Оноре де Бальзак. Шагреневая кожа

не воспринимал ничего земного -- потому ли, что погрузился в глубокое

раздумье, потому ли, что на него напала сонливость, вызванная утомлением и

роем мыслей, раздиравших ему сердце. Вдруг ему почудилось, что некий грозный

голос окликнул его, и он вздрогнул, как если бы среди горячечного кошмара

его бросили в пропасть" Он закрыл глаза: лучи яркого света ослепляли его; он

видел, как где-то во мраке загорелся красноватый круг, в центре которого

находился какой-то старичок, стоявший с лампою в руке и направлявший на него

свет. Не слышно было, как он вошел; он молчал и не двигался. В его появлении

было нечто магическое. Даже самый бесстрашный человек, и тот, наверное,

вздрогнул бы со сна при виде этого старичка, вышедшего, казалось, из

соседнего саркофага. Необычайный молодой блеск, оживлявший неподвижные глаза

у этого подобия призрака, исключал мысль о каком-нибудь сверхъестественном

явлении; все же в тот краткий промежуток, что отделил сомнамбулическую жизнь

от жизни реальной, наш незнакомец оставался в состоянии философского

сомнения, предписываемого Декартом, и помимо воли подпал под власть

неизъяснимых галлюцинаций, тайны которых либо отвергает наша гордыня, либо

тщетно изучает беспомощная наша наука.

Представьте себе сухонького, худенького старичка, облаченного в черный

бархатный халат, перехваченный толстым шелковым шнуром. На голове у него

была бархатная ермолка, тоже черная, из-под которой с обеих сторон

выбивались длинные седые пряди; она облегала череп, резкой линией окаймляя

лоб. Халат окутывал тело наподобие просторного савана -- видно было только

лицо, узкое и бледное. Если бы не костлявая, похожая на палку, обернутую в

материю, рука, которую старик вытянул, направляя на молодого человека весь

свет лампы, можно было бы подумать, что это лицо повисло в воздухе. Борода с

проседью, подстриженная клинышком, скрывала подбородок этого странного

существа, придавая ему сходство с теми еврейскими головами, которыми как

натурой пользуются художники, когда хотят изобразить Моисея. Губы были столь

бесцветны, столь тонки, что лишь при особом внимании можно было различить

линию рта на его белом лице. Высокий морщинистый лоб, щеки, поблекшие и

впалые, неумолимая строгость маленьких зеленых глаз, лишенных бровей и

ресниц, -- все это могло внушить незнакомцу мысль, что вышел из рамы

Взвешиватель золота, созданный Герардом Доу. Коварство инквизитора,

изобличаемое морщинами, которые бороздили его щеки и лучами расходились у

глаз, свидетельствовало о глубоком знании жизни. Казалось, человек этот

обладает даром угадывать мысли самых скрытных людей и обмануть его

невозможно. Знакомство с нравами всех народов земного шара и вся их мудрость

сосредоточивались в его холодной душе, подобно тому, как произведениями

целого мира были завалены пыльные залы его лавки. Вы прочли бы на его лице

ясное спокойствие всевидящего бога или же горделивую мощь все видевшего

человека. Живописец, придав ему соответствующее выражение двумя взмахами

кисти, мог бы обратить это лицо в прекрасный образ предвечного отца или же в

глумливую маску Мефистофеля, ибо на его лбу запечатлелась возвышенная мощь,

а на устах -- зловещая насмешка. Обратив в прах при помощи своей огромной

власти все муки человеческие, он, по-видимому, убил и земные радости.

Умирающий вздрогнул, почувствовав, что этот старый гений обитает в сферах,

чуждых миру, и живет там один, не радуясь, ибо у него нет больше иллюзий, не

скорбя, ибо он уже не ведает наслаждений. Старик стоял неподвижный,

непоколебимый, как звезда, окруженная светлою мглой. Его зеленые глаза,

исполненные какого-то спокойного лукавства, казалось, освещали мир душевный,

так же как его лампа светила в этом таинственном кабинете.

Таково было странное зрелище, захватившее врасплох молодого человека --

убаюканного было мыслями о смерти и причудливыми образами -- в тот момент,

когда он открыл глаза. Если он был ошеломлен, если он поверил в этот призрак

не рассуждая, как ребенок нянькиным сказкам, то это заблуждение следует

приписать тому покрову, который простерли над его жизнью и рассудком мрачные

мысли, раздражение взбудораженных нервов, жестокая драма, сцены которой

только что доставили ему мучительное наслаждение, сходное с тем, какое

заключено в опиуме. Это видение было ему в Париже, на набережной Вольтера, в

XIX веке -- в таком месте и в такое время, когда магия невозможна. Находясь

по соседству с тем домом, где скончался бог французского неверия[*], будучи учеником Гей-Люссака[*] и Араго[*], презирая все фокусы, проделываемые людьми, стоящими у

власти, незнакомец, очевидно, поддался обаянию поэзии, которому все мы часто

поддаемся как бы для того, чтобы избежать горьких истин, приводящих в

отчаяние, и бросить вызов всемогуществу божию. Итак, волнуемый необъяснимыми

предчувствиями какой-то необычайной власти, он вздрогнул при виде этого

света, при виде этого старика; волнение его было похоже на то, какое мы все

испытывали перед Наполеоном, какое мы вообще испытываем в присутствии

великого человека, блистающего гением и облеченного славою.

-- Вам угодно видеть изображение Иисуса Христа кисти Рафаэля? -- учтиво

спросил его старик; в звучности его внятного, отчетливого голоса было нечто

металлическое.

Он поставил лампу на обломок колонны так, что темный ящик был освещен

со всех сторон.

Стоило купцу произнести священные имена Иисуса Христа и Рафаэля, как

молодой человек всем своим видом невольно выразил любопытство, чего старик,

без сомнения, и ожидал, потому что он тотчас же надавил пружину. Вслед за

тем створка красного дерева бесшумно скользнула в выемку, открыв полотно

восхищенному взору незнакомца. При виде этого бессмертного творения он забыл

все диковины лавки, капризы своего сна, вновь стал человеком, признал в

старике земное существо, вполне живое, нисколько не фантастическое, вновь

стал жить в мире реальном. Благостная нежность, тихая ясность божественного

лика тотчас же подействовали на него. Некое благоухание пролилось с небес,

рассеивая те адские муки, которые жгли его до мозга костей. Голова

спасителя, казалось, выступала из мрака, переданного черным фоном; ореол

лучей сиял вокруг его волос, от которых как будто и исходил этот свет; его

чело, каждая черточка его лица исполнены были красноречивой убедительности,

изливавшейся потоками. Алые губы как будто только что произнесли слово

жизни, и зритель искал его отзвука в воздухе, допытываясь его священного

смысла, вслушивался в тишину, вопрошал о нем грядущее, обретал его в уроках

минувшего. Евангелие передавалось спокойной простотой божественных очей, в

которых искали себе прибежища смятенные души. Словом, всю католическую

религию можно было прочесть в кроткой и прекрасной улыбке, выражавшей,

казалось, то изречение, к которому она, эта религия, сводится: "Любите друг

друга! " Картина вдохновляла на молитву, учила прощению, заглушала

себялюбие, пробуждала все уснувшие добродетели. Обладая преимуществами,

свойственными очарованию музыки, это произведение Рафаэля подчиняло вас

властным чарам воспоминаний, и торжество было полным -- о художнике вы

забывали. Впечатление этого чуда еще усиливалось очарованием света:

мгновениями казалось, что голова движется вдали, среди облака.

-- Я дал за это полотно столько золотых монет, сколько на нем

уместилось, -- холодно сказал торговец.

-- Ну что ж, значит -- смерть! -- воскликнул молодой человек,

пробуждаясь от мечтаний. Слова старика вернули его к роковому жребию, и

путем неуловимых выводов он спустился с высот последней надежды, за которую

было ухватился,

-- Aral Недаром ты мне показался подозрительным, -- проговорил старик,

схватив обе руки молодого человека и, как в тисках, сжимая ему запястья

одной рукой.

Незнакомец печально улыбнулся этому недоразумению и сказал кротким

голосом:

не сознаться в невинном обмане? -- продолжал он, взглянув на обеспокоенного

старика. -- До наступления ночи, когда я могу утопиться, не привлекая

внимания толпы, я пришел взглянуть на ваши богатства. Кто не простил бы

этого последнего наслаждения ученому и поэту?

Недоверчиво слушая мнимого покупателя, торговец окинул пронзительным

взглядом его угрюмое лицо. Успокоенный искренним тоном его печальных речей

или, быть может, прочитав в его поблекших чертах зловещие знаки его участи,

при виде которых незадолго перед тем вздрогнули игроки, он отпустил его

руки; однако подозрительность, свидетельствовавшая о житейском опыте, по

меньшей мере столетнем, не совсем его оставила: небрежно протянув руку к

поставцу, как будто только для того чтобы на него опереться, он вынул оттуда

стилет и сказал:

-- Вы, вероятно, года три служите сверх штата в казначействе и все еще

не на жалованье?

Незнакомец не мог удержаться от улыбки и отрицательно покачал головой.

-- Ваш отец чересчур грубо попрекал вас тем, что вы появились на свет?

А может быть, вы потеряли честь?

-- Если бы я согласен был потерять честь, я бы не расставался с жизнью.

-- Вас освистали в театре Фюнамбюль? Вы принуждены сочинять куплеты,

чтобы заплатить за похороны вашей любовницы? А может быть, вас томит

неутоленная страсть к золоту? Или вы желаете победить скуку? Словом, какое

заблуждение толкает вас на смерть?

-- Не ищите объяснений среди тех будничных причин, которыми объясняется

большинство самоубийств. Чтобы избавить себя от обязанности открывать вам

неслыханные мучения, которые трудно передать словами, скажу лишь, что я впал

в глубочайшую, гнуснейшую, унизительную нищету. Я не собираюсь вымаливать ни

помощи, ни утешений, -- добавил он с дикой гордостью, противоречившей его

предшествующим словам.

-- Хэ-хэ! -- Эти два слога, произнесенные стариком вместо ответа,

напоминали звук трещотки. Затем он продолжал: -- Не принуждая вас взывать ко

мне, не заставляя вас краснеть, не подавая вам ни французского сантима, ни

левантского парата, ни сицилийского тарена, ни немецкого геллера, ни русской

копейки, ни шотландского фартинга, ни единого сестерция и обола мира

древнего, ни единого пиастра нового мира, не предлагая вам ничего ни

золотом, ни серебром, ни медью, ни бумажками, ни билетами, я хочу вас

сделать богаче, могущественнее, влиятельнее любого конституционного монарха.

Молодой человек подумал, что перед ним старик, впавший в детство;

ошеломленный, он не знал, что ответить.

-- Оглянитесь, -- сказал торговец и, схватив вдруг лампу, направил ее

свет на стену, противоположную той, на которой висела картина. -- Посмотрите

на эту шагреневую кожу, -- добавил он.

Молодой человек вскочил с места и с некоторым удивлением обнаружил над

своим креслом висевший на стене лоскут шагрени, не больше лисьей шкурки; по

необъяснимой на первый взгляд причине кожа эта среди глубокого мрака,

царившего в лавке, испускала лучи, столь блестящие, что можно было принять

ее за маленькую комету. Юноша с недоверием приблизился к тому, что

выдавалось за талисман, способный предохранить его от несчастий, и

рассмеялся в душе. Однако, движимый вполне законным любопытством, он

наклонился, чтобы рассмотреть кожу со всех сторон, и открыл естественную

причину ее странного блеска. Черная зернистая поверхность шагрени была так

тщательно отполирована и отшлифована, прихотливые прожилки на ней были столь

чисты и отчетливы, что, подобно фасеткам граната, каждая выпуклость этой

восточной кожи бросала пучок ярких отраженных лучей. Математически точно

определив причину этого явления, он изложил ее старику, но тот вместо ответа

хитро улыбнулся. Эта улыбка превосходства навела молодого ученого на мысль,

что он является жертвой шарлатанства. Он не хотел уносить с собой в могилу

лишнюю загадку и, как ребенок, который спешит разгадать секрет своей новой

игрушки, быстро перевернул кожу.

-- Ага! -- воскликнул он. -- Тут оттиск печати, которую на Востоке

называют Соломоновой.

-- Вам она известна? -- спросил торговец, два-три раза выпустив из

ноздрей воздух и передав этим больше мыслей, чем мог бы высказать самыми

выразительными словами.

-- Какой простак поверит этой химере? -- воскликнул молодой человек,

задетый немым и полным ехидного издевательства смехом старика. -- Разве вы

не знаете, что лишь суеверия Востока приписывают нечто священное мистической

форме и лживым знакам этой эмблемы, будто бы наделенной сказочным

могуществом? Укорять меня в данном случае в наивности у вас не больше

оснований, чем если бы речь шла о сфинксах и грифах, существование которых в

мифологическом смысле до некоторой степени допускается.

-- Раз вы востоковед, -- продолжал старик, -- то, может быть, прочтете

это изречение?

Он поднес лампу к самому талисману, который изнанкою кверху держал

молодой человек, и обратил его внимание на знаки, оттиснутые на клеточной

ткани этой чудесной кожи так, точно они своим существованием были обязаны

тому животному, которое некогда облекала кожа.

-- Должен сознаться, -- заметил незнакомец, -- я не могу объяснить,

каким образом ухитрились так глубоко оттиснуть эти буквы на коже онагра.

И он живо обернулся к столам, заваленным редкостями, как бы ища что-то

глазами.

-- Что вам нужно? -- спросил старик.

-- Какой-нибудь инструмент, чтобы надрезать шагрень и выяснить,

оттиснуты эти буквы или же вделаны.

Старик подал незнакомцу стилет, -- тот взял его и попытался надрезать

кожу в том месте, где были начертаны буквы; но когда он снял тонкий слой

кожи, буквы вновь появились, столь отчетливые и до того похожие на те,

которые были оттиснуты на поверхности, что на мгновение ему показалось,

будто кожа и не срезана.

-- Левантские мастера владеют секретами, известными только им одним, --

сказал он, с каким-то беспокойством взглянув на восточное изречение.

-- Да, -- отозвался старик, -- лучше все валить на людей, чем на бога.

Таинственные слова были расположены в таком порядке:

Что означало:

Обладая мною, ты будешь обладать

всем, но жизнь твоя будет принадлежать

мне. Так угодно богу. Желай -- и желания

твои будут исполнены. Но соразмеряй

свои желания со своей

жизнью. Она -- здесь. При

каждом желании я буду

убывать, как твои дни.

Хочешь владеть мною?

Бери. Бог тебя

услышит.

Да будет

-- А вы бегло читаете по-санскритски! -- сказал старик. -- Верно,

побывали в Персии или же в Бенгалии?

-- Нет, -- отвечал молодой человек, с любопытством ощупывая эту

символическую и очень странную кожу, совершенно негибкую, даже несколько

напоминавшую металлическую пластинку.

Старый антиквар опять поставил лампу на колонну и бросил на молодого

человека взгляд, полный холодной иронии и как бы говоривший: "Вот он уже и

не думает умирать! "

-- Это шутка? Или тайна? -- спросил молодой незнакомец.

Старик покачал головой и серьезным тоном сказал:

-- Не знаю, что вам ответить. Грозную силу, даруемую этим талисманом, я

предлагал людям более энергичным, нежели вы, но, посмеявшись над загадочным

влиянием, какое она должна была бы оказать на их судьбу, никто, однако ж, не

захотел рискнуть заключить договор, столь роковым образом предлагаемый

неведомой мне властью. Я с ними согласен, -- я усомнился, воздержался и...

-- И даже не пробовали? -- прервал его молодой человек.

-- Пробовать! -- воскликнул старик. -- Если бы вы стояли на Вандомской

колонне, попробовали бы вы броситься вниз? Можно ли остановить течение

жизни? Делил ли кто-нибудь смерть на доли? Прежде чем войти в этот кабинет,

вы приняли решение покончить с собой, но вдруг вас начинает занимать эта

тайна и отвлекает от мысли о смерти. Дитя! Разве любой ваш день не предложит

вам загадки, более занимательной, чем эта? Послушайте, что я вам скажу. Я

видел распутный двор регента[*]. Как вы, я был тогда в

нищете, я просил милостыню; тем не менее я дожил до ста двух лет и стал

миллионером; несчастье одарило меня богатством, невежество научило меня.

Сейчас я вам в кратких словах открою великую тайну человеческой жизни.

Человек истощает себя безотчетными поступками, -- из-за них-то и иссякают

источники его бытия. Все формы этих двух причин смерти сводятся к двум

глаголам желать и мочь. Между этими двумя пределами человеческой

деятельности находится иная формула, коей обладают мудрецы, и ей обязан я

счастьем моим и долголетием. Желать сжигает нас, а мочь -- разрушает, но

знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном

состоянии. Итак, желание, или хотение, во мне мертво, убито мыслью; действие

или могущество свелось к удовлетворению требований моего организма. Коротко

говоря, я сосредоточил свою жизнь не в сердце, которое может быть разбито,

не в ощущениях, которые притупляются, но в мозгу, который не изнашивается и

переживает все. Излишества не коснулись ни моей души, ни тела. Меж тем я

обозрел весь мир. Нога моя ступала по высочайшим горам Азии и Америки, я

изучил все человеческие языки, я жил при всяких правительствах. Я ссужал

деньги китайцу, взяв в залог труп его отца, я спал в палатке араба,

доверившись его слову, я подписывал контракты во всех европейских столицах и

без боязни оставлял свое золото в вигваме дикарей; словом, я добился всего,

ибо умел всем пренебречь. Моим единственным честолюбием было -- видеть.

Видеть -- не значит ли это знать?.. А знать, молодой человек, -- не значит

ли это наслаждаться интуитивно? Не значит ли это открывать самую сущность

жизни и глубоко проникать в нее? Что остается от материального обладания?

Только идея. Судите же, как прекрасна должна быть жизнь человека, который,

будучи способен запечатлеть в своей мысли все реальности, переносит

источники счастья в свою душу и извлекает из них множество идеальных

наслаждений, очистив их от всей земной скверны. Мысль -- это ключ ко всем

сокровищницам, она одаряет вас всеми радостями скупца, но без его забот. И

вот я парил над миром, наслаждения мои всегда были радостями духовными. Мои

пиршества заключались в созерцании морей, народов, лесов, гор. Я все

созерцал, но спокойно, не зная усталости; я никогда ничего не желал, я

только ожидал. Я прогуливался по вселенной, как по собственному саду. То,

что люди зовут печалью, любовью, честолюбием, превратностями, огорчениями,

-- все это для меня лишь мысли, превращаемые мною в мечтания; вместо того

чтобы их ощущать, я их выражаю, я их истолковываю; вместо того чтобы

позволить им пожирать мою жизнь, я драматизирую их, я их развиваю; я

забавляюсь ими, как будто это романы, которые я читаю внутренним своим

зрением. Я никогда не утомляю своего организма и потому все еще отличаюсь

крепким здоровьем. Так как моя душа унаследовала все не растраченные мною

силы, то моя голова богаче моих складов. Вот где, -- сказал он, ударяя себя

по лбу, -- вот где настоящие миллионы! Я провожу свои дни восхитительно: мои

глаза умеют видеть былое; я воскрешаю целые страны, картины разных

местностей, виды океана, прекрасные образы истории. У меня есть воображаемый

сераль, где я обладаю всеми женщинами, которые мне не принадлежали. Часто я

снова вижу ваши войны, ваши революции и размышляю о них. О, как же

предпочесть лихорадочное, мимолетное восхищение каким-нибудь телом, более

или менее цветущим, формами, более или менее округлыми, как же предпочесть

крушение всех ваших обманчивых надежд -- высокой способности создавать

вселенную в своей душе; беспредельному наслаждению двигаться без опутывающих

уз времени, без помех пространства; наслаждению -- все объять, все видеть,

наклониться над краем мира, чтобы вопрошать другие сферы, чтобы внимать

богу? Здесь, -- громовым голосом воскликнул он, указывая на шагреневую кожу,

-- мочь и желать соединены! Вот они, ваши социальные идеи, ваши чрезмерные

желания, ваша невоздержность, ваши радости, которые убивают, ваши скорби,

которые заставляют жить слишком напряженной жизнью, -- ведь боль, может

быть, есть не что иное, как предельное наслаждение. Кто мог бы определить

границу, где сладострастие становится болью и где боль остается еще

сладострастием? Разве живейшие лучи мира идеального не ласкают взора, меж

тем как самый мягкий сумрак мира физического ранит его беспрестанно? Не от

знания ли рождается мудрость? И что есть безумие, как не безмерность желания

или же могущества?

-- Вот я и хочу жить, не зная меры! -- сказал незнакомец, хватая

шагреневую кожу.

-- Берегитесь, молодой человек! -- с невероятной живостью воскликнул

старик.

-- Я посвятил свою жизнь науке и мысли, но они не способны были даже

проповедью, достойной Сведенборга[*], ни вашим восточным

амулетом, ни милосердным вашим старанием удержать меня в этом мире, где

существование для меня более невозможно. Так вот, -- добавил он, судорожно

сжимая талисман в руке и глядя на старика, -- я хочу царственного,

роскошного пира, вакханалии, достойной века, в котором все, говорят,

усовершенствовано! Пусть мои собутыльники будут юны, остроумны и свободны от

предрассудков, веселы до сумасшествия! Пусть сменяются вина, одно другого

крепче, искрометнее, такие, от которых мы будем пьяны три дня! Пусть эта

ночь будет украшена пылкими женщинами! Хочу, чтоб исступленный разгул увлек

нас на колеснице, запряженной четверкой коней, за пределы мира и сбросил нас

на неведомых берегах! Пусть души восходят на небеса или же тонут в грязи, --

не знаю, возносятся ли они тогда или падают, мне это все равно. Итак, я

приказываю мрачной этой силе слить для меня все радости воедино. Да, мне

нужно заключить все наслаждения земли и неба в одно последнее объятие, а

затем умереть. Я желаю античных приапей после пьянства, песен, способных

пробудить мертвецов, долгих, бесконечно долгих поцелуев, чтобы звук их

пронесся над Парижем, как гул пожара, разбудил бы супругов и внушил бы им

жгучий пыл, возвращая молодость всем, даже семидесятилетним!

Тут в ушах молодого безумца, подобно адскому грохоту, раздался смех

старика и прервал его столь властно, что он умолк.

-- Вы думаете, -- сказал торговец, -- у меня сейчас расступятся

половицы, пропуская роскошно убранные столы и гостей с того света? Нет, нет,