П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Весна женоненавистника

февраль — май 1895 года
Брелок, полученный Антоном от Лидии Авиловой, едва ли можно понимать иначе как объяснение в любви. Реакция Чехова была более сдержанной, чем это описано в ее мемуарах, а что касается его участия в ее литературной карьере, то для Шавровой он сделал несравнимо больше и ничем не возразил на нелестное мнение Буренина: Авилову «лучше — не печатать». Стоило Авиловой сделать шаг навстречу, как Антон прибегнул к оборонительным маневрам. Лейкин, знавший ее лично, записал в дневнике 9 марта по дороге в Мелихово: «От Горбунова поехал в библиотеку Страхова на Плющиху, где остановилась Л. А. Авилова, и пил у ней чай. Она в горе, она десять дней тому назад писала из Москвы Чехову письмо в имение и звала его в Москву, а он и сам не приехал и не ответил, она справилась в „Русской мысли", в имении ли он теперь, а ей ответили, что уехал в Таганрог, а я сообщил ей, что мне в „Русской мысли" сказали, что он в имении, ждет меня, и я завтра еду к нему»³²⁴.

Будучи в Петербурге, Антон сделал все, чтобы избежать встречи с Шавровой, чьи рукописи он пока не отыскал. Взамен

желанного свидания она получила суровый выговор за очернение врачей в новом рассказе (его темой она выбрала больных сифилисом). Рассказ в любом случае был непригоден для печати — обсуждать венерические болезни дозволялось лишь в медицинских журналах. Антон рекомендовал молодой беллетристке писать о чем-нибудь «ярко-зеленом, вроде пикника», а медицинские темы оставить профессионалам.

В феврале Антон отослал в московский сборник «Почин» рассказ «Супруга» — еще одну невеселую историю о кротком и покорном докторе, чья жизнь отравлена браком с изменяющей ему и транжирящей его деньги женщиной³²⁵. Характерная для прозы Чехова коллизия идеалиста и аморальной женщины не только была подсказана личным печальным опытом, но и следовала подспудным женоненавистническим тенденциям в тогдашней литературе. То завлекая, то отвергая очередную женщину, Антон, возможно, не столько пытался найти прекрасную Дульцинею, сколько шел проторенной им самим дорогой: всякий раз новый роман становился помехой для его свободы, как личной, так и творческой. Подобно Толстому, в глубине души Антон был согласен с Шопенгауэром в том, что под напором чувственных желаний мужской интеллект слабеет и заставляет его обладателя преклоняться перед женщиной. Идеи немецкого философа были весьма популярны у российских интеллигентов, и героиня чеховской «Супруги» Ольга Дмитриевна — это женщина, увиденная глазами Шопенгауэра. Подобные характеры появятся следом и в пьесе «Чайка», и в рассказах «Ариадна» и «Анна на шее».

Антон вернулся в Мелихово и какое-то время воздерживался от общения с «сиренами» — Татьяна появится в Мелихове лишь в конце марта. Яворская же в марте уехала на гастроли в Нижний Новгород. Чехов, по-прежнему сочувствуя ей, объяснял Суворину, что московские газетчики всю зиму травили ее, «как "зайца", критикуя ее игру в пьесе Дж. Джакоза «Графиня де Шалан». Антон, похоже, больше не желал делить Яворскую с Татьяной и Коршем; она же не могла понять, почему он стал таким неотзывчивым. Страдая от любовного и гриппозного жара, она взывала к нему дурным верлибром:
«О, Чарудатта, зависти достойный!

Сидишь в своем жилище достославном

И не знаешь, как живая Васантасэна,

Цветок твой южный, «маленькое солнце»

Страдает здесь в вертепе Галерей,

Взимающих с нее 4 р. в сутки,

Да номер, столь непохожий,

Увы, на номер тот в Московской,

В коем она с тобою

Вкушала блаженство истинное.

На Пасху Яворская дебютировала на петербургской сцене. В письмах к Антону она перешла на «Вы» и объясняла, что не может выбраться в Мелихово из-за распутицы, одновременно умоляя сопроводить ее в Петербург. Антон в ответ отмолчался, и 5 апреля она продолжала уговаривать его уже из Петербурга:

Снизойди к бедной и позабытой,

Замолвь словечко в защиту несчастной

Твоей прекрасной Васантасэны,

А то Суворин и рецензенты

В бешенстве яром сгубят твой лотос,

Порвут на части Васантасэну

И бросят тело дивное ее голодным московским

Рецензентам на съедение...

О спаси, Чарудатта!!...

Антон и на это пламенное послание Яворской не ответил и словечка за нее не замолвил, а Суворину насплетничал, что Корш Яворскую ревнует. Суворин посмотрел «Мадам Сан-Жен» с ее участием, однако в рецензии был столь скуп на похвалы, что чуть не провалил ее дебют. (Впоследствии и Суворинский театр, и Чехов в своих пьесах пойдут войной против ее бьющей на эффект вульгарной манеры.) Принеся Яворскую в жертву Суворину, Антон тут же забросил удочку насчет актрисы его театра Людмилы Озеровой, которая с огромным успехом сыграла роль Ганнеле в одноименной пьесе Гауптмана. В начале мая Антон даже интересовался у Суворина, где Озерова собирается провести лето: «Вот Вы бы пригласили бы меня полечить ее». Однако лишь спустя два года актриса отреагирует на Антоновы намеки.

В семействе Чеховых продолжали вспоминать о Лике. Миша еще в январе жаловался Маше: «Я так давно не видел культурных девиц. Прежде хоть Лика была, а теперь ее нет!» ³²⁶ Антон написал ей впервые за последние три месяца, а потом замолчал на год с лишним. Ему хотелось встретиться и поговорить с ней; «писать же не о чем, так как все осталось по-старому и нового нет ничего». О Христине по-прежнему в письме упоминаний не было, зато была передана Машина просьба привезти перчаток и духов. Лика теперь переписывалась не с Антоном, а с бабушкой, матерью и Машей. Бабушку она продолжала уверять, что усердно учится пению, а матери призналась, что она ее «лучший и единственный друг». В письмах к Маше от 23 января и 2 февраля смешались самые разнообразные чувства и подробности — и талия, похудевшая до сорока восьми сантиметров, и французский поклонник, и кровь горлом, и надежда на скорую смерть, и гордость за маленькую дочь, и ее сходство с Потапенко, и возможное Машино замужество с Левитаном... Потапенко Лика защищала: «У меня новых друзей нет. Один был и, надеюсь, останется общим другом — это Игнатий <...> Я имела дурацкую фантазию считать также другом Антона Павловича, но это действительно оказалось только неуемной фантазией. <...> Я ничего не жалею, рада, что у меня есть существо, которое начинает уже меня радовать <...> Я верю, что Игнатий меня любит больше всего на свете, но это несчастнейший чело-пек! У него нет воли, нет характера, и при этом он имеет счастье обладать супругой, которая не останавливается ни перед какими средствами, чтобы не отказаться от положения м-м Потапенко».

Машу переживания Лики тронули, но в глубине души она не могла не завидовать подруге, испытавшей счастье любви и материнства.

Весной 1895 года Лика ненадолго приехала в Россию, оставив во Франции Христину на руках у кормилицы. Бабушка Софья Михайловна с нетерпением ожидала внучку; в ее дневнике 8 и 14 мая появились умилительные записи: «Сегодня день рождения моей дорогой голубки Лидюши. Пошли ей, Господи, здоровья, счастья и благоденствия на 26 год жизни, а сегодня минуло ей 25 лет, вот как время летит... <...>Жду Лидюшу! Приехала, рада до безбожного ее видеть — теперь и умирать легче будет»³²⁷.

Приехав в Москву, Лика сразу же, 12 мая, направилась в Мелихово. Лишь через день она поехала в Тверскую губернию повидаться с бабушкой. Двадцать пятого мая в Москву приехал Антон и остановился у Вани, который доложил об этом в письме жене: «Антоша ночует у меня, а целые дни пропадает по своим делам». В Мелихово он вернулся 28 мая. С ним приехала Лика, пробыла у Чеховых сутки, а затем исчезла до сентября — к большой радости Ваниной жены, подозрительно смотревшей на частые визиты в Мелихово богемных девиц³²⁸.

Впрочем, в ту весну в Мелихово наезжали гости в основном мужского пола. На Пасху приехала лишь любимица Павла Егоровича и Евгении Яковлевны Татьяна Щепкина-Куперник. Вместе со всеми Чеховыми была на всенощной, причащалась, крестила детишек мелиховской прислуги. Ей, как равноправному члену семьи, Антон посылал в Москву списки необходимых для закупки продуктов, прося привезти сыра, колбасы, халвы, прованского масла. В круг Машиных подруг вернулась бывшая Антонова невеста Дуня Эфрос, теперь жена адвоката Ефима Коно-вицера. Они встречались в Москве, а приглашение в Мелихово Дунина семья получит лишь через год.

Единственной нежелательной в Мелихове персоной оставался Игнатий Потапенко. Его обижало, что Антон, «предмет его неугасаемой зависти», общался с ним лишь посредством «маленьких клочков желтой бумаги». Потапенко между тем был чрезвычайно занят: «Пишу разом бесконечное число повестей и рассказов». Деньги шли и первой, и второй жене, и Лике на Христину и кормилицу, не считая того, что нужно было возвращать долги Антону и Суворину. Десятого марта в Мелихово пожаловали Лейкин, Грузинский и Ежов. Лейкин одобрил любезный его сердцу чеховский опыт агрария, садовника и собачника. Они с Антоном сохранили дружескую близость. В лейкинском дневнике 11 марта визит в Мелихово обстоятельно документирован:

«От станции Лопасня (по Курской дороге) до села Мелихова, где находится усадьба Чехова, ехали при страшной метели. Еле можно было различать вехи дороги. <...> Ехали в двух санях. Я впереди, Ежов и Лазарев позади. В моих санях пара лошадей была запряжена гуськом. Дорога была буквально замете-па. <...> К Чехову приехали мы засыпанные снегом, с сосульками в бороде и на висках в волосах. <...> Чехов встретил нас с полным радушием, вышел даже на крыльцо с прислугой. Две горничные совсем молоденькие, круглые как кубышки, девушки с лицами в виде полной луны схватили наши саквояжи и пледы <...> Дом у Чехова прекрасный, светлые комнаты, весь обновленный красками и обоями, просторный, с уголком для каждого члена семьи и даже с таким комфортом, которого и в некоторых московских квартирах не найдешь. Приятно видеть, что наш брат писатель перестал наконец бедствовать (я говорю о даровитых) и пошел в гору благосостояния. В комнатах встретила нас его мать и брат Михаил, податной инспектор, приехавший погостить на несколько дней из Углича, где он служит. Вертелись под ногами две собаки таксы, и я чуть не вскрикнул: „Пип! Динка!" — до того они похожи на моих такс. <...> После обеда повел меня Чехов осматривать постройки на дворе и службы. Службы ветхие, но стоят уже рубленые конюшня, хлев, сарай. Строится баня. Выстроен флигелек для приезда гостей в две комнаты и обмеблирован и поставлены три кровати с принадлежностями. Домик, прелесть какой. В этом домике и ночевали Ежов и Лазарев, а я спал у Чехова в кабинете па диване».

Ежов уехал на следующий день — ему Мелихово не понравилось: и деревня слишком близко, и реки нет.

Впрочем, Чехова мнение Ежова или Грузинского не интересовало. Суворину он написал о них как о «двух молодых тюфяках, которые не проронили ни одного слова, но нагнали на всю усадьбу лютую скуку». Лейкин же, на взгляд Антона, «обрюзг, опустился физически, облез, но стал добрее и душевнее; должно быть, скоро умрет». Лейкин был так тронут теплым приемом в Мелихове, что послал Брому и Хине портрет их отца Пипа, а Маше — семян сахалинской гречки, еще одного диковинного «зелья», заполонившего мелиховский сад. Обмен любезностями продолжился тем, что Чехов нашел для Лейкина художника, который согласился написать маслом его портрет за сходную плату в 200 рублей. Возрадовавшись, Лейкин прислал Чеховым семян элитной свеклы и огурцов.

В теплом и зеленом июне Ежов с Грузинским снова побывали в Мелихове, и в этот раз Ежов был благосклонен: ему понравилась новая баня. Возможно, он смягчился, поскольку снова собирался жениться, на этот раз — на девушке «без всяких средств»³²⁹. На то, чтобы заманить в Мелихово привыкшего к комфорту Суворина, ушло почти все лето. Он приехал в конце июля и остался лишь на одну ночь.

На Пасху приезжал Иваненко. Павла Егоровича он рассердил тем, что проспал и не похристосовался со священником. Заезжал Гиляровский; три дня гостил в Мелихове доктор Коробов, квартирант семьи Чехова в его студенческие годы. Николай Коробов в то время был увлечен идеями Ницше. Антон как-то заметил: «С таким философом, как Ницше, я хотел бы встретиться где-нибудь в вагоне или на пароходе и проговорить с ним целую ночь». Визит Коробова в этом смысле оказался кстати. В разговоры чеховских героев стали проникать ницшеанские идеи³³⁰. Оживилась в этой связи и его переписка с Сувориным, разделявшим прогерманские взгляды, которые, впрочем, иногда принимали эксцентричную форму: он выступал за введение в университете программы «физических игр» вроде лаун-тенниса или крикета, полагая, что это поможет воспитать людей, способных «к прямому практическому делу».

Чехов и Суворин скучали друг без друга. Суворин мечтал о том, чтобы посидеть с Антоном, «молча и лениво перекидываясь фразами». Тот же в каждом письме звал его в Москву: «мы поездили бы по кладбищам, монастырям, подгородным рощам». Однако Суворина крепко держали в Петербурге газета и театр, а у Антона не было видимых причин уезжать из Мелихова. Он все сильнее убеждался в том, что прокормиться в имении «можно только при одном условии: если будешь работать сам, как мужик, невзирая ни на звание, ни на пол». И работа кипела: в саду гоняли мышей, объедающих молодую кору с вишневых деревьев; зарезав свинью, коптили окорок; закупали лес для постройки бани. Лето 1895 года было засушливым; на березу напал шелкопряд. От морозных утренников пострадали цветущие плодовые деревья. По теплой погоде размножились комары, которые кусались, «как собаки». Антон не решился бы снова переложить хлопоты по хозяйству целиком на Машины плечи. Напрасно Суворин искушал его поездками по Волге или Днепру, а Лейкин звал на Валаам. Сам Чехов мечтал о море — Балтийском или Азовском, но до июля безвыездно просидел в Мелихове.

Братья Антона той весной пребывали в отдалении. Миша даже в апреле не смог выбраться из Углича из-за весенней распутицы. Но держали его там и проблемы посложнее: со смертью его покровителя А. Саблина отпали надежды на перевод и более цивилизованный город Ярославль. Антон пытался через Билибина найти для него место почтмейстера — тот вынужден был огорчить отказом: Миша не имел нужной квалификации. Пришлось снова просить о помощи Суворина. В Петербурге жена Александра напрашивалась на приглашение: Вы, дорогой Антон Павлович, так заманчиво описываете наш сад и его обитателей, что даже слюнки текут». Александр был в миноре: Наталья перед Пасхой широко тратила деньги на обновки и угощенья; мать ее, Гагара, приготовлялась предстать перед Богом (на это уйдет еще четыре года). Сам же он день и ночь трудился над составлением именного указателя к "Новому времени" за жалкие 100 рублей в год, назначенные ему Сувориным. Спиртного он в рот по-прежнему не брал, но чувствовал себя скверно: «колет сердце, и поясница болит, как у онаниста».

Прошлогоднее раздражение Антона, тяготившие его отношения с Ликой и Потапенко, а также воспринятые им идеи немцев-женоненавистников — все это вылилось в рассказ под названием «Ариадна». Его героиня получила имя девушки, когда-то разбившей жизнь чеховскому учителю латыни Старову. Яркостью своей натуры она обязана Лидии Яворской, а превратностями судьбы — Лике Мизиновой. Как и Лике, Ариадне не удается заманить в свои сети рассудительного рассказчика Шамохина — она вступает в связь с беспечным и женатым Лубковым, который в Европе оставляет ее. В отличие от Антона, Шамохин приходит Ариадне на помощь и возвращается с ней в Россию; в отличие от Лики, беременность Ариадны возникает лишь в воображении Шамохина. Как и Потапенко, Лубков занимает без отдачи деньги у своего соперника. Сравнивая потребность Ариадны нравиться и лукавить с такими естественными проявлениями, как чириканье воробья или шевеление тараканьих усов, Шамохин перефразирует известное изречение Шопенгауэра. Историю своего романа Шамохин рассказывает Антону, встретив его на пароходе по пути из Одессы в Ялту, — это единственное чеховское произведение, в котором автор становится одним из действующих лиц. Выведя в герои случайного попутчика, утомляющего автора своей исповедью, Чехов устанавливает между ними дистанцию, хотя основная дилемма рассказа — ненавидеть женщин или принимать их такими как они есть — прежде всего занимает самого автора.

Рассказ предназначался журналу «Артист». Его редактор Куманин, предчувствуя финансовый крах издания (жить ему тоже оставалось недолго), решил свернуть дело и передал подписчиков журнала и контракты с его авторами, включая чеховский аванс в 620 рублей, в «Русскую мысль». В результате Лаврову и Гольцеву пришлось в конце 1895 года опубликовать рассказ, судя по всему, идущий вразрез с проповедуемыми ими идеями женского равноправия. Впрочем, Чехов смог уравновесить «Ариадну» рассказом «Убийство» — мрачнейшим примером жестокости, проистекающей из религиозного фанатизма; его сюжет был подсказан сахалинскими впечатлениями и Мишиными рассказами о жизни города Углича. В мае, после долгих мытарств в цензурном комитете (в «Русской мысли» его прозвали «чревом китовым»), вышла отдельным изданием книга «Остров Сахалин», еще более укрепившая чеховскую позицию в лагере либералов. Однако на этот раз Чехов решил навсегда расстаться с каторжным островом.

Мотив женоненавистничества прозвучит и в следующем чеховском рассказе, задуманном летом и напечатанном в «Русских ведомостях» в октябре, — «Анна на шее». Его название позаимствовано у брата Александра — так он называл первую жену, перед смертью долго болевшую и ставшую для него обузой. Чеховская Анна — юная девушка, вышедшая замуж за немолодого чиновника ради того, чтобы помочь обедневшей семье. Однако, осознав свою женскую привлекательность, она окунается в водоворот светской жизни и начинает открыто презирать мужа. Похоже, в тот момент Антона совсем не прельщала идея женитьбы, о которой то и дело твердил ему Суворин. В письме ему от 23 марта он колко заметил: «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, - я не выдержу. <...> Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день. NB: оттого, что я женюсь, писать я не стану лучше».

Высиживая «Чайку»

июнь — сентябрь 1895 года
Летом 1895 года Антон впервые упомянул о своем архиве. Как и отец, он аккуратнейшим образом сохранял все письма и бумаги. Если кому-либо из родни требовался тот или иной документ, все обращались к Антону. Написав Суворину о том, что привел в порядок его письма, Антон, несомненно, встревожил «старика», отнюдь не желавшего, чтобы его сокровенные мысли стали всеобщим достоянием. С тех пор это стало ежегодным ритуалом, к которому Антон приобщил и Машу: письма делились на две категории — семейные и деловые; затем они раскладывались по коробкам и по авторам, причем Антон проставлял отсутствующие даты. Отныне, боясь скомпрометировать себя, корреспонденты Чехова поумерили откровенность или же писали ему исключительно в расчете на «пригодный для продажи» ответ. Антона забавляли их страхи, равно как и их надежды; одно из писем к Анне Ивановне Сувориной он надписал: «Не для „Русской старины"», однако его собственная эпистолярная манера со временем становится все более сдержанной.

Архив свидетельствует о возросшей чеховской самооценке. Несомненно, он предвидел, что войдет в разряд крупнейших современных беллетристов. В феврале умер Лесков, который миропомазал Чехова, как Самуил Давида, и мало кто искренне оплакал этого самого конфликтного из русских писателей. Даже Антон выразил негодование, что тот в завещании распорядился произвести вскрытие его тела, чтобы доктора убедились в своем заблуждении относительно диагноза болезни. Однако чеховская дневниковая запись 1897 года показывает, как высоко Антон ценил Лескова: «Такие писатели, как Н. С. Лесков <...> не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все — евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора...» А любимая присказка Лескова — «вы наступили на мою самую любимую мозоль» — нашла себе место в чеховской «Чайке».

В середине лета Мелихово опустело. Третьего июня после обеда Миша, Маша и Ваня отправились в южные края. Два дня они гостили у кузена Георгия в Таганроге. Маша впервые после отъезда в Москву вернулась в город своего детства и с удовольствием окунулась в Азовское море. Три недели спустя Ваня возвратился в Мелихово, а Миша и Маша повторили маршрут Антонова путешествия по Кавказу в 1888 году, доплыв морем до Батума, а затем по суше добрались до Кисловодска. Домой они вернулись ночью 28 июня, «худые, усталые, измученные, но в то же время жизнерадостные, весьма довольные», — докладывал Ваня жене Соне. В их отсутствие Антон наслаждался одиночеством, а Павел Егорович руководил вспашкой зяби, продавал сено, вызывал ветеринара³³¹ к больной корове и позволил себе роскошь — купил для кухни часы с боем.

В Мелихово снова начала наведываться Ольга Кундасова — Павел Егорович даже записал у себя: «живет у нас». Антон пожаловался на нее Суворину: «В большой дозе эта особа — покорно благодарю! Легче таскать из глубокого колодезя воду, чем беседовать с ней». Остаток лета астрономка провела у сестры в Батуме, в двух тысячах верстах от Мелихова. Впрочем, Антон стал с ней мягче, что она сама признала еще в прошедшем апреле: «Поражаюсь многим, что обнаруживается Вами за последнее время по отношению ко мне, поражаюсь потому, что я сама в настоящее время — почва каменистая, а было время, когда я была почвой доброй. (Прошу при чтении этого места письма не предаваться порнографическим соображениям, столь свойственным Вам.)»

Однако покладист Антон был отнюдь не во всем. Собирать с Кундасовой книги для библиотеки в психиатрической больнице он отказался. А вот Епифана Волкова, поджигателя из соседней деревни, он взял под свою защиту, и спустя год тот был выпущен из-под ареста по причине невменяемости (к тому же мировой судья был поклонником Чехова-драматурга). Младший сын дяди Митрофана, Володя, был исключен из духовной семинарии, и Антон стал подыскивать ему другое место учебы, чтобы тот избежал призыва на военную службу.

Спокойствие было нарушено 20 июня, когда в Мелихово приехала вдова дяди Митрофана, Людмила, с двумя дочерьми, Александрой и Еленой. Родственники гостили у Чеховых сорок дней. Антона девочки порадовали — обе были толковые и хорошенькие. Лишь Павел Егорович считал дни до их отъезда, даже при том, что Людмила Павловна усердно посещала заутрени и обедни в Васькине и Давыдовой пустыни. Проводив родню, через три недели Чеховы встречали новых гостей из Таганрога — вдову брата Евгении Яковлевны, Марфу Ивановну Лободу. Из всех сородичей Евгения Яковлевна относилась к ней с особенным теплом; вдвоем они ездили в монастырь на богомолье.

Чеховские раздумья над новой пьесой были прерваны известием о попытке самоубийства, и это происшествие будет вплетено в ее сюжет. В то время Левитан жил между Петербургом и Москвой в имении Горки, у любовницы Анны Турчаниновой. Как и Софья Кувшинникова, она была замужем и старше Левитана на 10 лет. У нее было три дочери, и по крайней мере одну из них он успел соблазнить. С Анной у него произошла размолвка; 21 июня он достал револьвер и выстрелил себе в голову. Рана оказалась неопасной, чего нельзя было сказать о душевном состоянии Левитана. Спустя два дня он писал Антону: «Ради Бога, если только возможно, приезжай ко мне хоть на несколько дней. Мне ужасно тяжело, как никогда. Приехал бы сам к тебе, но совершенно сил нет. Не откажи мне в этом. К твоим услугам будет большая комната в доме, где я один живу, в лесу, на берегу озера».

Антон не проявил ни жалости к Левитану, ни интереса к рыбной ловле. Тогда за перо взялась Анна Турчанинова: «Я не знакома с Вами, многоуважаемый Антон Васильевич [sic], обращаюсь к Вам с большой просьбою по настоянию врача, пользующего Исаака Ильича. Левитан страдает сильнейшей меланхолией, доводящей его до самого ужасного состояния. В минуту отчаяния он желал покончить с жизнью, 21 июня. К счастью, его удалось спасти. Теперь рана уже не опасна, но за Левитаном необходим тщательный, сердечный и дружеский уход. Зная из разговоров, что Вы дружны и близки Левитану, я решилась на писать Вам, прося немедленно приехать к больному. От Вашего приезда зависит жизнь человека. Вы, один Вы можете спасти его и вывести из полного равнодушия к жизни, а временами бешеного решения покончить с собою»³³².

Пятого июля, никому не сказав, куда едет, Антон отправился в Горки к Левитану. Оттуда он сообщил Лейкину о том, что «очутился на берегу одного из озер в 70-90 верстах от станции Бологое» и пробудет там дней десять. Суворину он написал, что был вызван к больному в имение Турчаниновой: «Местность болотистая. Пахнет половцами и печенегами».

В Горках Антон провел лишь пять дней и, вместо того чтобы вернуться домой, из Бологого тайно направился в Петербург. О том, что Чехов появился у Суворина, случайно стало известно Лейкину. Он заявился в дом в Эртелевом переулке и застал там Антона, «худого и желтого». Тот объяснил, что приехал по телеграмме Суворина. Но Лейкин был не единственным, кто выслеживал Чехова: в то время места в Суворинском театре добивалась Клеопатра Каратыгина, и, как и многие другие знакомые Антону актрисы, она выбрала его поручителем.

Антон вернулся в Мелихово 13 июля. Вскоре туда же прибыли Татьяна Щепкина-Куперник и Саша Селиванова, которую Антон теперь называл «очаровательной вдовушкой». Через четыре дня Чехов поехал в Москву на встречу с Сувориным: два дня подряд они гуляли и разговаривали. Потом Суворин заехал в Мелихово познакомиться с Татьяной и поговорить с ней о театре. Запись в дневнике Павла Егоровича свидетельствует: «24 июля. Полнолуние. Ночью гости ходили гулять в лес». Эта прогулка определила Татьянино будущее: она очаровала Суворина и с его помощью вскоре начала прокладывать себе дорогу в Петербург. В то время Татьяна трудилась над переводом «Принцессы Грезы» Ростана, которая послужит прообразом Прекрасной Дамы в поэзии и драматургии символизма. (Татьянина увлеченность французскими пьесами заразила и Антона — он взялся за учебники и «победил трудности французского языка».) Маленькая пьеса в «Чайке», которую ставит Тригорин и которая вызывает раздражение его матери, станет пародией на еще не написанные пьесы: ведь именно те символистские пьесы, которые переводила Татьяна, а также «Ганнеле» Гауптмана, в которой дебютировала Людмила Озерова, дали Антону представление о том, как подобная пьеса могла звучать по-русски.

В целом же пьеса «Чайка» беспощадно пародийна. Ружье, которое убивает чайку, ставшую символом погубленной молодости, берет на прицел «Дикую утку» Ибсена; Треплев, ревнующий мать к Тригорину, пародирует Гамлета и Гертруду. Стареющая актриса Аркадина, захватившая в плен своих чар всех мужчин — своего брата Сорина, своего сына Треплева и своего любовника Тригорина, — это насмешка над всеми когда-либо раздражавшими Антона актрисами, а также отраженная в кривом зеркале Яворская с ее ломанием, коленопреклонением перед Антоном и восклицаниями «О, нежно любимый Чарудатта!». Зануда Медведенко — это учитель талежской школы Михайлов. Медальон с зашифрованными строчками «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее», который Нина дарит Тригорину, — это брелок Лидии Авиловой. Озеро как место действия пьесы, бессмысленно подстреленная птица, первая попытка Треплева убить себя — все это заставляет вспомнить о Левитане. В несчастной судьбе Нины, которую обожает Треплев и совращает Тригорин, не только отражается, но и — как мы увидим позже — предвосхищается история Лики, Антона и Потапенко.

Однако наиболее жестоко Чехов обошелся с самим собой. Традиционалист Тригорин и новатор Треплев, оба слабохарактерные люди и заурядные писатели, в действительности воплощают две чеховские грани — Чехов как последователь психологического метода Тургенева и Толстого и Чехов как пишущий прозой поэт-лирик. Многое в Тригорине — от Антона: и любовь к рыбной ловле, и неприязнь к пахучим цветам, и умаление собственных достоинств. Строчки из чеховской прозы (блестящее на плотине горлышко разбитой бутылки) и из письма Лике («писать, писать и писать») тоже переданы Тригорину. Тригорин, который соблазняет, а затем оставляет Нину, — это Потапенко, а Треплев — человек, к которому она возвращается, сохранив намерение отдать жизнь сцене, — это уже Антон. И вместе с тем нельзя считать «Чайку» пьесой-исповедью: Тригорин лишь в чем-то Потапенко, а Треплев лишь в чем-то Чехов. Авторская позиция в пьесе принадлежит доктору Дорну, который смотрит на все и вся с насмешливым сочувствием и отваживает добивающихся его женщин.

В пьесе «Чайка» мы узнаем почти доведенную до сюрреализма комедию Тургенева «Месяц в деревне», написанную на полстолетья раньше: помещичья усадьба, ироничный доктор, помыкающая всеми героиня и до нелепого длинная цепочка безответных чувств: никто не любит учителя Медведенко, который любит дочь управляющего Машу, которая любит молодого писателя Треплева, который любит дочь соседа-помещика Нину, которая любит немолодого писателя Тригорина, который опутан чарами актрисы Аркадиной. По структуре пьеса новаторская: четыре действия не делятся на явления. Последнее действие, как музыкальная пьеса, повторяет мотивы первого. Никогда еще чеховская пьеса не была столь насыщена литературными аллюзиями, и прежде всего на Мопассана, которого так любят и автор, и его герои. Первые слова пьесы: «Отчего вы всегда ходите в черном?» — «Это траур по моей жизни» — позаимствованы из романа «Милый друг», пассаж о женщинах и писателях, который читает во втором действии Аркадина, — из его же книги «На воде». В пьесу вплетены мотивы шекспировских пьес, прежде всего «Гамлета». Все традиции опрокинуты. Неотъемлемые атрибуты комедии — влюбленные пары, конфликт молодых со стариками, умные слуги и глупые господа — все это присутствует в пьесе, но получает отнюдь не комическое разрешение. Нет счастливого воссоединения влюбленных сердец, молодые гибнут, старики остаются в живых, а слуги продолжают противодействовать господам.

В письме Суворину от 21 октября Чехов сам признался в несценичности новой пьесы: «Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви». Начиная с замысла «Чайки» в мае 1895 года и вплоть до ее премьеры в октябре 1896-го Антон сделал все, что мог, чтобы восстановить против себя всех, кто будет играть и смотреть его пьесу. Как будто против своей воли выпустил «Чайку» в полет.