом разгаре – они определенно уже выбрали сервиз.

– И ты считаешь, что твой дед сфотографировался в Маниле примерно в то же время?

– Это точно Манила. И ее освободили только в марте сорок пятого.

– Что получается? Твой дед общался с кем то в подводной лодке в конце марта – начале мая.

– На подлодке нашли очки. – Рэнди вынимает из нагрудного кармана фотографию и протягивает их Ами. – Интересно, не такие, как на этом типе? Я про высокого блондина.

– Проверю, когда вернусь. Вот этот чудик слева – твой дед?

– Ага.

– Думаю, Тьюринг.

– Как журнал «Тьюринг»?

– Журнал назвали в его честь, потому что он много сделал для разработки компьютеров.

– Как и твой дед.

– Ага.

– Прости, что я такая свинья, – говорит Рэнди. – У нас в семье – все ученые. Математики. Самые тупые вроде меня становятся инженерами.

– Извини, я не ослышалась? Ты назвал себя самым тупым?

– Может быть, менее собранным.

– М м м.

– Я хотел сказать, что въедливость и точность в математическом смысле – все, что у нас есть. Каждый должен как то пробиваться в жизни, верно? Иначе будешь до конца дней работать в «Макдоналдсе» или хуже. Одни рождаются богатыми. Другие – в больших дружных семьях вроде твоей. Для нас способ пробиться в жизни – знать, что два плюс два – четыре, и стоять на этом с упорством, которое кому то покажется занудным, а кого то может и обидеть. Прости.

– Кого обидеть? Людей, которые считают, что два плюс два – пять?

– Людей, для которых такт и внимание к чужим чувствам важнее, чем буквальная точность любой сказанной фразы.

– Например… женщин?

Рэнди стискивает зубы на протяжении примерно мили, потом говорит:

– Если можно хоть как то обобщить разницу между мужским и женским мышлением, то, думаю, мужчина способен сконцентрировать свои мысли до лазерного луча и направить на что то одно, отрешившись от всего остального.

– А женщины не способны?

– Полагаю, способны , но обычно не хотят . Я, собственно, о том, что женский подход, как правило, здоровее мужского.

– М м м.

– Но ты только что назвал себя несобранным.

– По сравнению с другими в моей семье – да. Я знаю немного про астрономию, довольно много про компьютеры, самую малость про бизнес и, если можно так сказать, чуть лучше умею общаться с людьми. Вернее, я по крайней мере чувствую, когда получается не то, и смущаюсь.

Ами смеется.

– Это у тебя точно здорово получается. По большей части ты просто переходишь от одного смущения к другому.

Рэнди смущается.

– Очень трогательно, – подбадривает Ами. – И хорошо о тебе говорит.

– Я, собственно, о том, что меня отличает. Неумение себя вести люди готовы понять и простить, потому что с каждым такое было; те, кого в школе зовут «ботаниками», а в компьютерном мире – «нердами», пугают другим – неспособностью заметить, что ведут себя как то не так.

– Даже жалко.

– Пока они учатся в старших классах – да, – говорит Рэнди. – Потом уже не жалко. Это что то совсем другое.

– Что?

– Не знаю. Не подберу слова. Увидишь.

Значительно не доезжая до основной части города, в зеленом предместье с трехзначными номерами улиц и авеню, Рэнди сворачивает на съезд с основной дороги и катит вдоль одного огромного торгового комплекса. Вокруг понавырастали новые магазинчики, привычных ориентиров не найти. Везде людно: народ понес сдавать рождественские подарки. Немного поплутав, Рэнди находит наконец основное здание торгового центpa, несколько замшелое в сравнении с молодой магазинной порослью. Он ставит машину в дальнем конце парковки и объясняет, что легче пятнадцать секунд идти пешком, чем пятнадцать минут искать место поближе к входу.

Минуту Рэнди и Ами стоят над открытым багажником «aкуры», стаскивая с себя наслоения зимней одежды. Ами беспокоится о братьях и жалеет, что они с Рэнди не отдали им все теплое. Когда их видели последний раз, ребята кружили у «импалы», как истребители перед посадкой на авианосец: проверяли давление в шинах, уровень бензина и масла с таким сосредоточенным видом, как будто готовились не просто плюхнуться на сиденья и два дня гнать на восток, а отправлялись навстречу захватывающим приключениям. Классные ребята – девчонки, наверное, по ним сохнут. Ами обняла каждого с такой горячностью, будто прощалась навсегда. Ребята выдержали это с достоинством и снисходительностью; им хватило такта газануть по полной не сразу, а лишь через два квартала.

Рэнди и Ами заходят в торговый центр. Ами по прежнему не знает, зачем они здесь, хотя держится боевито. Рэнди слегка дезориентирован, но наконец берет курс на доносящуюся из глубины здания электронную какофонию и оказывается в той части торгового центра, где расположены кафе и ресторанчики. Руководствуясь отчасти звуками, отчасти запахами, он доходит до угла, где сгрудились за столиками мужчины в возрасте примерно от десяти до сорока лет. Некоторые едят палочками сычуаньскую лапшу; почти все остальные глядят в какие то, как представляется издалека, бумажки. На заднем фоне бумкают взрывами и переливаются ультрафиолетовыми огнями игровые автоматы, но, похоже, это лишь мертвый ориентир для секты бумагопоклонников. Тощий тинэйджер в черных джинсах и черной майке обходит столики с раздражающей самоуверенностью бильярдного маркёра; через плечо у него, как ружье, висит длинная картонная коробка.

– Моя этническая группа, – объясняет Рэнди в ответ на недоуменный взгляд Ами. – Любители фантастических ролевых игр. Это мы с Ави десять лет назад.

– Похоже на карты, – говорит Ами, вглядываясь и морща нос. – Только какие то чудные.

Она с любопытством протискивается в группу из четырех игроков. Практически в любом другом месте появление девушки с отчетливо выраженной талией произвело бы на этих парней определенный эффект; ее по крайней мере грубо смерили бы взглядом. Однако сейчас они полностью поглощены картами у себя в руках. Каждая карточка запаяна в прозрачный пластиковый чехол для сохранения первозданной чистоты и украшена изображением волшебника, тролля или иного побега посттолкиновского эволюционного древа; на обороте напечатаны сложные правила. Мысленно эти ребята не в торговом центре на окраине Сиэтла: они на горном перевале, пытаются уничтожить друг друга острой сталью или чародейным огнем.

Тинэйджер оценивающе смотрит на Рэнди, пытаясь распознать потенциального игрока. Коробка длинная и, надо полагать, тяжелая: в ней должны помещаться несколько сот карт. Рэнди не удивился бы, узнав про этого мальчонку что нибудь жуткое, например, что тот заработал перепродажей карт на новенький «лексус», который пока не может водить по возрасту. Рэнди ловит его взгляд и спрашивает:

– Честер?

– В туалете.

Рэнди садится и смотрит, как Ами наблюдает за игроками. Он думал, что в Уитмене будет самое страшное, что она испугается и сбежит. Но то, что происходит здесь, потенциально хуже. Толпа рыхлых мужиков взаперти доводит себя до исступления заумной игрой в придуманных персонажей, которые якобы совершают на открытом воздухе вещи, куда менее интересные, чем повседневная работа Ами, ее отца и других родственников. Как будто Рэнди нарочно испытывает Ами, проверяя, когда она не выдержит и сбежит. Однако пока Ами еще не начала брезгливо кривить губы. Она беспристрастно следит за игрой, заглядывая игрокам через плечо, и порой щурится от некоторого произвола в правилах.

– Привет, Рэнди.

– Привет, Честер.

Значит, Честер вернулся из туалета. Он выглядит в точности как десять лет назад, только несколько раздался в объеме, как при классической демонстрации теории расширяющейся вселенной: берешь шарик, рисуешь на нем физиономию и надуваешь сильнее. Поры на лице укрупнились, волосы стали реже, как на ранней стадии облысения. Впечатление, что увеличилось даже расстояние между глазами, крапинки на радужке расползлись в пятна. Это не полнота, он такой же кряжистый, как и прежде. Поскольку после двадцати люди не растут, вероятно, у Рэнди обман зрения. Просто люди с возрастом как будто занимают больше места в пространстве. Или, может быть, люди с возрастом больше видят.

– Как Ави?

– Нормально, – отвечает Рэнди. Честер в жилете с явно избыточным количеством карманов, по которым рассованы карты. Может, оттого он и кажется таким большим. На нем этих карт примерно полпуда.

– Смотрю, ты перешел на карточные ролевые игры, – говорит Рэнди.

– О да! Так гораздо лучше, чем с карандашом и бумагой. И даже на компьютере, при всем уважении к той замечательной работе, которую сделали вы с Ави. Чем сейчас занимаешься?

– Одной штукой, которая может здесь пригодиться, – говорит Рэнди. – Я только что подумал: когда у тебя есть набор криптографических протоколов для выпуска устойчивой к взлому электронной валюты – а этим, как ни смешно, мы и занимаемся – их можно применить и к карточным играм. Потому что карты, по сути, те же банкноты. Одни ценнее других.

С первых же слов Честер начинает кивать, но не перебивает Рэнди, как сделал бы нерд помоложе. Молодой нерд быстро обижается, когда рядом произносят какие либо утверждения: как будто он, молодой нерд, может чего то не знать! Нерды постарше больше уверены в себе и к тому же понимают, что людям иногда надо подумать вслух. А сильно продвинутые нерды понимают и другое: констатация известных фактов – часть нормального человеческого общения и ни в коем случае не должна расцениваться как личный афронт.

– Это уже делается, – говорит Честер, дослушав Рэнди. – Компания, в которой вы с Ави работали в Миннеаполисе, – одна из ведущих…

– Честер, я хочу познакомить тебя с моей приятельницей Ами, – перебивает Рэнди, хотя Ами далеко и не слышит. Но он боится узнать от Честера, что акции миннеаполисской компании обогнали по котировкам «Дженерал Динамикс» и что ему, Рэнди, не следовало их продавать.

– Ами, это мой друг, Честер, – говорит Рэнди, ведя Честера между столиками. На этот раз некоторые игроки отрывают глаза от карт, чтобы взглянуть, но не на Ами, а на Честера. Рэнди подозревает, что у того в кармане есть уникальные суперкозыри вроде «Термоядерный арсенал Союза Советских Социалистических Республик» или «ЯХВЕ». Оказывается, Честер заметно преуспел в общении с людьми: он без всякой неловкости пожимает Ами руку и произносит несколько вежливых фраз, правдоподобно изображая взрослого и преуспевающего собеседника. Рэнди не успевает опомниться, как Честер приглашает их к себе.

– Я слышал, дом еще недостроен, – говорит Рэнди.

– Ты, наверное, читал статью в «Экономист», – отвечает Честер.

– Да.

– Ну, интересно посмотреть, – говорит Рэнди.

– Если честно, нет, – говорит Рэнди, старясь не слишком пялиться на все вокруг. Даже мостовая под его ногами выложена мозаикой из фигурной плитки. – Помню, что она была широкая, ровная и без выбоин. Короче, хорошо заасфальтированная.

– Из за него то в первую очередь, – Честер кивает на свой дом, – и приняли ПОНОС.

– Что что?

– Постановление о непомерно огромных сооружениях. Недовольные протащили его через городской совет. Всяким кардиохирургам и паразитам из трастовых фондов можно жить в больших красивых особняках, но Боже упаси, если какой нибудь грязный компьютерщик вздумает построить себе дом и подгонит к нему несколько грузовиков с цементом.

– Тебя заставили заново асфальтировать улицу?

– Меня заставили заново асфальтировать половину их вонючего города, – говорит Честер. – Некоторые соседи ворчали, что мой дом портит здешний вид. Я решил, ладно, пусть подавятся.

Дом и впрямь больше всего похож на огромную погрузочно разгрузочную станцию под стеклянной крышей. Честер машет рукой в сторону глинистого, почти голого спуска к озеру Вашингтон.

– Как видите, работы по ландшафтному дизайну еще не начались. Пока больше всего напоминает природную лабораторию по изучению эрозии.

– Я бы сказал, битву на Сомме, – замечает Рэнди.

– Неудачное сравнение, поскольку нет окопов. – Честер по прежнему указывает на озеро. – Если посмотреть ближе к воде, можно увидеть полузасыпанные шпалы. Там мы прокладывали рельсы.

– Рельсы? – спрашивает Ами. Это ее первые слова с тех пор, как они проехали в главные ворота. По пути Рэнди сказал ей, что, будь у него по тысяче долларов на каждый десятичный порядок, отличающий их с Честером состояния, он, Рэнди, мог бы больше никогда не работать. Это было скорее умно, чем информативно, и Ами оказалась не готова к тому, что ей предстоит увидеть. У нее по прежнему брови лезут на лоб.

– Для паровоза, – объясняет Честер. – Железнодорожной ветки поблизости нет, поэтому мы погрузили его на баржу и лебедкой втянули по рельсам в фойе.

Ами по прежнему морщит лицо.

– Ами не читала статей, – объясняет Рэнди.

– Ой, простите! – говорит Честер. – Я увлекаюсь старинной техникой. Дом – музей мертвых механизмов. Суньте руки сюда.

Перед входом стоят в ряд четыре пьедестала высотой примерно до пояса, украшенные эмблемой «Новус Ордо Секлорум» – глазом и пирамидой. На крышке у каждого нанесен контур человеческой руки с выступами между пальцами. Рэнди прикладывает ладонь к контуру и чувствует, как выступы прокатываются в пазах, считывая и запоминая геометрию руки.

– Теперь дом вас знает, – говорит Честер, набирая их фамилии на водонепроницаемой клавиатуре. – Я дам вам определенный набор привилегий, предназначенный для моих личных гостей. Вы сможете проезжать в главные ворота, парковаться и гулять рядом, даже когда меня нет. Внутрь сможете войти, когда я дома, в противном случае он вас не впустит. Внутри вы вольны попасть в любое место, кроме нескольких комнат, где я храню корпоративные документы.

– У вас своя фирма? – робко спрашивает Ами.

– Нет. После того как Рэнди и Ави уехали из города, я бросил колледж и пошел в местную компанию, где и работаю до сих пор.

Прозрачная стеклянная дверь отъезжает в сторону. Рэнди и Ами вслед за Честером входят в дом. Как и обещано, в фойе стоит полномасштабный паровоз.

– Дом выстроен по принципу трансформера, – говорит Честер.

– Это как? – спрашивает Ами. Паровоз окончательно ее добил.

– Принцип трансформера применяют многие высокотехнологические компании. По сути, это большой сарай без внутренних стен, только с несколькими несущими колоннами. Его делят на части подвижными перегородками.

– Как в офисах?

– Идея та же, но перегородки выше, и кажется, что ты в настоящей комнате. Разумеется, до потолка они не доходят, иначе не поместился бы лайнер.

– Кто? – спрашивает Ами.

Честер, продолжая вести их через лабиринт перегородок, вместо ответа запрокидывает голову и смотрит вверх. Крыша у дома полностью стеклянная и держится на фермах из белых стальных труб. До него от пола метров пятнадцать двадцать. Перегородки примерно пятиметровые. В промежутке между перегородками и потолком сооружена решетка из красных стальных труб, пронизывающая почти весь дом. Тысячи, миллионы алюминиевых обломков застряли в этой пространственной решетке, словно шелковинки в трехмерном экране. Впечатление осколочного снаряда размером с футбольное поле, взорвавшегося и застывшего в пространстве; свет сочится через металлическое сито, стекает по пучкам рваных проводов, тускло поблескивает на расплавленной и застывшей обшивке. Все такое огромное и так близко, что Рэнди с Ами в первый миг зажмуриваются: кажется, сейчас оно рухнет прямо на них. Рэнди знает, что это такое, но Ами вынуждена долго ходить из комнаты в комнату, прежде чем картина складывается и она узнает «Боинг 747».

– Федеральное авиационное управление и Национальный комитет по вопросам безопасности транспорта обрадовались, – задумчиво говорит Честер. – Оно и понятно. Они собрали его в ангаре, верно? Вытащили драгой каждый обломок, сообразили, откуда он, закрепили на решетке. Изучили каждый, собрали все судебно медицинские свидетельства, какие могли, отделили и похоронили все человеческие останки, стерилизовали каждый кусок, чтобы члены комиссии не боялись подцепить СПИД, коснувшись окровавленного края. Работы закончились, а за аренду ангара по прежнему надо было платить. Выбросить его нельзя. Так что мне всех дел было – сертифицировать дом как федеральное складское помещение. Оказалось, невелика хитрость. А на случай иска у меня есть адвокаты. Но вообще то все было довольно просто. Ребята из «Боинга» довольны, постоянно здесь торчат.

– Для них это как лаборатория, – догадывается Рэнди.

– Ага.

– Вижу, тебе это по душе.

– А сувенирная лавка есть? – шутит Ами.

– Сувенирная лавка запланирована, но не действует. ПОНОС чинит всяческие препятствия, – ворчит Честер.

Они доходят до относительно уютной комнаты со стеклянной стеной, в которую открывается вид на перепаханную грязь и дальше на озеро. Честер включает кофеварку, похожую на действующий макет нефтеперегонного завода, и наливает всем по чашечке эспрессо. Над этой комнатой висит почти целый конец левого крыла. Сейчас до Рэнди доходит, что самолет повешен с легким креном на нос, как при небольшом изменении высоты, что не вполне правильно: логичнее было бы повесить его в пикирующем положении но тогда в доме надо было бы сделать этажей так пятьдесят. На крыле – повторяющийся рисунок царапин, выражающих, надо думать, те же математические закономерности, что порождают одинаковые завихрения в спутной струе или завитушки в множестве Мандельброта. Чарлин и ее друзья высмеивали Рэнди за платонизм, однако что делать, если повсюду в материальном мире он видит воплощение одних и тех же идеальных форм. Может, это от тупости. В доме чувствуется отсутствие женской руки. Из нескольких намеков, брошенных Честером, Рэнди заключил, что надежды на «Боинг» как удачный повод для разговора не оправдались. Честер подумывает навесить над некоторыми перегородками фальшивые потолки, чтобы больше походило на комнаты, тогда, может быть, «некоторые люди» почувствуют себя уютнее и решат «остаться надолго». Значит, он на ранней стадии переговоров с какой то бабой. Хорошая новость.

– Честер, два года назад ты писал мне мылом про свой новый проект – построить копии первых компьютеров. Ты спрашивал о трудах моего деда.

– Ага, – говорит Честер. – Хочешь посмотреть, что получилось? Проект пришлось временно задвинуть на второй план, но…

– Я недавно унаследовал часть его записных книжек, – говорит Рэнди.

Честер поднимает брови. Ами смотрит в окно. Ее волосы, кожа и одежда отчетливо розовеют за счет красного смещения, по мере того как она выпадает из разговора со скоростью, близкой к световой.

– Я хотел спросить, нет ли у тебя работающего перфосчитывателя?

Честер фыркает.

– И все?

– Все.

– А не все равно? Они ведь читают одни и те же перфокарты, верно?

– Да, в общем то.

– У меня перфокарты примерно сорок пятого года, которые я хотел бы переписать на дискету.

Честер достает сотовый размером с наперсток и начинает нажимать кнопки.

– Я звоню человечку, который у меня занимается перфокартами, – объясняет он. – Бывший сотрудник «ЭТК» на пенсии. Живет на Мерсер Айленд. Сюда приплывает на лодке раза два в неделю, возится с перфораторами. Будет страшно рад с тобой познакомиться.

Покуда Честер разговаривает с перфораторщиком, Ами обращает к Рэнди взгляд, который почти невозможно прочесть. Она выглядит немного сникшей. Вымотанной. Хочет домой. Это видно уже по самому ее нежеланию выказывать чувства. До нынешней поездки Ами согласилась бы, что все люди – разные. Согласится и сейчас. Однако в последние несколько дней Рэнди показал ей кое какие практические следствия этого принципа, и Ами потребуется время, чтобы вписать их в свое мировосприятие. И что важнее, в свое восприятие Рэнди.

Действительно, как только Честер заканчивает говорить по телефону, Ами спрашивает, можно ли позвонить в авиакомпанию по его сотовому. Лишь на одно мгновение взгляд ее устремляется к «Боингу». Честер потрясен, что кто то еще бронирует билеты по голосовой связи; оправившись от изумления, он ведет Ами к ближайшему компьютеру (в каждой комнате стоит по машине со всеми причиндалами), входит прямиком в базу данных авиалиний и начинает искать оптимальный маршрут перелета. Рэнди подходит к окну, смотрит, как холодные «барашки» набегают на глинистый берег, и борется с желанием остаться в Сиэтле – городе, где мог бы жить очень счастливо. За его спиной Ами и Честер вновь и вновь повторяют «Манила» – она кажется неимоверно далекой и экзотичной. Рэнди думает, что он самую малость умнее Честера и, если бы остался здесь, мог бы стать даже богаче.

Белая моторка огибает мыс со стороны Мерсер Айленд и несется к дому. Рэнди ставит остывший кофе, идет к машине и достает сундук – подарок счастливой тети Нины. Там лежат различные сокровища вроде тетрадок, в которых его дедушка записывал лекции по физике. Рэнди откладывает, например коробку с надписью «ГАРВАРД УОТЕРХАУЗ: ЗАДАЧА О РАЗЛОЖЕНИИ НА ПРОСТЫЕ СОМНОЖИТЕЛИ, 1949–1952». Под ней штабель кирпичей, аккуратно завернутых в золотую от времени бумагу. Каждый кирпич – стопка перфокарт, подписанная «ПЕРЕХВАТ „АРЕТУЗА“ и датированная каким то днем 44 го или 45 го года. Они пролежали в анабиозе более пятидесяти лет, закукленные в мертвой оболочке. Теперь Рэнди собирается вновь вдохнуть в них жизнь, может быть, отправить в Сеть – несколько ниточек ископаемой ДНК, извлеченных из янтарной скорлупы.

Возможно, они сгинут без следа, зато если преуспеют, то может быть, сделают жизнь Рэнди более интересной. Она и сейчас не то чтобы скучная, но всегда легче создавать новые сложности, чем распутывать старые.