П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Сахалин

Сведения о Сахалине, почерпнутые Антоном из книг и журналов, оказались малопригодными. Этот остров он теперь открывал для себя заново. Протянувшийся в длину на 900 верст, Сахалин представлял собой холмистый осколок арктической тундры, поросший чахлым хвойным редколесьем. Полгода температура на острове не поднималась выше нуля; в остальное время дожди чередовались с промозглыми туманами. Несколько тысяч гиляков и айно, коренного населения Сахалина, питались лишь ягодой, рыбой и дикими растениями. Местные залежи угля использовались только для заправки проходящих судов. Российские власти нашли Сахалину лишь одно применение — в качестве колонии ссыльнокаторжных, которая наводила страх даже на закоренелых преступников. Ни один печатный источник не давал реального представления обо всех сахалинских «прелестях» — непроходимых болотах, туманах, дождях, холодах и несметных полчищах комаров.

Местное начальство сделало вид, что о приезде Антона ни- чего не знало (несмотря на сообщение в газетах и полученные телеграммы). Здесь, на краю земли, жизнь текла по иным законам. Губернатор острова, генерал В. Кононович, обещал оказать Антону содействие¹⁹⁷ лишь по окончании визита на Сахалин барона А. Корфа, генерал-губернатора и начальника Приамурского края. Неделю спустя Антон был удостоен чести обедать с Корфом и Кононовичем. Оба губернатора слыли либералами и выступали против телесного наказания, смертной казни, пожизненного заключения и Ссылки. Барон не был на Сахалине пять лет и остался доволен, квалифицировав увиденное как «значительный прогресс». Кононович же, казалось, и не ведал о ежедневной порке заключенных, хищениях продуктов и лекарств, проституции, истреблении коренного населения — обо всем этом варварстве, с которым столкнулся Антон с первых же дней появления на острове.

Кононовича вскоре отправили в отставку — для своего поста он был слишком гуманен, даже при том, что закрывал глаза на злодеяния подчиненных. Доктор Перлин, доносчик по натуре, оказался незаменимым источником информации. Однако ужиться с ним было непросто, и через месяц Антон перебрался к молодому чиновнику Даниилу Булгаревичу. (Его брат был сослан в Сибирь за политическую деятельность.) Сам Даниил был человек порядочный и склонный к меланхолии. В его доме Чехов устроил себе рабочий штаб. Как и многие другие чиновники и заключенные, Булгаревич повернулся к Антону своей лучшей стороной. Медицинская выучка помогла Антону воспринимать увиденное без отвращения и находить общий язык и с надзирателями, и с заключенными. Антон был единственным русским человеком на острове, не имевшим никакого отношения к тюремному миру. Ссыльные, тронутые его вниманием, плакали и делали ему подарки. Его сострадание зашло так далеко, что из своих скудных средств он купил одному из ссыльных теленка. Все отзывались на его сочувствие — и психопаты-убийцы, и садисты-тюремщики. Последние, как оказалось, были даже способны на человеческие поступки, во что отказывались верить — уже после выхода чеховской книги о Сахалине — их собратья по профессии.

Все население острова — 10 000 острожников, 10 000 охранников с семьями, несколько тысяч отпущенных на волю и ссыльных, пытавшихся что-то вырастить на топких сахалинских землях, несколько тысяч гиляков и айно (тех, кого еще не выкосили занесенные из Японии и России болезни и пощадили беглые каторжники и безжалостные тюремщики) — жило как в аду. До 1888 года ссылка на Сахалин была пожизненной; но и два года спустя ссыльным разрешали переселяться не дальше Восточной Сибири. Не менее печальной была участь тюремных охранников — они так же страдали от болезней и нередко становились жертвами насилия.

В конце июля по распоряжению Кононовича для Чехова в местной типографии отпечатали 10 000 анкет для опроса ссыльных и каторжных. Весь август Антон занимался переписью населения на западном побережье острова в районе Александровска и в долине реки Тым, берущей начало в центре Сахалина и впадающей в Охотское море. В середине сентября он перебрался на пароходе в южную часть острова, на Корсаковский пост. Там ему оказала гостеприимство семья полицейского С. Фельдмана. Известные среди сахалинцев своей жестокостью, Чехова они тем не менее приняли хорошо. Публика в этих краях была пестрая: Антона пригласили на пикник к японскому консулу, где он общался с американскими китобоями, потерпевшими крушение у сахалинских берегов.

Анкета, которую Антон распространял среди ссыльных и каторжных, включала следующие вопросы: адрес, имя, возраст, вероисповедание, место рождения, год прибытия на Сахалин, занятие, образование, семейное положение, средства к существованию, болезни. Таких статистических данных о Сахалине российские власти до сих пор не имели. За короткое арктическое лето Антон опросил 10 000 человек на территории свыше пятидесяти тысяч квадратных километров, причем перемещался по острову он большей частью пешком и по опасным дорогам, да и чувствовал себя в то время неважно. Лето 1890 года выдалось на Сахалине на редкость солнечным и теплым, но Антон не давал себе ни минуты отдыха. Помимо заполнения анкет он записывал разговоры с мужчинами, женщинами и детьми всех социальных статусов и национальностей (хотя с коренным населением встреч у него было мало). Он посещал крестьянские хутора, угольные рудники, лечебницы; присутствовал при наказании плетьми; по возможности пользовал больных. Не смог увидеть лишь смертной казни (в России смертный приговор для убийц был отменен, но на Сахалине их отправляли на виселицу).

Особое негодование у Чехова вызвала безысходная участь сахалинских детей. Летом школы были закрыты, но осенью, когда начались занятия, Антон убедился в том, что это такая же фикция, как и больницы, в которых не было ни инструментов, ни лекарств, а отпускаемые на них средства доктора тратили на коньяк. Чехову удалось склонить на свою сторону Кононовича, и тот заставил чиновников заказать у Суворина школьные учебники, а Ваню попросил прислать учебные программы и книги для чтения.

Антон отправил несколько телеграмм родным, постепенно приучая Евгению Яковлевну к мысли, что вернется домой позже, чем обещал. В конце своего пребывания на Сахалине он получил от родительницы письмо: «Голубчик Антоша, береги здоровье и не рискуй ехать ночью на лошадях, на лодке тоже опасно. <...> Извини, Антоша, что прошу тебя, привези, пожалуйста, если можно, Маше воротник, кажется, он называется песцовый, не знаю, там скажут, какие в моде, а мне 4 соболя, если недороги»¹⁹⁸.

Из редко доходивших до Сахалина посланий Антон уже знал, что квартиры для семьи в Москве пока нет, что Ваня потерял работу, что Ежов овдовел, что Иваненко переписывается с Ликой и что Ольга Кундасова снова куда-то исчезла. За два с половиной месяца, проведенные на острове, он отправил лишь одно обстоятельное письмо в Россию. Оно было адресовано Суворину и не содержало рискованных пассажей:

«Не знаю, что у меня выйдет, но сделано мною немало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано, а теперь, когда уже я покончил с каторгою, у меня такое чувство, как будто я видел все, но слона-то и не приметил. <...> Был у всех знаменитостей. Присутствовал при наказании плетьми, после чего ночи три-четыре мне снились палач и отвратительная кобыла. Беседовал с прикованными к тачкам. Когда однажды в руднике я пил чай, бывший петербургский купец Бородавкин, присланный сюда за поджог, вынул из кармана чайную ложку и подал ее мне, а в итоге я расстроил себе нервы и дал себе слово больше на Сахалин не ездить».

Двенадцатого октября Чеховы получили телеграмму с борта корабля, принадлежащего Добровольному флоту: «Доброволец „Петербург", выгрузив каторжных, 10 вышел Корсаковский, заберет Антона Павловича, отправится в Одессу 13»¹⁹⁹. Во Владивостоке Антон получил в полицейском управлении заграничный паспорт и послал в Петербург Александру — единственному из своей родни, кто имел надежный адрес, — короткую телеграмму: «Плыву Сингапур. Чехов».

Всем членам чеховской семьи досталось переживаний, хотя им было невдомек, какие испытания выпали на долю Антона. В его отсутствие они искали покровительства у Суворина. По пути в Крым издатель остановился в Москве и навестил Машу. И ей, и Ване он предложил работу. Мишу, который также благодаря ему получил место податного инспектора, он пригласил к себе в Феодосию. Всех чеховских отпрысков взял Суворин под свое крыло. Лишь Евгения Яковлевна чувствовала себя покинутой. Весь июль она жаловалась Павлу Егоровичу в письмах из Луки: «Ради Бога попроси Ваню, чтобы он нашел нам квартиру, второго числа [сентября] мы выедем отсюда, я замучилась от за-бот, что некуда приехать. <...> Нам деньги очень нужны, тебе не пишем, чтобы тебя не огорчить. Как получили от Саши, на другой день Маша послала ему письмо и до сих пор денег не шлет»²⁰⁰.

В сентябре Чеховы-старшие нашли наконец квартиру. Вскоре туда приехала Ольга Кундасова и прожила с ними несколько недель. Дважды у них побывал Суворин. Павел Егорович, ненадолго присмирев, описывал в письме Ване шумные споры между консервативным издателем и радикальной феминисткой — Суворин обозвал ее психопаткой. Затем Чеховым опять пришлось сменить квартиру, однако новое жилье оказалось дорогим и тесным. Восьмого октября Евгения Яковлевна писала Ване: «Мы 4 октября переехали на новую квартиру, Малая Дмитровка, дом Фирганг, особняк два этажа, 800 рублей. Наверху Антоша, Маша, а внизу две комнаты, папа и я, и столовая, милости просим к нам, накормят. Трудно тебе и скучаю, очень жаль, Миша 10 октября уехал в Ефремов, там поживет две недели, а оттуда его переведут в Алексин, там где-то за Серпуховом, от Антоши никаких известий нет, не знаем, где он, хотели Суворину послать телеграмму спросить, тоже не знаем, где Суворин, мы все очень перемучились, когда перевозились. <...> Машу жаль, ей скучнее всех. Я если и скучаю, то за вами, причитаю, разлетелись мои ясные соколы. Лика Мизинова в деревне вот уже две недели. <...> Феодосья Яковлевна чуть жива, у нее уж из рук все падает»²⁰¹.

В этой новой московской квартире Чеховы так и не обжились. При переезде грузчики сломали швейную машинку Евгении Яковлевны и повредили Машин гардероб. Александр из Петербурга урезонивал Машу: «Милейшая сестрица, что вы, точно переезжие свахи, перебираетесь чуть не ежедневно с одной квартиры на другую? <...> Где теперь обретается Антон, неизвестно никому. Вероятно, он не пишет и Суворину, иначе мы все давно знали бы <...> Что вас с матерью привязывает к Москве? В сущности, кроме долголетней привычки к месту — ничего. Переезжайте жить ко мне в Питер. Я уже говорил фатеру в Питере, но у него на этот счет существуют какие-то веские соображения»²⁰².

Наталья сделала приписку: «Дорогая Марья Павловна, я искренне жалею Вас, ведь Вы совершенно одни, но Бог даст, скоро приедет Антон Павлович и тогда начнется для Вас праздник». Получив из Владивостока телеграмму о том, что Антон возвращается, Маша воспряла духом. Мише она писала: «Квартирой мы очень довольны, устроились отлично, приезжай посмотреть. Третьего дня и вчера был у нас Суворин. Приехал он специально, чтобы предложить мне должность в его книжном магазине <...> в виде приказчицы <...> Я обрадовалась, конечно, но вспомнила, что Антон, быть может, будет не особенно доволен <...> Попросила подождать Суворина до приезда Антона»²⁰³.

Литературная братия в отсутствие Чехова чувствовала себя спокойнее. За все это время под его именем было напечатано лишь несколько путевых очерков о Сибири. Драматург и редактор В. Тихонов записал в своем дневнике: «Какая могучая, чисто стихийная сила — Антон Чехов. <...> А сколько завистников у него между литераторами завелось <...> Но кто мне всех противнее в этом отношении, так это И. Л. Леонтьев (Щеглов): ведь в самой преданной дружбе перед Чеховым рассыпался, а теперь шипеть из-за угла начал. Бесстыдник!»²⁰⁴

«Петербург», крепкий трехсотфутовый пароход, построенный двадцатью годами раньше в Шотландии, Антону понравился. Груза и людей он вез немного — для ссыльнокаторжных обратной дороги с Сахалина не было. Покидая 19 октября Влади-восток, пароход имел на борту 364 человека — в это число входила команда, а также солдаты и охранники, отслужившие срок на Дальнем Востоке. Американские китобои собирались сойти в Гонконге. Пассажиров в каютах было наперечет. Одним из них был иеромонах Ираклий, бурят по национальности, которого российские власти вызвали в Москву для доклада о его миссионерской деятельности среди гиляков и айно. Капитан появился на людях лишь однажды, во время сильного шторма в Южно-Китайском море, и велел пассажирам, имевшим револьверы, держать их заряженными, поскольку умереть от пули предпочтительнее, чем утонуть. Антон познакомился с мичманом Глинкой, сыном той самой баронессы Икскуль, которая обещала Антону составить на Сахалине протекцию и не сдержала слова.

В то время как Сахалин стал для Чехова воплощением колониального зла, Гонконг произвел на него совсем иное впечатление. Пароход простоял в порту около четырех суток. Антон писал об этом Суворину по возвращении: «Бухта чудная, движение на море такое, какого я никогда не видел даже на картинках; прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады; куда ни взгляни, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. <...> Возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплуатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплуатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплуатируете, но что вы даете?»

Когда пароход пересек Южно-Китайское море, шторм утих. В первый день плавания на пароходе от пневмонии умер солдат, и его тело, завернутое в парусину, было брошено в море; 29 октября, когда они покидали Гонконг, такая же участь постигла еще одного солдата. Антон захандрил и потому мало что увидел в Сингапуре. «Я чуть не плакал», — признался он Суворину (что, впрочем, не помешало ему заказать в подарок своему патрону яванского пони).

Похороны в открытом море послужили толчком к созданию рассказа «Гусев» — первой вещи, написанной Чеховым за истекший год и повествующей о холодном безразличии природы к человеческой смерти. Этот рассказ объединил угрюмую философию «Скучной истории» с чутким восприятием природы в повести «Степь» и положил начало чеховской прозе послесахалинского периода. Рассказ подписан «Коломбо» — по месту, где был задуман. Проведя двое с половиной суток на Цейлоне, «где был рай», Антон воспрянул духом. Он ездил на поезде в Канди, где наблюдал процессию Армии спасения: «Девицы в индусских платьях и в очках, барабан, гармоники, гитары, знамя, толпа черных голожопых мальчишек, сзади негр в красной куртке... Девственницы поют что-то дикое, а барабан — бу! бу! И все это в потемках, на берегу озера». Другие вещи пришлись ему более по вкусу: «Я <...> по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. Когда у меня будут дети, то я им скажу не без гордости: „Вы сукины сыны, в свое время я имел сношение с черноглазой индуской... где? В кокосовой плантации в лунную ночь"». Этими достижениями Антон хвастался перед петербургскими друзьями. «Что прелесть, так это — цветные женщины!» — сказал он Ежову²⁰⁵.

В Коломбо состоялась любопытная сделка. Антон и мичман Глинка наведались к торговцу животными, и каждый из них купил по ручному мангусту. Затем Антон побывал у него еще раз и вернулся с каким-то диким существом, которое, как его заверили, было самкой мангуста. С этими зверьками они вернулись на борт. Двенадцатого ноября корабль покинул Коломбо и тринадцать суток безостановочно шел по Индийскому океану. Мичман Глинка с Антоном прогуливали мангустов по палубе. В конце ноября пароход проходил Суэцкий канал, и по сему случаю Павел Егорович писал Антону: «Поклон Святой Палестине, в которой жил спаситель мира. Ты будешь ехать мимо Иерусалима». Дядя Митрофан так разволновался, что, по словам Георгия, «письмо [от Антона] <...> положил на комод и прикрыл шапкой, а сам ушел в церковь». Павел Егорович следил за перемещением Антона по карте. Накануне его прибытия в Одессу он писал Ване: «Антоша уже в Средиземном море. <...> Одно только думаю об Антоше, чтоб он благополучно возвратился. Такая разлука невыносима. Приезжай его встретить. Миша тоже приедет»²⁰⁶. Антон видел издали гору Синай и проплывал мимо острова Сантурини, который снабжал таганрожцев их любимым вином. Второго декабря пароход пришвартовался в Одессе. Проведя три дня в карантине, пассажиры сошли на берег. Антон, мичман Глинка, иеромонах Ираклий и мангусты сели в московский экспресс. Седьмого декабря Евгения Яковлевна с Мишей перехватили путешественников в Туле. Миша вспоминал:

«Антон обедал на вокзале в обществе мичмана Глинки <...> и какого-то странного с виду человека, инородца, с плоским широким лицом и с узенькими косыми глазками. Это был главный священник острова Сахалина, иеромонах Ираклий, бурят, <...> бывший в штатском костюме нелепого сахалинского покроя. Антон Павлович и Глинка привезли с собою <...> по комнатному зверьку мангусту <...> и, когда они обедали, то эти мангусты становились на задние лапки и заглядывали к ним в тарелки. Эти сахалинский иеромонах с плоской, как доска, физиономией и без малейшей растительности на лице и мангусты казались настолько экзотичными, что вокруг обедавших собралась целая толпа и смотрела на них разинув рты. „Это индеец?" — слышались вопросы. „А это обезьяны?" После трогательного свидания с писателем я и мать сели в один и тот же вагон и все пятеро покатили в Москву. Оказалось, что кроме мангуста Антон Павлович вез с собой в клетке еще и мангуста-самку, очень дикое и злобное существо, превратившееся вскоре в пальмовую кошку» ²⁰⁷ .

Всю дорогу до Москвы Миша с Антоном угощались вином и играли с животными. Иеромонах Ираклий и мичман Глинка с мангустом остановились на время у Чеховых. Новый чеховский дом переполнился людьми. Павел Егорович теперь ежедневно бывал дома (вскоре он навсегда покинет гавриловский амбар). Мангустов, выворачивавших из цветочных горшков землю и теребивших его за бороду, он терпел, а вот пальмовая кошка была несносна. По ночам она выбиралась из укрытия и хватала за ноги спящих в столовой гостей. (Павел Егорович считал поведение Антоновых мангустов ярким образчиком звериного хулиганства.) Мангуста-самца окрестили Сволочью, и только он и Суворин были на уме у Антона в первые дни после возвращения в Москву. Страдая от перемены климата и жалуясь друзьям на простуду, запор, геморрой и даже на импотенцию, Антон безвылазно сидел дома и писал письма. Лейкина он уверял, что перед мангустами, которые есть «помесь крысы с кроликом, тигром и обезьяной», пасуют даже таксы. Поделился он своей радостью и со Щегловым: «Ах, ангел мой, если бы Вы знали, каких милых зверей привез я с собою из Индии! Это — мангусты, величиной со средних лет котенка, очень веселые и шустрые звери. Качества их: отвага, любопытство и привязанность к человеку. Они выходят на бой с гремучей змеей и всегда побеждают, никого и ничего не боятся; что же касается любопытства, то в комнате нет ни одного узелка и свертка, которого бы они не развернули: встречаясь с кем-нибудь, они прежде всего лезут посмотреть в карманы: что там? Когда остаются одни в комнате, начинают плакать».

Суворину о мангустах Антон пока не писал, зато признался в том, что разочаровался в человечестве — после Сахалина его недовольство российской интеллигенцией перешло-распространилось и на ближайших суворинских сотрудников: «Мне страстно хочется поговорить с Вами. Душа у меня кипит. Никого не хочу, кроме Вас, ибо с Вами только и можно говорить. Плещеева к черту. Актеров тоже к черту. <...> Когда я увижу Вас и Анну Ивановну? <...> Насте и Боре поклон: в доказательство, что я был на каторге, я, когда приеду к вам, брошусь на них с ножом и закричу диким голосом. Анне Ивановне я подожгу ее комнату <...> Крепко обнимаю Вас и весь Ваш дом, за исключением Жителя [Дьякова] и Буренина, <...> которых давно бы уж пора сослать на Сахалин».

Целый месяц Антон был настолько болен, что не выходил из дома, — о поездке в Петербург не могло быть и речи. Рождество и Новый год он провел в семейном кругу.

Бегство в Европу

январь — май 1891 года
Декабрь 1890 года Антон просидел дома, разбирая сахалинские бумаги и дорабатывая рассказ «Гусев». Зима в том году была суровой — в Москве морозы доходили до минус тридцати, а в Таганроге снегу намело по самые крыши. По ночам Антона беспокоили перебои сердца и кашель, днем же не давал сидеть за столом обострившийся геморрой. В доме было полно народу; вдобавок Ваня, приехавший из Владимирской губернии повидаться с Антоном, слег с тифом. Сахалин заметно повлиял на умонастроение Чехова. Как покажет его последующая проза, он утратил уважение к власти и к сильным личностям. И если к Суворину Антон по-прежнему испытывал симпатию, то его газета стала вызывать у него презрение. Сахалин редко упоминался в прозе Чехова, однако полученные на острове впечатления воплотились в его полном недоверии к официальной идеологии и в предпочтении непорочной природы порочному человечеству. Мысли, которыми Чехов делился с Сувориным, позже будут вложены в уста его литературного персонажа: «Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы».

А пока реальные, не вымышленные фигуры — Лика Мизинова, Ольга Кундасова (водившая за собой семнадцатилетнюю сестру Зою) и Александра Похлебина — как могли, старались ублажить Чехова. В Крыму Маша познакомилась с графиней Кларой Мамуной: она стала Мишиной невестой, однако через год обратила взоры на Антона. В Петербурге его поджидали другие претендентки, и уже распространились слухи о готовящейся свадьбе. Пока Антон был на Сахалине, поэт Плещеев неожиданно стал обладателем двухмиллионного состояния, перешедшего к нему от умершего без завещания кузена. Дочь Плещеева Елена сделалась богатой наследницей. Весь Петербург, включая Анну Ивановну Суворину и брата Александра, подначивал Антона (пусть и в шутку) сделать предложение.

В то время как Буренин увидел в чеховской поездке на Сахалин лишь либеральничанье исчерпавшего себя таланта, либералы приветствовали нового, политизированного Чехова. Рассказ «Гусев» вызвал всеобщее одобрение: в его герое, погибшем от туберкулеза и брошенном в море, левые увидели жертву безжалостной системы, а правые — христианское непротивление судьбе. Рассказ глубоко тронул Чайковского. Зубной врач Натальи Гольден, узнав, что она — невестка Антона Чехова, отказался брать с нее деньги. Дофин (с опозданием на два года) прислал Антону обещанный бочонок сантуринского вина, присовокупив к нему письмо на изысканной латыни, кончавшееся словами: «Dii te servent, nymphae ament, doctoresque ne curent. Tuus А.»²⁰⁸ Боги своим вниманием Антона не баловали, врачей он сам к себе близко не подпускал, нимфы же были щедры на любовь. В подаренном сантуринском чеховские друзья топили свои горести и печали.

Ежова, который после смерти жены был близок к тому, чтобы наложить на себя руки, вернула к жизни работа: он стал печататься в «Новом времени» и по протекции Маши преподавать рисование в частном женском пансионе мадам Мангус²⁰⁹. Иваненко забросил флейту и погрузился в мрачное уныние — у него, недавно похоронив жену, умирал от чахотки брат. Он же сообщал Чехову о Зинаиде Линтваревой: «искренне и терпеливо ждет своего конца. С участием расспрашивает про Вас и Вашу семью и, видимо, интересуется Вами, ей, бедной, невыносимо»²¹⁰. «Белая чума» унесла кое-кого из старых таганрогских друзей Антона. В Москве доживала свои последние дни тетя Феничка, а в Петербурге подходил черед актера Свободина. Став свидетелем смерти солдата на борту парохода «Петербург», мог ли Антон не задумываться о собственном неизбежном конце? По-прежнему болезненны были воспоминания о смерти Анны и Коли — в марте 1891 года он пометил в записной книжке: «И беда, что эти обе смерти (А. и Н.) в жизни человеческой не случай и не происшествие, а обыкновенная вещь».

Седьмого января Антон на три недели уехал в Петербург. Повстречав его, Щеглов заметил: «Чехов прихварывает». Однако тот жаждал «пира во время чумы». По прибытии он заявился со Свободиным на именины к Щеглову — представившись чиновниками от градоначальника Грессера, они вызвали всеобщий переполох. Антон крепко выпил и развернулся во всю ширь. Щеглов записал его слова²¹¹, позже переданные доктору Астрову в «Дяде Ване»: «Обыкновенно я напиваюсь так один раз в месяц. <...> Мне тогда все нипочем! Я берусь за самые трудные операции и делаю их прекрасно <...> И в это время у меня своя собственная философская система...» Стал вдруг хвастать, что ему ничего не стоит соблазнить свою петербургскую поклонницу, высоконравственную Лидию Авилову. Щеглова он поучал: «Театр как церковь — должен быть одинаков и для мужика и для генерала <...> Вам надо увлечься смуглой женщиной».

Многочисленные визиты, приемы и пирушки выбили Чехова из сил. От натиска жаждущих общения с ним сломался суворинский телефон. Антон обходил стороной Клеопатру Каратыгину, зато решил уделить внимание другой актрисе — Дарье Мусиной-Пушкиной. Дарья удрала из Москвы от жениха и приехала в Петербург на встречу с новым кавалером. Оказалось, что она живет в одном доме с Сувориным и желает заполучить Антона в свою свиту. Она засыпала Антона записочками:

«Послушайте, тараканушка, я не могу удержаться от искушения и потому иду к Свободину — была не была. Не скрою, что мне очень хотелось, чтобы зашли Вы ко мне, а не я к Вам, но я ведь знаю Ваше упрямство...»

«Голубчик Антон Павлович, зашли бы Вы сейчас ко мне, как бы я Вам спасибо сказала, потому что сижу я одна и страшно тоскую, разные нехорошие мысли в голове».

«Тараканушка, как Вам не совестно спрашивать, поздно ли. Припомните пословицу: „лучше поздно, чем никогда" <...> А Вы все-таки лучше, чем я о Вас думала»²¹².

Были в Петербурге и женщины, которые всеобщего восхищения Чеховым не разделяли: литературная львица Зинаида Гиппиус, широко раскрыв от изумления глаза, дразнила его, спрашивая о мангусте: «Он людей ест?» Антон перед Гиппиус терялся.

Однако, общаясь с московскими барышнями, Антон за словом в карман не лез. С Машей разговор был короткий: «С Сувориным я говорил о тебе: ты у него служить не будешь — такова моя воля. Он тебе симпатизирует страшно, а в Кундасову влюблен». Шаврова же отвергла совет Антона изменить псевдоним и оставить карьеру актрисы: «Мне кажется, если во мне есть то, что следует, — я везде пробьюсь». Чем более он настаивал, тем непреклоннее в своем мнении становилась эта шестнадцатилетняя девушка²¹³. По ее настоянию Антон убедил Суворина платить ей не семь, а восемь копеек построчно за те рассказы, которые «Новое время» печатало после чеховской правки.

И была еще Лика Мизинова, которая стремилась к Антону телом и душой. Она первая сделала шаг к сближению и в письме к нему задала тон их последующей девятилетней переписки: «Сегодня в Думе написала Вам длинное письмо, и хорошо, что не могла отправить, сейчас прочла его и ужаснулась — сплошной плач. <...> Кашляла кровью (как раз на другой день после Вашего отъезда). Бабушка сердится, что я выхожу и не берегусь, пророчит мне чахотку — я так и представляю себе, как вы смеетесь над этим. <...> По приезде своем в Москву не забудьте съездить на Ваганьково поклониться моему праху. <...> Я пишу Вам, вернувшись из театра, потому что спать не хочется, а также и потому, что знаю, что досажу Вам этим, придется читать столь нелитературное произведение, а досадить Вам мне очень приятно. <...> Ну не будьте эгоистом, напишите десять строк, только не бранитесь и не насмехайтесь, а то лучше и не пишите»²¹⁴.

Ответ Антона был беспощадно насмешлив: «А что Вы кашляете, это совсем нехорошо. <...> Бросьте курить и не разговаривайте на улице. Если Вы умрете, то Трофим (Trophim) застрелится, а Прыщиков заболеет родимчиком. Вашей смерти буду рад только один я. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки а 1а бабушка: „э...э...э". Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком. <...> Писательница (Мишина знакомая) пишет мне: „Вообще дела мои плохи — и я не шутя думаю уехать куда-нибудь в Австралию!" Вы на Алеутские острова, она в Австралию! Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите. Прощайте, злодейка души моей. Ваш Известный писатель».

Несколько дней спустя, поздравляя Антона с именинами, Лика сделала заход с другой стороны: «Сейчас вернулась от Ваших <...> Не обращайте внимания на почерк, я пишу в темноте и притом после того, как меня проводил Левитан! А Вас кто провожает?» Антон сменил гнев на милость и свой ответ закончил так: «Бибиков, который был у меня и видел Вас и сестру, написал в Петербург, что он „видел у Чехова девушку удивительной красоты". Вот Вам предлог поссориться и даже подраться с Машей».

Ответное Ликино письмо от 21 января было первым (и, пожалуй, последним), в котором она обратилась к нему на «ты»: «Зная твою жадность, дорогой мой Антоша, и желая придраться к случаю написать тебе, я посылаю марку, которая была мне так нужна. Скоро ли ты приедешь? Мне скучно, и я мечтаю о свидании с тобой, как стерляди в Стрельнинском бассейне мечтают о чистой прозрачной реке. Я не умею быть тактичной, и когда хочу себя настроить на этот лад, то выходит не то. Но все-таки приезжай 26-го, и ты увидишь, что я могу быть тактичной не только на словах. <...> Итак, я жду тебя, я надеюсь, что ты подаришь мне хоть полчаса! Не все же ей! За мою любовь я заслуживаю полчаса. До свидания, целую тебя и жду. Твоя навек Лидия Мизинова».

Ни одна женщина не волновала Антона так, как Лика, — ни Ольга Кундасова, смело вступавшая в дискуссии с учеными мужами Москвы и Петербурга, ни Елена Шаврова, действовавшая ласковыми уговорами и лестью. В его насмешливых посланиях к Лике мы не найдем и намека на ревность или страсть, однако, судя по их обилию, пространности и затейливости, Чехов и в самом деле потерял душевное равновесие.

Антон навестил брата и написал об этом Маше: «Его детишки произвели на меня самое хорошее впечатление. <...> Супруга Александра добрая женщина, но... повторяются ежедневно те же истории, что и на Луке». Протрезвив голову после дружеских застолий, Антон хлопотал о помощи сахалинским детям. Юрист А. Кони свел его с княгиней Е. Нарышкиной, ведавшей обществами попечительства о ссыльнокаторжных, и совместными усилиями они открыли на Сахалине приют для 120 малолетних преступников. Через Ваню и Суворина Антон отправил на каторжный остров тысячи книг, причем расходы взяла на себя казна. Испытывая неприязнь к аристократам, Антон просил Суворина или Кони вести от его имени переговоры с высокопоставленными чиновниками.

В Петербурге Чехов взялся за книгу о Сахалине: он задумал сделать ее строгой и беспристрастной и опубликовать целиком, дабы усилить ее воздействие на читателя. Сибирская система уголовного наказания в то время вызывала особый интерес — по рукам ходила запрещенная книга американца Г. Кенна-на «Сибирь и ссылка». Однако едва ли можно было ожидать, что такой антиправительственный чеховский труд, как исследование сахалинской ссыльнокаторжной колонии, возьмется печатать Суворин. Поэтому неразрывная связь Чехова с «Новым временем» немало удивляла его либеральных друзей, и один политический ссыльный (Эртель) писал другому (Короленко): «И как жаль, что Чехов так, по-видимому, крепко связан с разбойничьей артелью „Нового времени"».

В конце января Антон возвратился в Москву и начал писать повесть «Дуэль», которая чуть не растянулась в роман. Мангуст, расхворавшийся в российских холодах настолько, что перестал бить посуду и прыгать по столам, потребовал медицинского ухода. Антон усмирял Ольгу Кундасову, изводил насмешками Лику Мизинову и заигрывал с Дарьей Мусиной-Пушкиной, которая вслед за ним приехала из Петербурга. Когда к мангусту вернулась радость жизни, в доме снова все пошло вверх дном. Затем последовали две насыщенные событиями недели. В Москву пожаловал Суворин и стал водить Чехова на обеды и в театры. Именно тогда Антон решил, что пришло время предпринять не состоявшуюся два года назад поездку по Европе. Пятого марта в письме Суворину он воскликнул: «Едем!!! Я согласен, куда угодно и когда угодно». Между тем его финансовые дела в «Новом времени» несколько запутались; по его разумению, он был должен Суворину 2000 рублей, но оставаться в Москве и отрабатывать долг ему совсем не хотелось. Домашним, покривив душой, он пообещал вернуться к Пасхе. Шаврова уже начала горевать о том, что остается без наставника. Уязвленная Лика хранила гордое молчание. А Ваня пытался заманить брата к себе в Судогду, где единственной его компанией были скворцы и канарейки.

Одиннадцатого марта Антон распрощался с семьей, друзьями и мангустом и выехал в Петербург (туда же направились и Кундасова с Мусиной-Пушкиной). Через неделю, семнадцатого марта, в половине второго пополудни Суворин, Дофин и Антон — Отец, Сын и Святой Дух — сели в экспресс Петербург — Вена. Дарья Мусина-Пушкина приметила Антона по дороге на вокзал: «Сегодня, когда я ехала по Литейной, то встретила Вас, также едущего на извозчике, причем Вы смотрели прямо на меня, но почему-то не удостоили поклона». Антон был без пенсне — сломанное, оно осталось в Москве. В результате он обижал друзей тем, что не узнавал их издали и, скорее всего, Европу тоже увидел не в фокусе.

Не все Антон понимал и из того, что слышал. Немецкий язык у него остался на школьном уровне. Ежову он признался: «Я говорю на всех языках, кроме иностранных, и добраться в Париже с одного вокзала на другой для меня все равно что играть в жмурки». Весь груз забот о нем взяли на себя Суворины: оплачивали счета, выбирали маршрут следования, были переводчиками. С одной стороны, Антону было приятно почувствовать себя «содержанкой» — он сам про себя сказал: «ехал, как железнодорожная Нана», и наслаждался роскошью спального вагона с зеркалами, постелями и коврами. В Вене его поразила открытость людского общения — в Москве откровенный разговор на улице с незнакомым человеком вполне мог привлечь внимание тайной полиции. Чехов писал домашним: «Странно, что здесь можно все читать и говорить о чем хочешь». С другой стороны, он нередко находил повод для недовольства. Из поезда по пути в Вену писал Маше: «Много жидов. <...> Таможня содрала за табак больше, чем он стоит!» Дорога в Венецию через Альпы его тоже разочаровала: «Горы, пропасти и снеговые вершины, которые я видел на Кавказе и на Цейлоне, гораздо внушительнее, чем здесь».

Венеция, впрочем, вызвала у Чехова прилив энтузиазма. От усыпальницы Кановы и дома Дездемоны он пришел в восторг. Ване он признался: «Русскому человеку, бедному и приниженному, здесь в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума <...> а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество». В Венеции им встретилась Зинаида Гиппиус и несколько смазала радужное впечатление. Как и многие петербургские снобы, она считала своим долгом поставить провинциала на место и намеренно запутала Антона в ценах за гостиницу. В дневнике она записала: «Нормальный провинциальный доктор. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе — и грубоватые манеры, что тоже было нормально».

К 1 апреля троица путешественников переместилась в Рим. Антон, по собственному признанию, «замучился, бегая по музеям и церквам». Как потом вспоминал Суворин, Чехов сразу же узнал у швейцара в гостинице адрес лучшего римского борделя. Дяде Митрофану он сообщил, что в Ватикане 11 000 комнат (потом он заметит, что Рим «похож в общем на Харьков»). В письмах домой спрашивал только о мангусте. Похоже, что ни Лика с ее кашлем, ни выздоравливающий от тифа Ваня его не интересовали. Третьего апреля Антон с Сувориными выехали в Неаполь; через три дня они осматривали Помпеи. Вот что сохранилось в памяти Суворина: «Его мало интересовало искусство, статуи, картины, храмы, но тотчас же по приезде в Рим ему захотелось за город, полежать на зеленой траве. Венеция захватывала его своей оригинальностью, но больше всего жизнью, серенадами, а не дворцами дожей и проч. В Помпее он скучно ходил по открытому городу — оно и действительно скучно, но сейчас же с удовольствием поехал верхом на Везувий, по очень трудной дороге, и все хотел подойти к кратеру. Кладбища за границей его везде интересовали, — и кладбища, и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков»²¹⁵ .

Затем компания вдоль по морскому побережью направилась в Ниццу — Антон тогда еще не подозревал, что этот город станет его вторым домом. От Лики писем не было. Павел Егорович докладывал: «Мангуст здоров, поведение его неисправимо, но заслуживает снисхождения». В письме к Ване он был более откровенен: «Мангуст тоже не дает покою, Мамаше нос откусил ночью, которая испугалась, когда увидела кровь. Теперь зажило»²¹⁶. Антон исправно писал родным. Ему пришлось признаться, что к Пасхе он домой не поспеет. Вдвоем с Дофином они открыли для себя Монте-Карло: несколько дней подряд ездили туда на поезде играть в рулетку. За два дня Антон спустил 800 франков.

Далее путешественники выехали экспрессом в Париж. Пасхальную заутреню Антон слушал в посольской церкви, несказанно удивившись тому, что французы и греки поют те же самые, памятные ему по Таганрогу, псалмы Бортнянского. Первомайские волнения в Париже дали Чехову пищу для размышления. Он попал в толпу бунтующих рабочих и получил по спине от парижского полицейского. Несколько дней спустя он сидел на галерее французского парламента, слушая, как от министра внутренних дел требуют объяснения по поводу смертных случаев при подавлении беспорядков, — вообразить себе подобное в России было невозможно. Париж, как и Сахалин, помог Чехову укрепить политическое самосознание. Тем временем Суворину захотелось привезти из Парижа собственный бронзовый бюст, и, пока скульптор трудился над ним, Антон с Дофином бродили по кафешантанам и созерцали обнаженных женщин. Второго мая Антон вернулся в Москву.