«объективность» социально-научного и социально-политического познания1

В наше время специалисты не нуждаются в поясне­нии того, что это толкование цели экономического анали­за культуры было отчасти следствием определенной исто­рической констелляции, направлявшей свой научный ин­терес на определенные экономически обусловленные про­блемы культуры, отчасти отражением в науке неуемного административного патриотизма и что теперь оно по меньшей мере устарело. Сведение к одним экономиче­ским причинам нельзя считать в каком бы то ни было смысле исчерпывающим ни в одной области культуры, в том числе и в области «хозяйственных» процессов. В принципе история банковского дела какого-либо на­рода, в которой объяснение построено только на эконо­мических мотивах, столь же невозможна, как «объяс­нение» Сикстинской мадонны, выведенное из социально-экономических основ культурной жизни времени ее воз­никновения; экономическое объяснение носит в принципе ничуть не более исчерпывающий характер, чем выведе­ние капитализма из тех или иных преобразований рели­гиозного сознания, игравших определенную роль в гене­зисе капиталистического духа, или выведение какого-либо политического образования из географических усло­вий среды. Во всех этих случаях решающим для степени значимости, которую следует придавать экономическим условиям, является то, к какому типу причин следует сводить те специфические элементы данного явления, которым мы в отдельном случае придаем значение, счи­таем для нас важными. Право одностороннего анализа культурной действительности под каким-либо специфи­ческим «углом зрения» — в нашем случае под углом зрения ее экономической обусловленности — уже чисто методически проистекает из того, что привычная направ­ленность внимания на воздействие качественно однород­ных причинных категорий и постоянное применение од­ного и того же понятийно-методического аппарата дает исследователю все преимущества разделения труда. Этот анализ нельзя считать «произвольным», пока он оправ­дан своим результатом, то есть пока он дает знание связей, которые оказываются ценными для каузального сведения исторических событий к их конкретным причи­нам. Однако «односторонность» и недейственность чисто экономической интерпретации исторических явлений со­ставляет лишь частный случай принципа, важного для культурной действительности в целом. Пояснить логичес-

[368]

кую основу и общие методические выводы этого — глав­ная цель дальнейшего изложения.

Социальная наука, которой мы хотим заниматься, — наука о действительности. Мы стремимся понять окру­жающую нас действительную жизнь в ее своеобразии — взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем как только мы пытаемся осмыслить образ, в котором жизнь непосредственно предстает перед нами, она предлагает нам бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчезающих последовательно или одно­временно «внутри» и «вне» нас. Абсолютная бесконеч­ность такого многообразия остается неизменной в своей интенсивности и в том случае, когда мы изолированно рассматриваем отдельный ее «объект» (например, конк­ретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку хотя бы только исчерпывающе описать это «единичное» явление во всех его индивидуальных компо­нентах, не говоря уже о том, чтобы постигнуть его в его каузальной обусловленности. Поэтому всякое мысленное познание бесконечной действительности конечным чело­веческим духом основано на молчаливой предпосылке, что в каждом данном случае предметом научного позна­ния может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать «существенной», то есть «достойной знания». По какому же принципу вычленяет­ся эта часть? Долгое время предполагали, что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в «закономерной» повторяемости определенных причинных связей. То, что содержат в себе «законы»,

[369]

которые мы способны различить в необозримом много­образии смен явлений, должно быть — с этой точки зрения — единственно «существенным» для науки. Как только мы установили «закономерность» причинной свя­зи, будь то средствами исторический индукции в качестве безусловно значимой, или сделали ее непосредственно зримой очевидностью для нашего внутреннего опыта — каждой найденной таким образом формуле подчиняется любое количество однородных явлений. Та часть инди­видуальной действительности, которая остается непоня­той после вычленения «закономерного», рассматривается либо как не подвергнутый еще научному анализу оста­ток, который впоследствии в ходе усовершенствования системы «законов» войдет в нее, либо это просто игнори­руют как нечто «случайное» и именно поэтому несущест­венное для науки, поскольку оно не допускает «понима­ния с помощью законов», следовательно, не относится к рассматриваемому «типу» явлений и может быть лишь объектом «праздного любопыства». Таким образом, даже представители исторической школы все время возвра­щаются к тому, что идеалом всякого, в том числе и исто­рического, познания (пусть даже этот идеал перемещен в далекое будущее) является система научных положе­ний, из которой может быть «дедуцирована» действи­тельность. Один известный естественник высказал пред­положение, что таким фактически недостижимым идеа­лом подобного «препарирования» культурной действи­тельности можно считать «астрономическое» познание жизненных процессов. Приложим и мы свои усилия, не­смотря на то что указанный предмет уже неоднократно привлекал к себе внимание, и остановимся несколько конкретнее на данной теме. Прежде всего бросается в глаза, что «астрономическое» познание, о котором идет речь, совсем не есть познание законов, что «законы», которые здесь используются, взяты в качестве предпосы­лок исследования из других наук, в частности из механи­ки. В самом же познании ставится вопрос: к какому индивидуальному результату приводит действие этих за­конов на индивидуально структурированную констел­ляцию, ибо эти индивидуальные констелляции обладают для нас значимостью. Каждая индивидуальня констелля­ция, которую нам «объясняет» или предсказывает астро­номическое знание, может быть, конечно, каузально объяснена только как следствие другой, предшествующей

ей, столь же индивидуальной констелляции; и как бы далеко мы ни проникали в густой туман далекого прош­лого, действительность, для которой значимы законы, всегда остается одинаково индивидуальной и в одинако­вой степени невыводимой из законов. «Изначальное» космическое «состояние», которое не имело бы индиви­дуального характера или имело бы его в меньшей степе­ни, чем космическая действительность настоящего време­ни, конечно, явная бессмыслица. Однако разве в области нашей науки не обнаруживаются следы подобных пред­ставлений то в виде открытий естественного права, то в виде верифицированных на основе изучения жизни «пер­вобытных народов» предположений о некоем «исконном состоянии» свободных от исторических случайностей социально-экономических отношений типа «примитивного аграрного коммунизма», «сексуального промискуитета» и т. д., из которых затем в виде некоего грехопадения в конкретность возникает индивидуальное историческое развитие?

Отправным пунктом интереса в области социальных наук служит, разумеется, действительная, то есть инди­видуальная, структура окружающей нас социокультур-ной жизни в ее универсальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей индивидуальности связи и в ее ста­новлении из других, также индивидуальных по своей структуре культур. Очевидно, здесь мы имеем дело с такой же ситуацией, которую выше пытались обрисовать с помощью астрономии, пользуясь этим примером как пограничным случаем (обычный прием логиков), только теперь специфика объекта еще определеннее. Если в астрономии наш интерес направлен только на чисто количественные, доступные точному измерению связи между небесными телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует качественная окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о роли духов­ных процессов, «понять» которую в сопереживании — совсем иная по своей специфике задача, чем та, которая может быть разрешена (даже если исследователь к этому стремится) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее такое различие оказывается не столь принципиальным, как представляется на первый взгляд. Ведь естественные науки — если оставить в стороне чис­тую механику — также не могут обойтись без качест­венного аспекта: с другой стороны, и в нашей специаль-

[371]

[372]

Нет сомнения в том, что для реализации всех назван­ных целей наличие ясных понятий и знания таких (гипо­тетических) «законов» было бы весьма ценным средством познания, но только средством; более того, в этом смысле они совершенно необходимы. Однако, даже используя такую их функцию, мы в определенный решительный мо­мент обнаруживаем границу их значения и, установив последнюю, приходим к выводу о безусловном своеобра­зии исследования в области наук о культуре. Мы назва­ли «науками о культуре» такие дисциплины, которые

[373]

стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Значение же явления культуры и причина этого значения не могут быть выведены, обоснованы и поясне­ны с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предпо- лагает соотнесение явлений культуры с идеями ценности. Понятие культуры — ценностное понятие. Эмпирическая реальность есть для нас «культура» потому, что мы со­относим ее с ценностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те — и только те — компоненты действительности, которые в силу упомянуто­го отнесения к ценности становятся значимыми для нас. Ничтожная часть индивидуальной действительности окрашивается нашим интересом, обусловленным ценност­ными идеями, лишь она имеет для нас значение, и вызва­но это тем, что в ней обнаруживаются связи, важные для нас вследствие их соотнесенности с ценностными идеями. Только поэтому — и поскольку это имеет место— данный компонент действительности в его индивидуаль­ном своеобразии представляет для нас познавательный интерес. Однако определить, что именно для нас значи­мо, никакое «непредвзятое» исследование эмпирически данного не может. Напротив, установление значимого для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто стано­вится предметом исследования. Значимое как таковое не совпадает, конечно, ни с одним законом как таковым, и тем меньше, чем более общезначим этот закон. Ведь специфическое значение, которое имеет для нас компо­нент действительности, заключено совсем не в тех его свя­зях, которые общи для него и многих других. Отнесение действительности к ценностным идеям, придающим ей значимость, выявление и упорядочение окрашенных этим компонентов действительности с точки зрения их куль­турного значения — нечто совершенно несовместимое с гетерогенным ему анализом действительности посредст­вом законов и упорядочением ее в общих понятиях. Эти два вида мыслительного упорядочения реальности не находятся в обязательной логической взаимосвязи. Они могут иногда в каком-либо отдельном случае совпадать, однако следует всячески остерегаться чрезвычайно опас­ного в своем последствии заблуждения, будто подобное случайное совпадение меняет что-либо в их принципиаль­ном различии по существу. Культурное значение какого-либо явления, например обмена в товарно-денежном

хозяйстве, может состоять в том, что оно принимает массовый характер; и таков действительно фундамен­тальный компонент культурной жизни нашего времени. В этом случае задача исследователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным культурное значение того исторического факта, что упомянутое явление играет именно эту роль, дать каузальное объяснение его истори­ческого возникновения. Исследование общих черт обмена как такового и техники денежного обращения в товарно-денежном хозяйстве—очень важная (и необходимая!) подготовительная работа. Однако оно не только не дает ответа на вопрос, каким же образом исторически обмен достиг своего нынешнего фундаментального значения, но не объясняет прежде всего того, что интересует нас в первую очередь, — культурного значения денежного хо­зяйства, что вообще только и представляет для нас интерес в технике денежного обращения, из-за чего вообще в наши дни существует наука, изучающая этот предмет; ответ на такой вопрос не может быть выведен ни из одного общего «закона». Типовые признаки обмена, купли-продажи и т. п. интересуют юриста; наша же задача — дать анализ культурного значения того исторического факта, что обмен стал теперь явлением массового харак­тера. Когда речь идет об объяснении данного явления, и мы стремимся понять, чем же социально-экономичес­кие отношения нашей культуры отличаются от аналогич­ных явлений культур древности, где обмен обладал со­вершенно теми же типовыми качествами; когда мы, сле­довательно, пытаемся понять, в чем же состоит значе­ние «денежного хозяйства», тогда в исследование втор--гаются логические принципы, совершенно гетерогенные по своему происхождению: мы, правда, пользуемся в качестве средства изображения теми понятиями, которые предоставляет нам изучение типовых элементов массовых явлений экономики, в той мере, в какой в них содержатся значимые компоненты нашей культуры. Однако каким бы точным ни было изложение этих понятий и законов, мы тем самым не только не достигнем своей цели, но и самый вопрос, что же должно служить материалом для образования типовых понятий, вообще не может быть решен «непредвзято», а только в зависимости от значе­ния, которое имеют для культуры определенные компо­ненты бесконечного многообразия, именуемого нами «денежным обращением». Ведь мы стремимся к познанию

[375]

исторического, то есть значимого в индивидуальном своеобразии явления. И решающий момент заключается в следующем: лишь в том случае, если мы исходим из предпосылок, что значима только конечная часть беско­нечной полноты явлений, идея познания индивидуальных явлений может вообще обрести логический смысл. Даже при всеохватывающем знании всего происходящего нас поставил бы в тупик вопрос: как вообще возможно кау­зальное объяснение индивидуального факта, если даже любое описание наименьшего отрезка действительности никогда нельзя мыслить исчерпывающим? Число и ха­рактер причин, определивших какое-либо индивидуаль­ное событие, всегда бесконечно, а в самих вещах нет признака, который позволил бы вычленить из них един­ственно важную часть. Серьезная попытка «непредвзято­го» познания действительности привела бы только к хаосу «экзистенциальных суждений» о бесчисленном ко­личестве индивидуальных восприятий. Однако возмож­ность такого результата иллюзорна, так как при бли­жайшем рассмотрении оказывается, что в действительно­сти каждое отдельное восприятие состоит из бесконечно­го множества компонентов, которые ни при каких обстоя­тельствах не могут быть исчерпывающе отражены в суждениях о восприятии. Порядок в этот хаос вносит только то обстоятельство, что интерес и значение имеет для нас в каждом случае лишь часть индивидуальной действительности, так как только она соотносится с ценностными идеями культуры, которые мы прилагаем к действительности. Поэтому только определенные стороны бесконечных в своем многообразии отдельных явлений, те, которым мы приписываем общее культурное значе­ние, представляют для нас познавательную ценность, только они являются предметом каузального объяснения. Однако и в каузальном объяснении обнаруживается та же сложность: исчерпывающее каузальное сведение ка­кого бы то ни было конкретного явления во всей полноте его действительных свойств не только практически не­возможно, но и бессмысленно. Мы вычленяем лишь те причины, которые в отдельном случае могут быть сведены к «существенным» компонентам события: там, где речь идет об индивидуальности явления, каузальный вопрос — вопрос не о законах, а о конкретных каузальных связях, не о том, под какую формулу следует подвести явление в качестве частного случая, а о том, к какой индивидуаль-

ной констелляции его следует свести; другими словами, это вопрос сведения. Повсюду, где речь идет о каузаль­ном объяснении «явления культуры», об «историческом индивидууме» (мы пользуемся здесь термином, который начинает входить в методологию нашей науки и в своей точной формулировке уже принят в логике), знание за­конов причинной обусловленности не может быть целью и является только средством исследования. Знание зако­нов облегчает нам произвести сведение компонентов явлений, обладающих в своей индивидуальности культур­ной значимостью, к их конкретным причинам. В той мере — и только в той мере, — в какой знание законов способствует этому, применение его существенно в позна­нии индивидуальных связей. И чем «более общи», то есть абстрактны, законы, тем менее они применимы для кау­зального сведения индивидуальных явлений, а тем самым косвенно и для понимания значения культурных процес­сов.

Какой же вывод можно сделать из всего сказанного? Разумеется, это не означает, что в области наук о культуре знание общего, образование абстрактных родо­вых понятий, знание закономерности и попытка форму­лировать связи на основе «законов» вообще не имеют научного оправдания. Напротив, если каузальное позна­ние историка есть сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, то значимость сведения какого-либо индивидуального результата к его причинам без применения «номологического» знания, то есть знания законов каузальных связей, вообще немыслима. Следует ли приписывать отдельному индивидуальному компоненту реальной связи in concrete каузальное значение в осу­ществлении того результата, о каузальном объяснении которого идет речь, можно в случае сомнения решить, только если мы оценим воздействие, которого мы обычно ждем в соответствии с общими законами от данного ком­понента связи и от других принятых здесь во внимание компонентов того же комплекса; вопрос сводится к опре­делению адекватного воздействия отдельных элементов данной причинной связи. В какой мере историк (в самом широком смысле слова) способен уверенно совершить это сведение с помощью своего основанного на личном жизненном опыте и методически дисциплинированного воображения и в какой мере он использует при этом выводы других специфических наук, решается в каждом

[377]

Для естественных наук важность и ценность «зако­нов» прямо пропорциональна степени их общезначимос­ти-, для познания исторических явлений в их конкретных условиях наиболее общие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как правило, наименьшую ценность. Ведь чем больше значимость родового поня­тия — его объем, тем дальше оно уводит нас от полноты реальной действительности, так как для того, чтобы содержать общие признаки наибольшего числа явлений, оно должно быть абстрактным, то есть бедным по своему содержанию. В науках о культуре познание общего ни­когда не бывает ценным как таковое.