П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Ночь на Лысой горе

август — сентябрь 1896 года
Чехову хотелось извлечь максимальную выгоду из бесплатного железнодорожного билета. Сначала он решил наведаться в Таганрог, а затем перебраться к Суворину в Феодосию, но маршрут поездки пока не определил. Сестре он сказал, что поедет на Кавказ, в Кисловодск. А в письме к Потапенко поддразнил его: «Буду в Феодосии, поухаживаю за твоей [первой] женой» (опутанный алиментами, тот все искал повода к разводу). Потапенко же не мог взять в толк, что туда тянет Антона: «Что за фантазия — ехать в Феодосию? Это ужас из ужасов! Разве ты хочешь писать повесть из жизни кретинов?» Через несколько дней после того как Антон уехал, 23 августа, Потапенко снова писал ему о «Чайке», литературных сплетнях и камнях в печени. Письмо начиналось так: «Ты исчез за день до моего появления и Москве. Это жаль. И куда ты исчез, никому неизвестно. Мне дал адрес в Феодосию, а поехал, кажется, на Кавказ». Сам человек откровенный, Потапенко стал подозревать, что Антон скрывает от него совместную поездку с Ликой.

На это указывали по крайней мере три обстоятельства. Во-первых, Чехов поехал тем самым маршрутом, который предлагала ему Лика четыре года назад. Во-вторых, Лика исчезла в то же самое время, что и Антон. В-третьих, из ее писем, написанных Антону той осенью, следует, что он обещал жениться на ней ровно через год после поездки в Кисловодск. Однако маловероятно, что Антон, столь ревностно охранявший свою частную жизнь, дал бы повод слухам, привезя такую яркую и привлекательную женщину, как Лика, в город детства, а затем на модный курорт минеральных вод. И разве обещание «нашего блаженства» (слова Антона) следовало предварительно упрочить медовым месяцем? В любом случае, могла бы Лика поехать в Феодосию? Она знала, что Суворин не советовал Антону жениться на ней, и всегда приходила в трепет от одной мысли о встрече с ним.

Куда же исчезла Лика? Девятнадцатого августа Чехов выехал из Мелихова в Москву вместе с Ликой и ее подругой Варей Эберле и там сел в таганрогский поезд. Ничего не могла понять и бабушка Лики — вплоть до 5 сентября она не имела о ней сведений:

«5 сентября. Христину с няней привезли.

6 сентября. Как можно было так опрометчиво Лидюше отправлять вещи. Теперь ребенок без чистого белья, ужасно досадно.

16 сентября. А Лидюша еще не переехала из Подольска, так я обманулась, ожидая ее видеть завтра в Покровском»³⁵³.

Ни в Таганроге, ни в Кисловодске Лику не видели; в обоих городах Антон проводил время в мужской компании. Если Лика и уехала тайком с мужчиной, то скорее с Виктором Гольце-вым, а не с Антоном. Дата «нашего блаженства» — 1 сентября 1897 года — могла быть назначена как до отъезда Антона в южные края, так и после его возвращения³⁵⁴ .

В Таганроге Антон провел два дня — навестил родню и побывал в библиотеке, стараясь не попадаться на глаза почитателям. Из родного города он не послал ни одного письма, да и вообще почти ничего не писал вплоть до окончания поездки. Маша получила указание присмотреть лес для строительства сельской школы в селе Новоселки, а Потапенко — продолжить хлопоты в цензурном комитете. Дневниковая запись тоже предельно лаконична: «В Ростове ужинал с товарищем по гимназии Львом Волькенштейном, адвокатом <...> В Кисловодске на похоронах генерала Сафонова встреча с А. И. Чупровым, потом встреча в парке с А. Н. Веселовским³⁵⁵, 28-го поездка на охоту с бароном Штейнгелем, ночевка на Бермамуте; холод и сильнейший ветер...»

Лишь кузену Георгию Антон написал в Таганрог: «Встретил знакомых, таких же праздных, как и я». О встрече в Кисловодске сохранила воспоминания Клеопатра Каратыгина: «Жара и духота были адские <...> даже Чехов сомлел!» Растаяв от жары, Антон дал уговорить себя сделать групповой фотоснимок. Облегчение ему принес поход на гору Бермамут, где он охотился на кабанов с доктором Оболонским — в следующий раз Чехов увидит его после рокового легочного кровотечения. Гора Бермамут была прекрасным местом для охотников и альпинистов, однако осмотрительный врач не отправил бы туда с ночевкой туберкулезного больного. Путеводители того времени предупреждали: «Бермамут (8559 футов над уровнем моря) отстоит от Кисловодска в 32 с половиной верстах <...> Бермамут представляет из себя почти голую скалу, на которой большею частью бывают ветры, дующие от эльбрусских снегов. На Бермамуте имеются развалины татарской сакли, где, однако, нельзя укрыться от дождя и ветра <...> На Бермамут ездят любоваться восходом солнца на Эльбрусе. <...> На Бермамуте всегда холодно и уже в августе выпадает снег, а температура падает на несколько градусов ниже нуля. <...> Северо-восточные ветры, преобладающие в это время, у Бермамута нередко усиливаются до степени урагана <...> Особенно важно не простудить живота: для этого необходимо обертывать его шерстяным широким кушаком...»³⁵⁶

Можно не сомневаться в том, что путешествие на гору Бермамут укоротило жизнь Антону Чехову.

Спустя день-другой Антон направился к теплому Черному морю. Доехав до Новороссийска, где когда-то был несчастлив его брат Александр, Антон оказался в нескольких часах езды от Феодосии, если добираться туда морем. Суворин дожидался его уже одиннадцать дней. Те десять дней, что Чехов провел в его обществе, он назовет «единственным светлым промежутком» за последние два года. Отсутствие писем из Феодосии было отнюдь не тревожным, но добрым знаком — Суворину и Чехову было хорошо друг с другом, даже при том (а возможно, именно потому), что теперь Суворин прислушивался к мнению Чехова, которому становились все более очевидными слабости суворинской натуры. Щеглов, обедавший у Суворина 22 августа, записал в дневнике его слова: «Чехов — кремень-человек и жестокий талант по своей суровой объективности. Избалован, самолюбие огромное». В то же лето Чехов признался Щеглову: «Я очень люблю Суворина, очень, но знаете ли, Жан, бесхарактерные люди подчас в серьезные минуты жизни бывают вреднее злодеев»³⁵⁷.

В обществе только и было разговоров, что о браке Лидии Яворской и молодого князя Барятинского. Оба они были людьми несвободными, так что на новый брак требовалось согласие царя. Мать князя Барятинского была удручена выбором сына, однако самого его весьма интересовали театральные заработки Яворской. К тому же ему, как начинающему литератору, необходим был своеобразный талисман, залог успеха. Яворская порвала отношения со Щепкиной-Куперник. Дневник Суворина передает, возможно, то, о чем он сплетничал Чехову, который по- прежнему интересовался обеими дамами:

«5 августа. <...> Была Т. Л. Щепкина-Куперник и в слезах рассказывала о неблагодарности Яворской. За завтраком, где была Яворская с мужем Барятинским и Яковлева, разговор зашел о том прошлом этих двух дам, о котором столько болтали. „Нет дыму без огня", — сказала Татьяна Львовна <.... После завтрака Яворская-Барятинская накинулась на Щепкину, при горничной, впрочем, на французском языке, упрекая ее в болтовне и т. д. <...> „С мужем истерика", — сказала она. <...> „Он тебя больше видеть не хочет, и ты должна сейчас же уехать". — „Но я в блузе, позволь мне переодеться". — „Переодеться можешь", — сказала княгиня. И Щепкина уехала не простившись. Она взяла у меня 500 руб. и собирается ехать слушать лекции в Женеву или Лозанну. Огорчена она очень».

Суворин заметил, что при упоминании Яворской Антон вздохнул, однако ее замужество не доставило ему большого огорчения. Он с удовольствием проводил время в солнечном Крыму в разговорах за стаканом вина и в морских купаньях. Ни из Москвы, ни из Мелихова Чехова не беспокоили: единственной его заботой была корректура первых главок повести «Моя жизнь». Лишь Петербург давал о себе знать телеграммами. Потапенко оказал Антону последнюю услугу (которая явилась либо неловким актом благодеяния, либо ловко спланированной отместкой), проведя «Чайку» через Театрально-литературный комитет. Как назло, пьеса была передана в чуждый чеховской драматургии Александрийский театр — его репертуар изобиловал французскими водевилями, а образцом для подражания актерам служила Сара Бернар. Ставить «Чайку» должен был Евтихий Карпов, малоопытный режиссер с бедной фантазией и большим самомнением. Дело усугублялось тем, что премьера, назначенная на 17 октября, совпадала с бенефисом комической актрисы Левкеевой, которая могла бы усмотреть в чеховской пьесе сатиру на собственную артистическую карьеру, и ее поклонники выразили бы справедливый гнев. Добрым знаком стало лишь то, что Потапенко и Карпов пригласили играть прекрасных актеров — Савину и Давыдова, а также малоизвестную в те времена Веру Комиссаржевскую.

Суворин, которому исполнилось 62 года, когда Антон уезжал из Феодосии, был мрачен духом: «Скверно, что чем раньше родился, тем раньше умрешь. Чехов сегодня говорит: „Мы с Алексеем Сергеевичем умрем в XX столетии". — „Вы — да, но я умру и XIX непременно", — сказал я. — „Почем вы знаете?" — „Совершенно уверен, что в XIX веке. Оно и нетрудно отгадать, когда с каждым годом становишься хуже и хуже"...»

Антон был не в силах развеять суворинскую тоску. Он написал открытку Маше, чтобы его встретили с пальто и калошами, и покинул Крым как раз тогда, когда погода стала не менее скверной, чем настроение Суворина. Семнадцатого сентября он вышел на залитую солнцем платформу станции Лопасня В его отсутствие бремя мелиховского хозяйства легло на плечи Павла Егоровича и Маши. Сестре удалось купить прекрасных бревен для нового здания школы. Павел Егорович к приезду Антоши, снова привлекши к делу учителя Михайлова, оклеил флигель новыми обоями. За те четыре недели, что старший Чехов верховодил в Мелихове, он снова почувствовал себя хозяином дома. Мише он писал:

«Мы Вас ожидали к празднику Воздвижения, было два дня неприсутственных, могли бы приехать, но Вы не захотели у нас погостить и с нами повидаться. Мать приготовила отличный пирог с визигою на горчичном масле, который Вам понравился бы <...> Сена столько же накосили 1800 пудов, как и в прошедшем году для скотины, этого мало. Марьюшка с ее утятами и цыплятами только беспокоит Антошу, для птиц устроили помещение на скотном дворе, а она их выводит в своей кухне и тут же кормит, они вырастают и ходят в саду. Лето у нас и теперь превосходное. <...> Во все лето мы ели жареные грибы со сметаною. Часы идут хорошо, верно, и стрелки на пять минут бьют. <...> Ветряк, на флигеле построенный, вертелся хорошо, но буря растрепала его».

Чехов вручил повесть «Моя жизнь» цензору — тот остался недоволен тем, как непочтительно автор обошелся с губернатором, а вдове-генеральше в любовники дал грубого мужика. Недоразумения с цензором были улажены редактором, и Антон освободился и от повести, и от «Чайки». Театрально-литературный комитет императорских театров пьесу к постановке принял, правда, с оговорками: «Уже „символизм", вернее „ибсенизм" <...> проходящий красной нитью через всю пьесу, действует неприятно <...> и не будь этой Чайки, комедия от этого нисколько не изменилась <...> Подробности в характеристиках совершенно лишние <...> таково нюханье табаку и питье водки Машей. <...> Несколько сцен как бы кинуты на бумагу случайно, без строгой связи с целым, без драматической последовательности»³⁵⁸.

Театрально-литературный комитет отражал мнение петербургской публики, из чего стало ясно, что столица пьесу не примет. Однако Чехова это не остановило.
Глава пятьдесят четвертая

Фиаско

Будучи в отъезде, Антон перепоручил подбор актеров для «Чайки» Суворину и Карпову. Теперь, когда в Лопасне открыл­ся телеграф, в Петербург то и дело отправлялись телеграммы с просьбами заказать билеты или подыскать жилье для родствен­ников и друзей. Зрителей новой пьесы Чехов подбирал с такой же тщательностью, с какой Суворин и Карпов распределяли ро ли: в зрительном зале могла разыграться не менее напряженная драма.

Все лето Антон тайком помогал ближним. Он внес половину суммы за школьное обучение таганрогского родственника Вениа­мина Евтушевского, племянника тети Людмилы. Он уговаривал издателей материально поддержать выпускаемый доктором Дья­коновым журнал «Хирургия». Закулисная деятельность была весь­ма характерна и для творчества Чехова, и для его отношений с женщинами. Последние две недели сентября (равно как и первые две недели августа) явили миру результат потаенных занятий: пье­су «Дядя Ваня», переделанную из «Лешего». Антон вдвое сократил список действующих лиц, а пьяницу и волокиту Орловского скре­стил с праведным борцом за охрану природы Хрущевым, получив в итоге доктора Астрова. Из пьесы были изъяты музыка Чайков­ского и мелодраматические эпизоды. В новой версии страдаю­щий от неразделенной любви дядя не покушается на самоубийст­во: в отличие от дяди Жоржа, он не может попасть в цель, даже стреляя в упор. Последнее действие «Лешего», в котором на лоне природы происходит всеобщее замирение, было выброшено. Идиллическая комедия (невзирая на то что один из ее героев кон­чает с собой) превращается в трагичные «сцены из деревенской жизни»: городские жители расстаются с родственниками, подав­ленные их жалким существованием в оскудевшем поместье. Антон добавил лишь одного нового персонажа — старую няньку Марину, хранителя мрачных домашних тайн. Почему же Чехов так долго скрывал свое новое детище, гениальное творение, рожденное из отвергнутой им пьесы? Когда издатели или актеры просили у Че­хова «Лешего», само упоминание о пьесе было ему неприятно, но он никому не говорил, что занят ее переделкой. Наконец, на исхо­де осени он смело объявил Суворину о «не известном никому в ми­ре „Дяде Ване"»³⁵⁹.

Первого октября Чехов выехал в Петербург. Его скептицизм по отношению к столичному театральному миру возрос после статейки некоего С. Т. в августовском выпуске «Театрала»: автор подметил, что ведущая женская роль всегда достается лю­бовнице режиссера. «Из этой корреспонденции, написанной откровенно и обстоятельно, я узнал, что Карпов живет с Холмской», — написал Чехов Суворину.

По дороге в столицу Антон на неделю остановился в Моск­ве. Правительство приняло новый закон о газетах, и Антона за­хватила идея, которую поддержал и Суворин: совместное с Вик­тором Гольцевым новое радикальное издание. (Этот факт ско­рее говорит в пользу Гольцева, доверие к которому позволило Чехову столь далеко зайти в сотрудничестве с ним.) Номер Ан­тона в «Большой Московской гостинице» стал местом деловых встреч. Его верным союзником теперь был молодой коридор­ный Семен Бычков: «Был и фабричным, и черным дворником, служил в балагане, в пантомимах и чем только не был... Служил потом у разных господ, наконец попал в официанты в эту гости­ницу, а потом в коридорные при номерах. <...> Но вот наконец попал в мой коридор знаменитый Антон Павлович; <...> Из всех гостей он один заговорил со мной просто, по-человечески, без гордости, без всякого, так сказать, свысока. И подарил мне свои сочинения. Я стал читать, и с той минуты словно совсем новый свет озарил меня. <...> „Что, говорю, Антон Павлович, живете вы все одни? Вам бы жениться". — „Да где уже мне по­сметь, я бы и рад был, Семен Ильич, смеется, да, видите, неког­да! Публика одолевает". <...> И горячо полюбил я его всей ду­шой за его человечью сердечность»³⁶⁰.

Семену Бычкову нелегко было справиться с обязанностями личного чеховского секретаря. Целая когорта женщин — Татья­на Щепкина-Куперник, Лика, Шаврова, Кундасова — желали быть уверенными, что никто не помешает им видеться с Анто­ном наедине. Кундасову Антон сам позвал «пожаловать по весь­ма важному делу». Татьяна, уже сидя на чемоданах, тоже проси­ла Антона о встрече. Однако вплоть до середины октября у нас нет никаких сведений о местонахождении Лики Мизиновой.

Прибыв 9 октября в Петербург, Антон по прошествии двух дней, проведенных в разговорах, о которых нам ничего не из­вестно, попал в объятия к Сувориным. Он передал рукопись сборника своих пьес, включавшего и «Дядю Ваню», в суворинскую типографию и, как в январе, начал обход театров. К вели­кому огорчению труппы, Антон пропустил первую читку «Чай­ки», до премьеры которой оставалось девять дней. Не появилась на ней и Савина, которой была поручена роль Нины За­речной. Зато послушать пьесу пришла Левкеева, чей бенефис был назначен на тот же вечер, — и осталась довольна, что не бу­дет играть в столь мрачной драме. (Поначалу предполагалось, что она могла бы сыграть Машу. Это привело труппу в ужас, и Левкееву ролью обошли.) Не попал Антон и на первую репети­цию, состоявшуюся 9 октября, — в тот день он вместе с Сувори­ным ходил смотреть, как играет Комиссаржевская³⁶¹. «Никогда еще не было такого ералаша в нашем муравейнике!» — вспоми­нала Мария Читау, получившая роль Маши.

Антон, которого больше беспокоил состав зрителей, чем ак­теров, разыскивал Потапенко: «Мне нужно повидаться с тобой. Есть дело. <...> Не побываешь ли у меня около полуночи? Надо поговорить конфиденциально». О чем шло дело, становится понятным из записки Антона Маше, которая должна была при­ехать на премьеру: «Был у Потапенко. Он на новой квартире, за которую платит 1900 рублей в год. На столе у него прекрасная фотография Марии Андреевны. Сия особа не отходит от него; она счастлива до наглости. Сам он состарился, не поет, не пьет, скучен. На „Чайке" он будет со всем своим семейством, и может случиться, что его ложа будет рядом с нашей ложей, — и тогда Лике достанется на орехи. <...> Спектакль пройдет не шумно, а хмуро. Вообще настроение неважное. Деньги на дорогу я пош­лю тебе сегодня или завтра, но ехать не советую. <...> Если же поедешь одна, без Лики, то телеграфируй „еду"».

К своей пьесе Антон был так же равнодушен, как и к Лике, однако она приехала сама по себе, днем раньше Маши. Благода­ря стараниям Антона Потапенко появился лишь на втором представлении, так что напряженность в ложе Чеховых и Суво­риных была не столь велика, если не считать того, что Лике пришлось выдержать соседство с Сувориным.

Чехов был нездоров и признался Суворину, что снова каш­лял кровью. И тем не менее отправился обследовать Григорови­ча, к которому по-прежнему относился с почитанием и благо­дарностью. Григоровича снедала неизлечимая болезнь. Суво­рин записал в дневнике: «Он совсем умирающий. Чехов, который с ним говорил о болезни, по тем лекарствам, которые он принимает, судит, что у него рак и что он скоро умрет. <...> Пожалуй, и у меня рак во рту — какая-то ранка, которая давно не заживает».

В столь мрачном окружении (как и в 1889 году, после смер­ти Николая), Антону захотелось плотских наслаждений. До нас дошли интригующие фрагменты его переписки с Потапен­ко. В первой записке Потапенко читаем: «Спасибо, но увы! Не могу!» Во второй есть следующая строчка: «Известную артист­ку уступаю тебе полностью». Таким образом, от Потапенко официально перешла в руки Антону Людмила Озерова. Однако не только к ней проявил Антон интерес; была еще актриса Да­рья Мусина-Пушкина, с которой он был близок пять лет назад: она с готовностью отозвалась на его призыв. На вторую репе­тицию «Чайки» Чехов пришел в расстройстве — сразу после ви­зита к больному Григоровичу и увидев накануне сон, в котором его женили «на нелюбимой женщине» (что вполне объяснимо, учитывая многолетние попытки петербургских друзей найти ему невесту).

За шесть дней до премьеры сорокадвухлетняя Савина отка­залась играть восемнадцатилетнюю Чайку; на следующий день роль была передана Вере Комиссаржевской, которая в свои тридцать два года более подходила для юной героини. Актрисы начали гадать, не достанется ли теперь Савиной роль Маши. Но та разобиделась и вовсе отказалась играть. Антон был недо­волен тем, как Карпов ставит пьесу, к тому же задуманные им де­корации годились скорее для буржуазных водевилей, чем для тонкой драмы, местом действия которой является пришедшая в упадок сельская усадьба.

На репетиции, которую Антон посетил вместе с Потапенко 14 октября, еще ничто не предвещало беды. Чехов проникся доверием к труппе — особое впечатление на него произвела Ко­миссаржевская. (По мнению Суворина, она скверно сыграла в «Гибели Содома»; ни он, ни Чехов не разделяли поначалу влюб­ленности Карпова в ее артистический талант.) Комиссаржев­ская нашла верное решение для самого трудного монолога, треплевской модернистской пьесы в пьесе, насчет которой у Карпова были опасения, что она насмешит публику. Когда акт­риса, модулируя низкими и высокими нотами, на словах «все жизни, свершив печальный круг, угасли» закончила монолог полным замиранием звука, ее чудный голос околдовал зал. Она приняла решение — и Антон воздал должное ее музыкальному чутью — трактовать пьесу Треплева не как пародию, а как по­эзию.

Генеральная репетиция, состоявшаяся на следующий день, прошла из рук вон плохо. Комиссаржевская, завернувшись в бе­лую простыню, выглядела нелепо: Карпов, похоже, мало смыс­лил и в декорациях, и в костюмах. Мария Читау в роли Маши путалась в широком платье, пошитом для более крупной Сави­ной. Сазонова была недовольна гримом Тригорина, которого играл ее муж Николай: «Сам по себе он хорош, но для этой ро­ли не годится. Репетиция без автора, без декораций и без одно­го актера. <...> Конец еще не слажен, пьеса идет чуть не с трех репетиций. Давыдов и Николай защищали Комиссаржевскую от Карпова, который по своей неопытности заставляет ее вес­ти главную финальную сцену у задней кулисы, загородивши ее столом. <...> Карпов подсел ко мне, но когда я ему сказала, что пьеса плохо срепетована, ушел и больше не возвращался. Зва­ный обед с актерами <...> Звали Чехова, но он не пришел».

Приехавшая в Петербург Лика не появилась на генеральной репетиции, где были Чехов, Суворин и Потапенко. Десяти­дневный марафон немало утомил труппу. Чехов предчувство­вал, что пьеса обречена, и сказал Суворину, что хочет снять ее. В день премьеры он отвез Машу в гостиницу «Англетер», где ос­тановилась Лика. Спустя сорок лет Мария Павловна вспомина­ла об этом: «Утром 17 октября Антон Павлович, угрюмым и мрачным, встретил меня на Московском вокзале. Идя по перро­ну, покашливая, он говорил мне: „Актеры ролей не знают... Ни­чего не понимают. Играют ужасно. Одна Комиссаржевская хо­роша. Пьеса провалится. Напрасно ты приехала"».

Чехов все еще побаивался, что на премьере появится Пота­пенко, а его жена набросится на Лику. Посмотрев безнадежно скверный последний прогон пьесы, Антон постригся и приго­товился к самому худшему.

Премьера «Чайки» закончилась скандалом в зрительном зале, какого не помнили российские театралы. Пьеса была поставлена не в том городе, не в том месяце, не в том театре, не с той труп­пой и, кроме того, перед предвзято настроенной публикой. Мно­гие зрители пришли повеселиться на бенефисный спектакль Левкеевой, который давали после «Чайки». Другие же специаль­но выбрались в театр, чтобы выразить свое неприятие Чехова и современной драмы. Мало кто представлял себе, что за пьесу им предстояло увидеть. Обескураженные актеры постарались подст­роиться под настроение публики, однако Комиссаржевская, самая чуткая актриса труппы, упала духом, и ее Чайка так и не смог­ла оторваться от земли. После первого действия она, плача, при­шла к Карпову и с дрожью в голосе заявила, что ей хочется сбе­жать из театра. Режиссер вернул ее на сцену, но пьесу спасти бы­ло уже невозможно. И друзья, и занятые в пьесе актеры каждый —- по-своему переживали провал; все сошлись в том, что пьесу сгуби­ла враждебность петербургской публики. И в суворинском, и в че­ховском дневниках об этом упоминается сверхсдержанно: «Пьеса не имела успеха». Суворин добавил: «Публика невнимательная, не слушающая, кашляющая, разговаривающая, скучающая». О том же вспоминала и Маша:

«С первых же минут я почувствовала невнимательность публи­ки и ироническое отношение к происходящему на сцене. Но ког­да по ходу действия открылся занавес на второй сцене-эстраде и появилась обернутая в простыню Комиссаржевская, как-то неуве­ренно игравшая в этот вечер, и начала известный монолог: „Лю­ди, львы, орлы и куропатки..." — в публике послышался явный смех, громкие переговоры, местами раздавалось шиканье. Я по­чувствовала, как внутри меня все похолодело. <...> В конце кон­цов в театре разразился целый скандал. По окончании первого действия жидкие аплодисменты потонули в шиканье, свисте, в обидных репликах по адресу автора и исполнителей. <...> Совер­шенно убитая, с тяжелым чувством, но не подавая вида, досидела я в своей ложе до конца».

Мария Читау обнаружила Антона в уборной Левкеевой: «Она не то виновато, не то с состраданием смотрела на него своими выпуклыми глазами и даже ручками не вертела. Антон Павлович сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла ему на лоб, пенс­не криво держалось на переносье... Они молчали. Я тоже молча стала около них. Так прошло несколько секунд. Вдруг Чехов со­рвался с места и быстро вышел».

Даже Сазонова, считавшая пьесу чересчур мрачной, а поведе­ние Антона нелюбезным, пришла в ужас: «Публика была какая-то озлобленная, говорила, что это черт знает что такое, скука, дека­дентство, что этого даром смотреть нельзя, а тут деньги берут. Кто-то в партере объявил: „C'est du Maeterlinck!" В драматичес­ких местах хохотали, все остальное время кашляли до неприли­чия. <...> Самый треск этого провала на сцене, где всякая дрянь имеет успех, говорит в пользу автора. Он слишком талантлив и оригинален, чтобы тягаться с бездарностями. Чехов все время скрывался за кулисами в уборной у Левкеевой, а после конца ис­чез. Суворин тщетно искал его, чтобы успокоить его сестру, кото­рая сидела в ложе. <...> Чествование Левкеевой за 25 лет прошло, как всегда, с речами, подношениями, поцелуями товарищей и слезами бенефициантки... Освиставши нашего лучшего после Толстого писателя, публика неистово хлопала посредственной актрисе».

Подобно Суворину, провалом пьесы неприятно поражен был Лейкин. Он вспоминал: «Рецензенты с каким-то злорадством хо­дили по коридорам и буфету и восклицали: „Падение таланта", „Исписался"»³⁶². Когда Суворин уходил из своей ложи, Д. Мереж­ковский сказал ему, что пьеса неумна, ибо «первое качество ума — ясность». Суворин в ответ нагрубил ему, и с тех пор лагерь чехов­ских врагов возглавила Зинаида Гиппиус.

Карпов скрывался в своем кабинете. Туда заглянул Чехов — с посиневшими губами и с искаженным гримасой лицом он ска­зал едва слышно: «Автор провалился». А потом затерялся на стылых петербургских улицах.