Оноре де Бальзак. Шагреневая кожа

Говоря это, я чувствовал, что способен убить ее, если она откажет мне

от дома.

-- Сумасшедший! -- с улыбкой воскликнула она.

-- Вы когда-нибудь думали о проявлениях сильной любви? -- снова

заговорил я. -- В отчаянии мужчина нередко убивает свою возлюбленную.

-- Лучше умереть, чем быть несчастной, -- холодно отвечала она. --

Человек, такой страстный по натуре, как вы, когда-нибудь непременно

промотает состояние жены и уйдет, а ее оставит ни при чем.

Подобная арифметика ошеломила меня. Я отчетливо увидел пропасть между

этой женщиной и собою. Мы бы никогда не могли понять друг друга.

-- Прощайте, -- сказал я холодно.

-- Прощайте, -- отвечала она, дружески кивнув мне. -- До завтра.

Я на мгновение задержался и бросил на нее взгляд, полный любви, от

которой я уже отрекся. Она стояла и улыбалась, и заученная эта улыбка,

ненавистная улыбка мраморной статуи, казалось, выражала любовь, но только

холодную. Понимаешь ли ты, милый мой, какая тоска охватила меня, когда я,

под дождем и снегом, возвращался домой, когда я, все потеряв, целую милю

шагал по обледенелой набережной? О, каково было знать, что ей и в голову не

могло прийти бедственное мое положение, -- она думала, что я богат, как она,

и разъезжаю в каретах! Сколько разбитых надежд, сколько разочарований! Дело

было не только в деньгах, но во всех богатствах моей души. Я шел наугад, сам

с собой обсуждая странный этот разговор, и так запутался в своих

комментариях, что в конце концов стал сомневаться в прямом значении слов и

понятий. И все же я ее любил, любил эту холодную женщину, которая стремилась

к тому, чтобы снова и снова завоевывали ее сердце, которая вечно отрекалась

от своих вчерашних обещаний и всякий день меняла свой облик. Проходя мимо

Института, я вдруг почувствовал лихорадочную дрожь. Тут я вспомнил, что

ничего не ел. У меня не было ни гроша. В довершение всех бед от дождя села

моя шляпа. Как теперь подойти к элегантной даме, как появиться в гостиной со

шляпой, которую остается только выбросить! Сколь ни проклинал я глупую,

дурацкую моду, из-за которой мы обречены выставлять напоказ наши головные

уборы, постоянно держать их в руке, все же благодаря исключительным моим

заботам шляпа до сих пор находилась у меня в сносном состоянии. Не будучи ни

особенно новой, ни чересчур старой, ни облезлой, ни лоснящейся, она могла

сойти за шляпу человека аккуратного; но искусственно поддерживаемое ее

существование достигло последнего своего предела: шляпа моя покоробилась,

была испорчена вконец, никуда не годилась, стала настоящей ветошью,

достойной своего хозяина. За неимением тридцати су на извозчика пропали все

мои усилия сохранить свою элегантность. Ах, каких только неведомых жертв не

принес я Феодоре за эти три месяца! Ради того, чтобы на секунду увидеться с

нею, я часто жертвовал деньгами, на которые мог бы купить себе хлеба на

целую неделю. Забросить работу и голодать -- это еще пустяки! Но пройти

через весь Париж и не быть забрызганным грязью, бегом спасаться от дождя и

являться к ней столь же прилично одетым, как и окружавшие ее фаты, -- ах,

для влюбленного и рассеянного поэта подобная задача представляла трудности

неисчислимые! Мое блаженство, моя любовь зависели от темной точечки на моем

единственном белом жилете! Отказываться от встречи с нею, если я запачкался,

если я промок! Не иметь и пяти су для чистильщика, который стер бы с сапог

едва приметные брызги грязи! Моя страсть возрастала от этих мелких, никому

не ведомых мучений, безмерных для человека раздражительного. Бедняки

обречены на жертвы, о которых им возбраняется говорить женщинам, живущим в

сфере роскоши и элегантности, смотрящим на мир сквозь призму, которая

позлащает людей и вещи. Оптимистки из эгоизма, жестокие из-за хорошего тона,

они ради удовольствий избавляют себя от размышлений и оправдывают свое

равнодушие к чужим несчастьям любовью к наслаждениям. Для них грош никогда

не стоит миллиона, но миллион представляется им грошом. Мало того что любви

приходится отстаивать свои интересы при помощи великих жертв, она еще должна

скромно набрасывать на них покров, погребать их в молчании; но люди богатые,

растрачивая свое состояние и жизнь, жертвуя собою, извлекают пользу из

светских предрассудков, которые всегда придают известный блеск их любовным

безумствам; у них молчание красноречиво и наброшенный покров прелестен,

тогда как меня жестокая нужда обрекла на ужасающие страдания, -- ведь мне

даже не позволено было сказать: "Люблю! " или "Умираю! ". Но в конечном

счете было ли это самопожертвованием? Не щедро ли я был вознагражден

блаженством, которое ощущал, все предавая на заклание ради нее? Благодаря

графине пошлейшие случаи в моей жизни приобретали особую ценность, с ними

были связаны необычайные наслаждения. Прежде равнодушный к своему туалету,

теперь я чтил свой фрак, как свое второе "я". Быть раненым самому или

разорвать фрак? Я не колебался бы в выборе! Представь себя на моем месте, и

ты поймешь те бешеные мысли, ту возрастающую ярость, какие овладевали мной,

пока я шел, и, верно, от ходьбы еще усиливались! Какую адскую радость

испытывал я, чувствуя, что нахожусь на краю отчаяния! В этом последнем

кризисе я хотел видеть предзнаменование счастья; но сокровищницы зол

бездонны.

В гостинице дверь была приотворена. Сквозь отверстия в ставнях,

прорезанные в виде сердечка, на улицу падал свет. Полина с матерью, поджидая

меня, разговаривали. Я услыхал свое имя и прислушался.

-- Рафаэль гораздо красивее студента из седьмого номера! -- говорила

Полина. -- У него такие прекрасные белокурые волосы! Тебе не кажется, что в

его голосе есть что-то хватающее за душу? И потом, хотя вид у него несколько

гордый, он такой добрый, а какие у него хорошие манеры! Он мне очень, очень

нравится! Я уверена, что все женщины от него без ума.

-- Ты говоришь о нем так, словно влюблена в него, -- заметила госпожа

Годэн.

-- О, я люблю его как брата! -- смеясь, возразила Полина. -- И с моей

дружеских чувств. Не он ли обучал меня музыке, рисованию, грамматике --

словом, всему, что я теперь знаю? Ты не обращаешь внимания на мои успехи,

мама, а я становлюсь такой образованной, что скоро могу давать уроки, и

тогда мы возьмем служанку.

Я неслышно отошел; потом нарочно зашумел и вошел в залу за лампой.

Полина сама захотела ее зажечь. Бедное дитя пролило целительный бальзам на

мои язвы. Наивные эти похвалы придали мне немного бодрости. Я почувствовал

необходимость веры в себя и беспристрастной оценки моих действительных

достоинств. То ли вспыхнувшие во мне надежды бросили отсвет на все, что меня

окружало, то ли я до сих пор не всматривался как следует в ту сценку,

которая так часто открывалась моим глазам в зале, где сидели эти две

женщины, -- но на этот раз я залюбовался прелестнейшей картиной во всей ее

реальности, той скромной натурой, которую с такой наивностью воспроизвели

фламандские живописцы. Мать, сидя у почти погасшего очага, вязала чулок, и

губы ее были сложены в добрую улыбку. Полина раскрашивала веера, разложенные

на маленьком столике, кисти ее и краски невольно задерживали на себе взгляд;

когда ж она встала и начала зажигать лампу, весь свет упал ни белую ее

фигуру; только человек, порабощенный ужасной страстью, мог не любоваться ее

прозрачными розовыми руками, идеальной формой головы и всем девственным ее

видом! Ночная тишина придавала особое очарование этой поздней работе, этой

мирной домашней сцене. Вечно в труде и всегда веселые, эти женщины проявляли

христианское смирение, исполненное самых возвышенных чувств. Непередаваемая

гармония существовала здесь между вещами и людьми. Роскошь Феодоры была

бездушна, наводила меня на дурные мысли, тогда как эта смиренная бедность,

эта простота и естественность освежали мне душу. Быть может, среди роскоши я

чувствовал себя униженным, а возле этих двух женщин, в темной зале, где

упрощенная жизнь, казалось, находила себе приют в движении сердца, я, быть

может, примирялся с самим собою: здесь мне было кому оказать

покровительство, а мужчине всегда хочется, чтобы его считали покровителем.

Когда я подошел к Полине, она бросила, на меня взгляд почти материнский,

руки у нее задрожали, и, быстро поставив лампу, она воскликнула:

-- Боже, как вы бледны! Ах, да он весь вымок! Мама высушит ваше

платье... Вы любите молоко, -- продолжала она, -- сегодня у нас есть сливки,

хотите попробовать?

Как кошечка, бросилась она к большой фарфоровой чашке с молоком и

подала мне ее с такой живостью, поставила ее прямо передо мной так мило, что

я стал колебаться.

-- Неужели вы мне откажете? -- сказала она изменившимся голосом.

Мы, оба гордецы, понимали друг друга: Полина, казалось, страдала от

своей бедности и упрекала меня в высокомерии. Я был тронут. Эти сливки,

вероятно, были ее утренним завтраком. Однако я не отказался. Бедная девушка

пыталась скрыть радость, но она искрилась в ее глазах.

-- Да, я проголодался, -- сказал я садясь. (Тень озабоченности

пробежала по ее лбу. ) -- Помните, Полина, то место у Боссюэ, где он

говорит, что бог за стакан воды воздаст обильнее, чем за победу.

-- Да, -- отвечала она.

И грудь у нее затрепетала, как у птенца малиновки в руках ребенка.

-- Вот что, -- добавил я не вполне твердым голосом, -- мы скоро

расстанемся, -- позвольте же выразить вам благодарность за все заботы, ваши

и вашей матушки.

-- О, не будем считаться! -- сказала она смеясь. Смех ее скрывал

волнение, от которого мне стало больно.

-- Мое фортепьяно, -- продолжал я, притворяясь, что не слышал ее слов,

-- один из лучших инструментов Эрара. Возьмите его себе. Возьмите его себе

без всяких разговоров, -- я собираюсь путешествовать и, право же, не могу

захватить его с собой.

Быть может, грустный тон, каким я произнес эти слова, навел обеих

женщин на размышления, только они, казалось, поняли, что творилось в моей

душе, и внимательно посмотрели на меня; во взгляде их было и любопытство и

ужас. Привязанность, которой я искал в холодных сферах большого света, была

здесь передо мной, безыскусственная, но зато умилительная и, быть может,

прочная.

-- Напрасно вы это затеяли, -- сказала мать. -- Оставайтесь здесь. Мой

муж теперь уже в пути, -- продолжала она. -- Сегодня вечером я читала

евангелие от Иоанна, а Полина в это время привязала к библии ключ и держала

его на весу. И вот ключ повернулся. Это верная примета, что Годэн здоров и

благополучен. Полина погадала еще для вас и для молодого человека из

седьмого номера, но ключ повернулся только для вас. Мы все разбогатеем.

Годэн вернется миллионером: я видела его во сне на корабле, полном змей; к

счастью, вода была мутной, что означает золото и заморские драгоценные

камни.

убаюкивает больного ребенка, до некоторой степени успокоили меня. Голос и

взгляд доброй женщины были исполнены той теплоты и сердечности, которые не

уничтожают скорби, но умеряют ее, убаюкивают и успокаивают. Полина, более

прозорливая, чем мать, смотрела на меня испытующе и тревожно, ее умные

глаза, казалось, угадывали мою жизнь, мое будущее. В знак благодарности я

поклонился матери и дочери, затем, боясь расчувствоваться, поспешил уйти.

Оставшись один на один с самим собою, я углубился в свое горе. Роковое мое

воображение рисовало мне множество беспочвенных проектов и диктовало

неосуществимые решения. Когда человек влачит жизнь среди обломков прежнего

своего благополучия, он находит хоть какую-нибудь опору, но у меня не было

решительно ничего. Ах, милый мой, мы слишком легко во всем обвиняем

бедность! Будем снисходительны к результатам активнейшего из всех социальных

растворителей. Где царит бедность, там не существует больше ни стыда, ни

преступлений, ни добродетелей, ни ума. Без мыслей, без сил, я был в таком же

состоянии, как та девушка, что упала на колени перед тигром. Человек без

страстей и без денег еще располагает собою, но влюбленный бедняк уже не

принадлежит себе и убить себя не может. Любовь внушает нам благоговейное

чувство к самим себе, мы чтим в нас другую жизнь; любовь становится

ужаснейшим из несчастий -- несчастьем, не лишенным надежды, и надежда эта

заставляет нас терпеть пытку. Я заснул с мыслью пойти на следующий день к

Растиньяку и рассказать ему о странном решении Феодоры.

-- Aгa! Aгa! -- вскричал Растиньяк, когда я в девять часов утра входил

к нему. -- Знаю, отчего ты пришел: верно, Феодора дала тебе отставку. Добрые

души, завидовавшие твоему влиянию на графиню, уже объявили о вашей свадьбе.

Бог знает, какие безумные поступки приписывали тебе твои соперники и как они

тебя чернили!

-- Все ясно! -- воскликнул я.

Я вспомнил все свои дерзости и нашел, что графиня держала себя

превосходно. Сам себе я казался подлецом, который еще недостаточно

поплатился, а в ее снисходительности я усматривал лишь терпеливое милосердие

любви.

Феодоры дар проницательности, свойственный женщинам глубоко эгоистичным;

она, может быть, составила о тебе суждение еще тогда, когда ты видел в ней

только ее богатство и роскошь; как ты ни был изворотлив, она все прочла у

тебя в душе. Она сама такая скрытница, но беспощадна к малейшей скрытности в

других. Пожалуй, -- добавил он, -- я толкнул тебя на дурной путь. При всей

тонкости своего ума и обхождения она мне представляется существом властным,

как все женщины, которые знают только рассудочные наслаждения. Для нее все

блаженство состоит в житейском благополучии, в светских развлечениях;

чувство для нее -- только одна из ее ролей; она сделала бы тебя несчастным и

превратила в своего главного лакея...

Растиньяк говорил глухому. Я прервал его и с наигранной веселостью

обрисовал свое материальное положение.

-- Вчера вечером злая судьба похитила у меня все деньги, которыми я мог

располагать, -- сказал Растиньяк. -- Не будь этой пошлой неудачи, я охотно

предложил бы тебе свой кошелек. Поедем-ка завтракать в кабачок, -- может

быть, за устрицами что-нибудь и придумаем.

Он оделся, приказал заложить тильбюри; затем, как два миллионера, с

наглостью тех нахальных спекулянтов, которые живут воображаемыми капиталами,

мы прибыли в "Парижскую кофейню". Этот чертов гасконец подавлял меня своей

развязностью и непоколебимой самоуверенностью. За кофе, после весьма

изысканного и обдуманного завтрака, раскланявшись уже с целой толпой молодых

людей, обращавших на себя внимание приятной своей наружностью и

элегантностью костюма, Растиньяк при виде одного из таких денди сказал:

-- Ну, твои дела идут на лад.

Этому джентльмену с отличным галстуком, выбиравшему для себя столик, он

сделал знак, что хочет с ним поговорить.

-- Сей молодчик получил орден за то, что выпустил в свет сочинения, в

которых он ничего не смыслит, -- шепнул мне Растиньяк. -- Он химик, историк,

романист, публицист; он получает четверть, треть и даже половину гонорара за

множество пьес, и при всем том он круглый невежда. Это не человек, а имя,

примелькавшаяся публике этикетка. Поэтому он остерегается входить в те

конторские комнаты, на дверях которых висит надпись: "Здесь можно писать

самому". Он так хитер, что одурачит целый конгресс. Короче говоря, это

нравственный метис: он не вполне честен и не совершенный негодяй. Но тсс! Он

уже дрался на дуэли, а свету больше ничего не нужно, и о нем говорят: "Это

человек почтенный... "

-- Ну-с, мой дорогой, мой почтенный друг, как изволите себя

чувствовать, ваше высокомыслие? -- спросил Растиньяк, как только незнакомец

сел за соседний столик.

-- Так себе, ни хорошо, ни плохо... Завален работой. У меня в руках все

материалы, необходимые для составления весьма любопытных исторических

мемуаров, а я не знаю, под каким соусом их подать. Это меня мучит. Нужно

спешить, -- мемуары того и гляди выйдут из моды.

-- Мемуары современные или старинные? О придворной жизни или еще о

чем-нибудь?

-- О деле с ожерельем.

-- Ну, не чудо ли это? -- со смехом сказал Растиньяк спекулянту,

указывая на меня. -- Господин де Валентен -- мой друг, рекомендую вам его

как будущую литературную знаменитость. Когда-то его тетка, маркиза, была в

большой силе при дворе, а он сам вот уже два года работает над историей

революции в роялистском духе. -- И, наклонясь к уху этого своеобразного

негоцианта, он прибавил: -- Человек талантливый, но простак; он может

написать вам эти мемуары от имени своей тетки по сто экю за том.

-- Идет, -- сказал тот, поправляя галстук. -- Человек, где же мои

устрицы?!

-- Да, но вы заплатите мне двадцать пять луидоров комиссионных, а ему

-- за том вперед, -- продолжал Растиньяк.

-- Нет, нет. Авансу не больше пятидесяти экю -- так я буду спокоен, что

скоро получу рукопись.

Растиньяк шепотом передал мне содержание этого торгашеского разговора.

Затем, не дожидаясь моего ответа, объявил:

-- Мы согласны. Когда вас можно повидать, чтобы с этим покончить?

-- Что же, приходите сюда обедать завтра в семь часов вечера.

Мы встали, Растиньяк бросил лакею мелочь, а счет сунул в карман, и мы

вышли. Та легкость и беспечность, с какою он продал мою почтенную тетушку,

маркизу де Монборон, потрясла меня.

-- Я предпочту уехать в Бразилию и обучать там индейцев алгебре, в

которой я ничего не смыслю, нежели запятнать честь моего рода!

Растиньяк расхохотался.

-- Ну, не дурак ли ты! Бери сперва пятьдесят экю и пиши мемуары. Когда

они будут закончены, ты откажешься напечатать их под именем тетки, болван!

Госпожа де Монборон, умершая на эшафоте, ее фижмы, ее имя, красота,

притирания, туфли, разумеется, стоят больше шестисот франков. Если издатель

не даст тебе тогда за тетку настоящей цены, он найдет какого-нибудь старого

проходимца шевалье или захудалую графиню, чтобы подписать мемуары.

-- О, зачем я покинул свою добродетельную мансарду! -- вскричал я. --

Свет с изнанки так грязен, так подл!

-- Ну, это поэзия, -- возразил Растиньяк, -- а мы говорим о деле. Ты

младенец. Слушай: что касается мемуаров, то их оценит публика, что же

касается этого литературного сводника, то разве у него не ушло на это восемь

лет жизни, разве он не заплатил за свои издательские связи жестоким опытом?

Труд над книгой будет у вас разделен неравномерно, но ведь ты получишь

большую часть, не правда ли? Двадцать пять луидоров для тебя дороже, чем

тысячи франков для него. Ну почему тебе не написать исторические мемуары,

как-никак это произведение искусства, а ведь Дидро за сто экю составил шесть

проповедей!

-- В конце концов, -- проговорил я в волнении, -- это для меня

единственный выход. Итак, мой друг, позволь поблагодарить тебя. Пятьдесят

экю сделают меня богатым...

-- Богаче, чем ты думаешь, -- прервал он меня со смехом. -- Фино платит

мне за комиссию. -- Разве ты не догадался, что и это пойдет тебе? Поедем в

Булонский лес, -- сказал он. -- Увидим там твою графиню. Да, кстати, я

покажу тебе хорошенькую вдовушку, на которой собираюсь жениться;

очаровательная особа, эльзаска, правда, толстовата. Читает Канта, Шиллера,

Жан-Поля[*] и уйму книг по гидравлике. У нее мания постоянно

спрашивать мое мнение, приходится делать вид, что знаешь толк в немецких

сантиментах, я уже проглотил целую кучу баллад, все эти снотворные снадобья,

которые мне запрещает доктор. Мне пока еще не удалось отучить ее от

литературных восторгов: она плачет навзрыд, читая Гете, и мне тоже

приходится немножко поплакать за компанию, ибо, мой милый, как-никак --

пятьдесят тысяч ливров дохода и самая хорошенькая ножка, самая хорошенькая

ручка в мире... Ах, не произноси она пашественный вместо божественный, она

была бы совершенством!

Мы видели графиню, блистательную в блистательном своем экипаже. Кокетка

кивнула нам весьма приветливо и подарила меня улыбкой, которая показалась

мне тогда небесной и полной любви. Ах, я был очень счастлив, мне казалось,

что меня любят, у меня были деньги и сокровища страсти, я уже не чувствовал

себя обездоленным! У меня было легко на сердце, я был весел, всем доволен и

оттого нашел, что возлюбленная моего друга очаровательна. Деревья, воздух,

небо -- вся природа, казалось, повторяла мне улыбку Феодоры. На возвратном

пути мы заехали к шляпнику и портному Растиньяка. Дело с ожерельем[*] дало мне возможность перейти с жалкого мирного положения на

грозное военное. Отныне я смело мог состязаться в изяществе и элегантности с

молодыми людьми, которые увивались вокруг Феодоры. Я вернулся домой и

заперся; я сохранял наружное спокойствие, а меж тем, глядя на свое чердачное

окно, я навеки прощался с крышами. Я уже весь был в будущем, видел свою

грядущую жизнь как бы на сцене, заранее наслаждался любовью и ее радостями.

О, каким бурным может стать существование в четырех стенах мансарды! Душа

человеческая -- точно фея; соломинку обращает она в алмазы; по мановению ее

волшебной палочки вырастают сказочные дворцы, как полевые цветы под теплым

дыханием солнца. На другой день, около полудня, Полина тихо постучала в

дверь и подала мне -- угадай, что? -- письмо от Феодоры. Графиня предлагала

встретиться с нею в Люксембургском саду, чтобы вместе отправиться в музей и

в Зоологический сад.

-- Посыльный ждет ответа, -- помолчав, сказала Полина.

Быстро нацарапал я слова благодарности, и Полина унесла ответ. Я стал

одеваться. И вот, когда, довольный собой, я уже кончал свой туалет, ледяная

дрожь охватила меня при мысли: "Приедет туда Феодора в карете или придет

пешком? Будет дождь или солнце? Все равно, пешком ли, в карете ли, -- думал

я, -- разве можно положиться на капризный нрав женщины? У нее может с собой

не оказаться денег, а она захочет подать милостыню мальчишке -- савойяру за

то, что у него живописные лохмотья.

У меня не было и медной монетки, деньги я должен был получить только

вечером. О, как дорого во время этих юношеских кризисов платит поэт за ту

умственную силу, которой его облекают строгий образ жизни и труд! В одно

мгновение целый рой стремительных мыслей больно ужалил меня тысячью жал. Я

взглянул на небо в свое чердачное окно: погода была очень ненадежная.

Правда, в крайнем случае я мог бы взять карету на целый день, но разве тогда

я, наслаждаясь счастьем, не трепетал бы каждую минуту при мысли, что не

встречусь вечером с Фино? Я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы в