Сказанное приводит меня к проблеме понимания в гуманитарных науках (Geisteswissenschaften).
Почти все великие исследователи этой проблемы — я назову здесь только Дильтея и Коллингвуда — утверждают, что гуманитарные науки радикально отличаются от естественных наук, причем самое существенное различие состоит в следующем: центральная задача гуманитарных наук — понимать в том смысле, в каком мы можем понимать людей, но не природу.
Говорят, что понимание основывается на нашей общей человеческой природе («человеческости»). В своей глубинной форме это своего рода интуитивное отождествление себя с другими людьми, в котором нам помогают выразительные движения, такие как жесты и речь. Кроме того, это понимание человеческих действий. И, наконец, это понимание творений человеческого духа.
29) Ученые, которых я здесь описываю, практикуют то, что Томас Кун называет «нормальной наукой» (Kuhn Т. The Structure of Scientific Revolutions. 1962; 2-е дополн. изд. — 1971 (Русский перевод: Кун Т. Структура научных революций. М., 1975, 1977. — Прим. пер.).
30) На первых двух-трех страницах моих «Предположений и опровержений» (Popper К. R. Conjectures and Refutations) я пытался обосновать тезис, что нет «предметов науки», а есть только проблемы, которые, конечно, могут привести к возникновению теорий, но которым почти всегда для своего решения нужна опора на очень разные теории. (Это говорит о том, что специализация несет в себе собственное поражение).
* Ср. замечание Коллингвуда в его «Автобиографии»: «...я научился воспринимать картину не как законченный продукт, выставленный на восхищение ценителям, а как <...> свидетельство попытки решить какую-то живописную задачу, свидетельство, оставшееся после того, как сама эта попытка отошла в прошлое» (Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 322). — Прим. пер.
180
Приходится признать, что в указанном здесь смысле мы можем понимать людей, их действия и творения, но не можем понимать природу — солнечные системы, молекулы или элементарные частицы. Однако здесь нельзя провести четкой границы. Мы можем научиться понимать экспрессивные движения высших животных — понимать в смысле, очень близком к тому, в каком мы понимаем людей. Однако что такое «высшее» животное? И ограничено ли наше понимание только ими? (Г. С. Дженнингс научился достаточно хорошо понимать одноклеточные организмы, чтобы приписывать им цели и намерения31)). Вместе с тем, интуитивное понимание нами даже наших друзей далеко не совершенно.
Я полностью готов принять тезис, что цель гуманитарных наук — понимание, но я сомневаюсь, следует ли нам отрицать, что оно есть цель и естественных наук. Конечно, это будет «понимание» несколько в другом смысле, но ведь существует и множество различий в понимании людей и их действий. И мы не должны забывать того, что Эйнштейн написал в письме к Борну: «Вы верите в Бога, играющего в кости, я же — в совершенное господство закона в мире некоей объективной реальности, которую я пытаюсь уловить предельно умозрительным (wildly speculative) образом» 321
Я уверен, что предельно умозрительные попытки Эйнштейна «уловить» реальность — это попытки понять ее в том смысле, у которого есть по крайней мере четыре общих черты с пониманием в гуманитарных науках:
(1) Как мы понимаем других людей благодаря нашей общей «чело-веческости», так мы можем понимать природу, потому что мы ее часть.
(2) Как мы понимаем людей в силу некоей рациональности их мыслей и действий, так мы можем понимать законы природы в силу некой внутренне присущей им рациональности или доступной пониманию необходимости33). На это осознанно надеялись почти все великие ученые, по крайней мере начиная с Анаксимандра, не говоря о Гесиоде и Геродоте34) — и эта надежда дождалась хотя бы временного осуще-
31) Ср. Jennings N. S. The Behaviour of the Lower Organisms, 1906.
32) Это письмо Эйнштейна приводится (в немецком оригинале и в английском переводе) Максом Борном в его книге: Born M. Natural Philisophy of Cause and Chance. 1949. P. 122.
33) Можно упомянуть такие требования рациональности, как принципы симметрии (что особенно подчеркивали Герман Вейль и Ю. П. Вигнер) или идеи, подобные той, что я назвал бы «принципом действия и противодействия Эйнштейна» (этот принцип можно назвать также «принципом реальности»), согласно которому ньютоновские пространство и время неудовлетворительны, поскольку они могут оказывать физическое воздействие на тела, но не подвержены, в свою очередь, никакому противодействию (в отличие от поля).
34) Идею космической симметрии можно найти в «Теогонии» Гесиода, 720-725, в теории Анаксимандра о форме и положении Земли и в попытке Геродота внести некую симметрию в географию, которая, как он знал, была крайне несимметричной (в частности, реки Нил и Дунай он постарался представить как можно симметричней друг к другу) (ср. также предыдущее примечание). Вдобавок можно сказать, что все попытки внести во Вселенную какую-то меру справедливости, вознаграждения и наказания (Анаксимандр, Геродот) — это попытки найти в ней нечто рациональное и тем самым понять ее. (181:)
ствления сначала в ньютоновской, а затем в эйнштейновской теориях тяготения.
(3) Упоминание о Боге в письме Эйнштейна указывает еще на один смысл, общий с гуманитарными науками — на попытку понять мир природы так, как мы понимаем произведение искусства, то есть как творение.
И, наконец, (4) в естественных науках есть то осознание конечной неудачи всех наших попыток понять, которое так часто обсуждалось исследователями гуманитарных наук и которое объяснялось «инакостью» других людей, невозможностью подлинного самопонимания и неизбежностью переупрощения, внутренне присущей любой попытке понять нечто уникальное и реальное. (Теперь мы можем добавить, что не имеет значения — космическая это реальность или микрокосмическая).
Таким образом, я выступаю против попытки объявить метод понимания характерным для гуманитарных наук — признаком, позволяющим отличить их от наук естественных. И когда сторонники такого различения клеймят взгляды, подобные моим, как «позитивистские» или «сциентистские» 35), мне, может быть будет позволено заметить, что сами они, похоже, принимают — неявно и некритически — позитивизм или сциентизм как единственную философию, подходящую для естественных наук.
Это можно понять, учитывая, как много представителей естественных наук принимали эту сциентистскую философию. Что же касается исследователей гуманитарных наук, то им следовало бы лучше в этом разбираться. В конце концов наука — ветвь литературы, и работа в науке — человеческая деятельность вроде постройки собора. Нет сомнения, что в современном естествознании (science) слишком много специализации и слишком много профессионализма, придающих ему не-человеческие (inhuman) черты, но, к сожалению, это почти так же верно для современной истории или психологии, как и для естественных наук.
Более того, есть важная отрасль истории, быть может, самая важная — история человеческих мнений, человеческого знания, включающая историю религии, философии и науки. А об истории науки можно сказать две вещи. Первая — что только человек, понимающий науку (то есть научные проблемы), может понять ее историю. Вторая — что только
15) Термин «сциентизм» первоначально обозначал «рабское подражание методу и языку [естественных] наук», особенно со стороны представителей общественных наук, в этом смысле он был введен Ф. Хайеком в его работе «Сциентизм и исследование общества» (Hayek F. Л. Scientism and the Study of Society), которая позднее вошла в его книгу «Контрреволюция науки» (Hayek F. A. The Counter-Revolution of Science, 1962). В моей книге «The Poverty of Historicism», 1957, p. 105 (в русском переводе: Поппер K.P. Нищета историцизма. М., 1993, с. 121.) я предложил использовать его для обозначения обезьянничанья перед тем, что многие ошибочно принимают за метод естественных наук. Хайек (в предисловии к книге: Hayek F. A. Studies in Philosophy, Politics and Economics, где высказана чрезвычайно великодушная признательность в мой адрес) соглашается с тем, что методы, фактически применяемые представителями естественных наук, отличаются от тех, «которые большинство из них описывает нам... призывая представителей других дисциплин подражать этим методам».
182
человек, хоть в какой-то степени действительно понимающий ее историю (историю ее проблемных ситуаций), может понять науку.
Обсасывать разницу между естественными и гуманитарными науками давно было модным и уже стало скучным. Метод решения проблем, метод предположений и опровержений применяется и теми, и другими. Он точно так же применяется при реконструировании поврежденного текста, как при построении теории радиоактивности36).
Я готов пойти еще дальше и обвинить по крайней мере некоторых профессиональных историков в «сциентизме» — в попытках копировать метод естественных наук, но не каков он есть на самом деле, а каким его ошибочно считают. Этот ославленный, но несуществующий метод состоит в том, чтобы собирать наблюдения, а затем «делать из них выводы». Именно ему пытаются рабски следовать некоторые историки, верящие, что они могут собирать документальные свидетельства, которые — соответственно наблюдениям естественных наук — образуют «эмпирический базис» для их выводов.
Этот так называемый метод никогда не может быть применен на деле: вы не можете собирать ни наблюдения, ни документальные свидетельства, если для начала у вас нет какой-то проблемы. (Билетный контролер собирает документы, но он редко собирает документальные свидетельства).
Но что еще хуже попыток применить неприменимый метод, так это поклонение идолу несомненного, или непогрешимого, или авторитетного знания, которое эти историки принимают за идеал науки37). Безусловно, все мы стремимся избегать ошибок и должны огорчаться, если довелось ошибиться. Вместе с тем избегание ошибок — жалкий идеал: если мы не решимся браться за проблемы, настолько трудные, что ошибки почти
36) Конечно, везде есть различия. Вместе с тем мало существует вещей, столь похожих на некоторые процедуры теоретической физики, как предположительная реконструкция поврежденного текста. Такого рода предположение может даже быть проверено, а некоторые из них были опровергнуты (ср., например, Берлинский папирус (Berlin Papyri, №9777), впоследствии объединенный Дж. Ю. Пауэллом с более древним Оксиринхским папирусом (Oxyrinchus Papyri, XVII, 2075, фр. i), что дало возможность опровергнуть некоторые выдвинутые ранее предположительные его реконструкции). Такие случаи, однако, достаточно редки — как правило, «проверка... [большинства] исторических интерпретаций» (таких, какие можно найти в Watkins J. W.N. Hobbse's System of Ideas, 1965 или в моей книге Popper К. R. Open Society and its Enemies, vol. I, pp. 248-253 (примечание 9 к главе 6) и 319-320 («Дополнение I») и в других местах (русский перевод: Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992, т. I, с. 308-315 и 395-396) «никогда не бывает столь же строгой, как проверка... [физической] гипотезы», как я сказал в указанном сочинении, р. 171 (в русском переводе 1992 г. это с. 216). Мне следовало бы сделать исключение для самых интересных из всех гипотез — космологических. Некоторые из них, конечно, можно проверить, а некоторые были достаточно точны для опровержения. Однако другие — и к тому же очень интересные — похоже, не поддаются проверке, а может быть так и останутся непроверяемыми (о проверяемости см. мою книгу «Логика научного исследования» (Popper К. R. Logic of Scientific Discovery, 1959; 1-е изд. — Popper K.R. Logik der Forschung, 1934 (сокращенный русский перевод см. в: Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983, с. 33-239).
37) Ср. мою «Логику научного исследования»: Popper К. R. Logic of Scientific Discovery, section 85.
183
неизбежны, рост знания прекратится. Собственно говоря, мы больше всего извлекаем знаний именно из самых дерзких наших теорий, включая ошибочные. Никто не избавлен от ошибок; великое дело — учиться на них38).
Достарыңызбен бөлісу: |