П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

«Я теперь марксист:

январь — апрель 1899 года
Самое странное во всей этой истории было то, что вести пере­говоры о продаже издателю Адольфу Марксу прав на полное со­брание своих сочинений Чехов отправил в Петербург Петра Сергеенко. Окончив, как и Антон, таганрогскую гимназию, Сергеенко стал писателем-юмористом и печатался под псевдо­нимом Эмиль Пуп, так и выйдя на проложенную Чеховым доро­гу в большую литературу. Антон неодобрительно отозвался о двух его книгах — «Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой» и «Дэзи», но больше всего не переносил его занудства: «Это по­гребальные дроги, поставленные вертикально». Будучи исто­вым толстовцем, Сергеенко не держал секретов от домашних. Антон же смущал его тем, что любил поговорить на скабрезные темы и в свою очередь приходил в раздражение от его чванливого тона. Лишь благодаря своей дотошности Сергеенко подо­шел Чехову в качестве литературного агента.

Антон уже не первый год восхищался Марксом, который пе­чатал книги на русском языке, а дела вел на немецком. Выпуска­емый им журнал «Нива», самый популярный в России еженедельник для семейного чтения, своим подписчикам предлагал литературное приложение, а в качестве вознаграждения — бес­платные словари. Печать у него была отличная, да и гонорары весьма неплохие. Заключить договор с Чеховым Марксу посо­ветовал Толстой — всему Петербургу было известно, что круп­нейший (после Толстого) писатель России находится в стеснен­ных обстоятельствах. Как предполагал Сергеенко, за исключи­тельные права на сочинения Чехова Маркс будет готов заплатить семьдесят пять тысяч рублей — даже при том, что для начала предложил пятьдесят тысяч. Имея такую сумму, Чехов уже мог быть уверенным в своем будущем. Начал Антон с того, что ответил отказом на встречное предложение Суворина. Тот держал совет с наследниками — Дофин пришел в крайнее недо­вольство, и Суворин послал Антону телеграмму: «Я не пони­маю, зачем Вам торопиться с правом собственности, которое будет еще расти. <...> Семь раз отмерьте сначала. Разве Ваше здоровье плохо».

Сергеенко тоже сообщал Антону о переживаниях Суворина: «„Чехов всегда стоит дороже. И зачем ему спешить" <...> Когда же я, пользуясь раскаленностью железа, сказал: значит, вы дади­те больше, чем Маркс? Послышалось шипение, и только. „Я не банкир. Все считают, что я богач. Это вздор. Главное же, пони­маете, меня останавливает нравственная ответственность перед моими детьми и т. д. <...> А я дышу на ладан »⁴⁵⁵.

Суворин предлагал Чехову двадцать тысяч аванса и все бес­покоился, что тот продешевил с Марксом: «Напишите мне, что Вас заставило это сделать <...> не решайтесь так быстро, поду­майте, всего лучшего, милый Антон Павлович». Однако Антон не был расположен устраивать торги. Порывая с Сувориным, он прежде всего избавлял себя от скверной полиграфии и безала­берных бухгалтерских расчетов. Это событие для него стало поистине библейским. Брату Ване Антон писал: «Я буду <...> продан в рабство в Египет», брату Александру — о том, что Су­ворин со своими присными отошел от него, «как Иаков отошел от Лавана», а в письме Худекову назвал себя Исавом, получив­шим чечевицу. Окончательный этап переговоров продолжался восемь часов: Сергеенко пытался вытянуть из Маркса и управ­ляющего его конторой Грюнберга семьдесят пять тысяч рублей за передаваемое им право на все, что Чеховым было до сих пор создано. К концу января 1899 года договор с издательством был наконец составлен. По всеобщему мнению, для Маркса он стал баснословно выгодной сделкой, а Чехов оказался в проигрыше. В первый же год Маркс сделал на чеховских сочинениях сто ты­сяч рублей — большая их часть уже была набрана в типографии Суворина. Сергеенко допустил промах, не потребовав у Марк­са разовой выплаты оговоренных семидесяти пяти тысяч. Су­ворин вослед заключенному договору 12 февраля отбил Чехо­ву телеграмму: «Ваша сделка даже на два года невыгоднее, не только на десять лет, Ваша репутация только начинает поды­маться на чарующую высоту, и тут Вы пасуете <...> крепко жму Вашу руку»⁴⁵⁶.

Подписав контракт, Чехов получал двадцать тысяч рублей, остальные деньги Маркс должен был выплатить ему в четыре приема к январю 1901 года. За будущие сочинения Сергеенко выговорил для Чехова двести пятьдесят рублей за печатный лист с увеличением этой суммы на сто пятьдесят рублей каж­дые пять лет. Свои исключительные издательские права Маркс ограничил двадцатью годами, испугавшись шутливого обеща­ния Антона не жить более восьмидесяти лет (в присутствии Сергеенко шестидесятилетний Маркс озабоченно высчитывал вслух по-немецки, во что ему обойдется рассказ Чехова в 1949 году). Сергеенко удалось добиться от Маркса кое-каких усту­пок: Чехов сохранял за собой право на однократную публика­цию своих произведений в периодических изданиях и благо­творительных сборниках, а главное, на гонорар за постановку своих пьес. Маркс внес в договор кабальные условия: он будет отвергать любое «неудобное», на его взгляд, произведение Че­хова и требовать с него неустойку в пять тысяч рублей за печат­ный лист в случае нарушения договора. Более того, до июля 1899 года он обязывал Антона собрать и представить в изда­тельство полные тексты произведений: «Это заставит господи­на Чехова хорошенько стараться», — сказал Маркс Сергеенко. Из-за подписанного контракта у Чехова пошел прахом весь следующий год. Многие свои рукописи он к тому времени унич­тожил, а ранних вещей у него сохранилась лишь горстка. При­шлось посылать всех своих поклонников в библиотеки — разы­скивать публикации и переписывать. Лидия Авилова наняла двух переписчиков на двенадцать рассказов конца восьмидеся­тых годов. Николай Ежов выискивал рассказы в подшивках «Бу­дильника» и «Развлечения» и, переписывая их, пропускал по неаккуратности целые абзацы. В Петербурге Александр собст­венноручно переписывал рассказы, опубликованные в «Новом времени»: Дофин запретил ему привозить в редакцию перепи­счика и брать газетные подшивки домой. Всю зиму, весну и ле­то Антон заново редактировал свои сочинения. К большому не­удовольствию Маркса, он выговорил для себя особые права: от­бросить половину из четырехсот собранных им рассказов и изменить в корректуре те, которые он решил оставить. В после­дующие три года эта переделка отняла у Чехова гораздо больше сил, чем работа над новыми произведениями. Читатели с грус­тью отмечали, что в каждом новом издании рассказов Чехова они находят все меньше его ранних перлов. С Суворина Маркс взял пять тысяч рублей за право распродать имеющиеся у него в наличии шестнадцать тысяч экземпляров чеховских книг — бывший патрон благородно предложил Чехову тридцать про­центов прибыли. Из-за монополии Маркса чеховский сборник «Пьесы», включавший «Чайку» и «Дядю Ваню», на три года был исключен из обращения⁴⁵⁷.

Маша, просвещаемая юристом Коновицером, стала выска­зывать опасения, что Маркс обвел Антона вокруг пальца: по слухам, он предложил по сто двадцать тысяч куда менее талант­ливым писателям. Себе в утешение она решила, что может стать Антону помощницей в его книжных делах, как Софья Ан­дреевна — Толстому: будет подбирать сочинения Чехова для сборников, переписывать и редактировать их. Никогда еще роль сестры знаменитого брата не приносила ей более глубоко­го удовлетворения. Лишь доктор Оболонский несколько омра­чил ее перспективы, намекнув, что у нее чахотка. Тем временем братья Чеховы стали требовать свою долю: Александру нужна была тысяча рублей на покупку дачи, а Миша, который два года своей жизни посвятил устройству Мелихова и теперь просил Антона похлопотать о переводе в Москву, жаловался в письме Маше тоном чеховского дяди Вани: «Я жил в Мелихове на ваших глазах, ел, пил на общий счет, а куда девались мои 4 400 рублей, я и сам не знаю. <...> И когда я перевелся в Углич, стыдно ска­зать — у меня, кроме подушки, сюртука, пиджачной пары, трех подштанников, четырех коленкоровых рубах и полдюжины но­сков, ничего не было»⁴⁵⁸.

Александру деньги Антон ссудить пообещал, а Мишины на­меки оставил без ответа. Сам же он вплотную взялся за редактуру своих старых рассказов, то и дело вспоминая пушкинскую строчку «И с отвращением читая жизнь мою...». Однако пер­спектива избавления от долгов облегчала ему этот титаниче­ский труд; Немировичу-Данченко он написал, что у него такое чувство, будто Святейший синод прислал ему, наконец, развод, а издателю Горбунову-Посадову, который отныне терял право перепечатывать чеховские рассказы в дешевых изданиях для народа, признался: «Все это свалилось на меня, как цветочный горшок на голову». И шутливо добавил: «Я вдруг ни с того ни с сего стану марксистом» ⁴⁵⁹. Сергеенко был уверен, что провел переговоры с Марксом наилучшим образом: даже если бы Суво­рин предложил Чехову столько же, Антон «до третьего прише­ствия» ждал бы от него отчетов и оставался бы его кредитором. За свои хлопоты Сергеенко положил себе в карман полтысячи и отправил Антону телеграфом девятнадцать тысяч пятьсот рублей.

Антон завел первую в своей жизни чековую книжку. Пожа­лев о том, что до сих пор экономил на строительстве дома в Аутке, он решил, что сад у него будет устроен на широкую ногу. В садовники он нанял татарина Мустафу — тот плохо понимал по-русски, но, как и хозяин, страстно любил сажать деревья. Матери он послал десять рублей — она осталась вполне доволь­на суммой. Слухи о его богатстве, а также о здоровье стали до­стоянием гласности. Корреспонденция потекла к Антону ре­кой. Из Харькова вдруг дал о себе знать Гавриил Харченко, единственный, кто остался в живых из двух братьев, когда-то работавших в лавке Павла Егоровича⁴⁶⁰; он с радостью согласил­ся принять от Чехова деньги на обучение дочери. Писали Чехо­ву и страдающие от чахотки собратья по перу: один из них, С. Епифанов, который в начале восьмидесятых, как и Антон, пе­чатался в «Развлечении», был уже при смерти. Через Ежова Ан­тон ежемесячно помогал ему двадцатью пятью рублями и доби­вался его переезда в Ялту. Священнику Ундольскому Антон по­мог раздобыть тысячу рублей, необходимую для постройки школы в крымском селении Мухалатка⁴⁶¹.

Потеряв Чехова в зените его славы, газета «Новое время» потерпела ущерб не только финансовый, но и моральный, но впереди ее ожидали еще худшие перипетии. В феврале 1899 го­да полиция жестоко подавила студенческую демонстрацию - против этого возражали даже некоторые министры правительства, однако Суворин в редакционной статье поддержал полицейских, восстановив против себя общественное мне­ние. Под окнами его дома студенты и журналисты устроили «кошачий концерт». Многочисленные клубы и общества от­казались от подписки на «Новое время». Чтобы остановить разраставшиеся слухи о крахе газеты, Дофин опубликовал данные о подписке: из прежних семидесяти тысяч подписчи­ков газете удалось сохранить лишь половину. Отколовшиеся от «Нового времени» журналисты в пику Суворину решили основать новое издание. Постоянные авторы прекратили со­трудничество с оскандалившейся газетой. Кончилось дело тем, что Союз взаимопомощи русских писателей учинил над Сувориным суд чести, обвинив его в недостойном поведе­нии⁴⁶². Эта унизительная для Суворина кампания совершенно лишила его покоя и сна.

Антону претили все эти показные судилища. В апреле он на­писал Суворину, что пойти на поводу у зачинщиков — значит по­ставить себя «в смешное и жалкое положение зверьков, кото­рые, попав в клетку, откусывают друг другу хвосты». Александру же поведал, что получает от Суворина письма, «тоном своим похожие на покаянный канон». Еще больше он смягчился в письме к Авиловой, написав ей 9 марта: «Вы спрашиваете, жал­ко ли мне Суворина. Конечно, жалко. <...> Но тех, кто окружает его, мне совсем не жалко». В деле же Дрейфуса непримиримая общественность затравила Суворина как дикого зверя, несмот­ря на то что в частном кругу он свою ошибку признал. Антон то­же поддался этим настроениям, сказав по секрету Сергеенко, что «Суворин скрывает в себе все элементы преступника». Между тем Анна Ивановна тщетно взывала к Антону в письме от 21 марта: «Если бы Вы знали только, милый Антон Павло­вич, сколько приходится волноваться бедному Алексею Сергее­вичу, Вы бы его пожалели и поддержали! <...> Но Вы его не друг, это я вижу ясно <...> Простите меня <...> просто мне обидно за него, обидно, что у него нет друга»⁴⁶³. Антон усмотрел неискрен­ность в ее взволнованном многословии, но пообещал, что вес­ной встретится с Сувориным в Москве и постарается его уте­шить. В начале апреля Анна Ивановна написала еще одно пол­ное мольбы письмо. Тогда же Антону писал и Тычинкин, жалуясь: «Атмосфера тут очень тяжелая, чувствуешь какой-то кошмар»⁴⁶⁴. Весь литературный Петербург, похоже, впал в мрачное уныние. Хандрил Щеглов, у Баранцевича, чей маленький сын умер от менингита, глаза не просыхали от слез.

Лика Мизинова, делавшая первые робкие шаги на французской оперной сцене, была еще более обделена вниманием Ан-тона. Под Новый год он сообщил ей, что молчит, потому что она не отвечает на письма. Это ее разозлило: «Вы бы написали, если бы знали, что Ваши письма для меня что-нибудь стоят! <...> Я Вас люблю гораздо больше, чем Вы того стоите, и отношусь к Вам лучше, чем Вы ко мне! <...> Если бы я уже была великой певицей, я купила бы у Вас Мелихово! — Я и подумать не могу, что не увижу его»⁴⁶⁵.

Антон не удержался от того, чтобы поддразнить ее: «Угадай - я женюсь <...> продаю Марксу свои сочинения». И сравнил ее с Похлебиной, которая когда-то пыталась убить себя штопором. Лика поддержала шутку в письме от 21 февраля: «С Вашей невестой я обязуюсь быть вежлива и даже нечаянно постараюсь не выцарапать ей глаз! Но лучше оставьте ее в России! <...> Нет, не женитесь лучше никогда! Нехорошо. Лучше сойдитесь просто с Похлебиной, но не венчайтесь! Она Вас так любит».

Лика переписывалась с Машей и догадывалась о том, что держит Антона в России. У Маши же в этом не было никаких сомнений. В феврале ее пригласили за кулисы МХТа познако-мили с труппой: «Книппер запрыгала, я передала ей поклон от тебя <...> Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна». Антон ответил незамедлительно: Книппер очень мила, и конечно глупо я делаю, что живу не в Москве. Прошло немного времени, и Ольга Книппер стала на-ведываться к Маше в гости. Их дружба впоследствии связала семью Книппер с Чеховыми, а Чеховых — с Московским Художественным театром.

Антон только и мечтал о том, чтобы прервать крымскую ссылку. На Пасху он собирался в Москву встретиться с труппой, повидать Ольгу Книппер, Машу и Евгению Яковлевну. Однако вряд ли когда-либо еще ему была столь нетерпима российская действительность. Его раздражали и власти, и бунтующее студенчество. Одному коллеге он с горечью написал, что стоит только честным студентам закончить университет, как они превращаются в стяжателей и взяточников. Сам Чехов читал теперь французскую газету «Le Temps», находя в ней образец правдивой и непродажной журналистики. Живя в Ялте, он отнюдь не скучал по мелиховским мужикам — впрочем, забыть о них было трудно, поскольку в письмах Маши то и дело звучали жалобы на их жульничество и озлобление. Занятия в Машиной школе заканчивались 10 апреля, а срок найма московской квар­тиры — неделю спустя, так что в перспективе всех ожидало воз­вращение в Мелихово. Пасхальные праздники радости не пред­вещали. Маша в письме от 10 марта уже не скрывала своих мыс­лей: «Мелихово, по возможности, скорее продать, вот мое желание. Крым и Москва! Если захочешь русской деревни, то можно выбрать любую губернию и любое место в смысле красо­ты и рыбной ловли, с грибами. В Мелихове уж очень все напо­минает об отце. Непрерывные ремонты, возня с прислугой и с крестьянами уж очень тяжелы».

В это время в Ялте Бабакай замешивал цемент, а Мустафа са­жал деревья. Вукол Лавров подарил Антону книгу «Флора садо­водства», и, вооружившись сей библией любителя растений, он принялся насаждать Эдем, который заменит ему Мелихово. Вдохновлялся он также каталогами одесских питомников и близлежащего Никитского ботанического сада. Средиземно­морские растения, которые приглянулись ему в Ницце, хорошо приживались в Ялте. Вскоре двенадцать черешен, два миндаль­ных дерева и четыре шелковицы уже шумели листвой; ожида­лась доставка бамбука. Именно здесь, а не в Париже назначил Антон встречу с Ликой.

Хорошенькая Надя Терновская, дочь ялтинского протоие­рея, уехала в Одессу к брату, чтобы послушать обожаемую ею оперу. Антон купил ей билет и получил в ответ букет фиалок и кокетливое письмо. Татьяна Толстая, хотя ей не пришлась по вкусу чеховская «Чайка», была очарована «Душечкой», которую ее отец с чувством четыре вечера подряд читал вслух пестрой компании гостей, прерывая чтение всхлипыванием и смехом: «Отец <...> говорит, что поумнел от этой вещи. <...> А в „Душеч­ке" я так узнаю себя, что даже стыдно»⁴⁶⁶. По уши влюбленная в Антона юная Ольга Васильева, корпящая над переводами его рассказов на английский язык, присылала записки, прося объ­яснить непонятные слова. Внучка Суворина, Надя Коломнина, из Петербурга писала Антону игривые письма и посылала ноты вальсов, намекая, что найдутся «чьи-нибудь искусные руки», ко­торые сыграют их на рояле у Иловайской. Кокетливые посла­ния приходили и от молоденькой Нины Корш⁴⁶⁷.

Ялта смеялась над чеховскими поклонниками. Женщин, которые преследовали его на набережной или по дороге на Аутку, прозвали «антоновками», однако Антон был далек от искушения попробовать эти запретные плоды. Ведя жизнь уе­диненную и непорочную, Чехов стал подписывать письма «Антоний, епископ Мелиховский, Ауткинский и Кучук-койский» ⁴⁶⁸. К апрелю отшельничество и компания чахоточных докторов ему уже порядком надоели: «Ходишь по набережной и по улицам, точно заштатный поп», — пожаловался он в пись­ме к Суворину. Однако в Москву уезжать пока было рано — в апреле там было еще морозно. Друзей Антона беспокоило его сильное желание покинуть Ялту. Литератор и певец В. Миролюбов попытался предотвратить его отъезд, послав телеграм­му Ване: «Ехать на север безумие, болезнь еще не излечена, нужно беречь»⁴⁶⁹.

Задержал Чехова Горький — он появился в Ялте одетый кре­стьянином. Друзья завели споры о политике и литературе; Ан­тон показал Горькому Кучук-Кой. В апреле того же года в Ялту наведались еще два литератора, щеголь Иван Бунин и весель­чак Александр Куприн. К стопам Антона Чехова припало следу­ющее поколение русских писателей. Бунин и Горький затаили в душе взаимное недоверие, которое перерастет в войну, когда Бунин возглавит корпус писателей-эмигрантов, а Горький — со­юз большевистских писателей. Куприн, которому не хватало горьковского экстремизма и бунинской утонченности, был по натуре шутом. В этих писателях Чехов увидел не приспешни­ков, но гениев в самом своем становлении. Впоследствии Горь­кий окажется Иудой, а Бунин — Петром Чеховианской церкви. Антон переключил внимание со старика Суворина, который те­перь был далек от него и телом и душой, на молодого Бунина — вместе с Машей они прозвали его Букишоном, по имени управ­ляющего в имении графа Орлова-Давыдова неподалеку от Ме­лихова.

Положенного Антону гонорара за двенадцать представле­ний «Чайки» набралась лишь тысяча четыреста рублей — в теа­тре Эрмитаж был маленький зрительный зал. Покровитель МХТа Савва Морозов обещал дать труппе театр побольше, с тем чтобы увеличить доходы и актеров, и автора. Нуждался в расширении и репертуар театра: труппа желала ставить «Дядю Ваню», пьесу, которую Станиславский считал гораздо более сильной, чем «Чайка». Однако для этого необходимо было изъ­ять пьесу из репертуара Малого театра. Это оказалось делом не­сложным — Театрально-литературный комитет усмотрел в пье­се клевету на российскую профессуру и требовал внести в нее поправки. Десятого апреля, в тот самый день, когда состоялось заседание комитета, Антон перебрался на пароходе из Ялты в Севастополь и сел в московский поезд. На Курском вокзале его встретил знакомый врач и отвез в жарко натопленную Машину квартиру.

Последний мелиховский сезон

апрель — август 1899 года
По прибытии в Москву Чехов был вызван в Театрально-литера­турный комитет, где выслушал оскорбительные для себя заме­чания. Затем он забрал пьесу «Дядя Ваня» из императорских театров и передал права на нее Московскому Художественному. Квартира Маши на поверку оказалась довольно холодной, так что пришлось подыскать более теплое жилье. Едва обосно­вавшись на новом месте, Антон взялся за корректуру своих трудов для Марксова издания. Гостям он мрачно сообщал, что, поскольку жить ему осталось недолго, он продал все свои со­чинения, которые теперь надо готовить к печати⁴⁷⁰. Друзья Че­хова приходили в ужас от того, как много рассказов он отвер­гал. М. Меньшиков, бывший редактор, в июне писал Антону: «В сравнении с Вами Ирод, избивавший чужих младенцев, сам младенец. <...> Зарезанные рассказы воскреснут рано или позд­но в чьем-нибудь издании». На это Антон ответил, что читате­лей следует избавлять от встречи с незрелыми писательскими опытами. В то время как Чехов вполне обоснованно выбрако­вывал слабые юморески, а в редактуре вырезал из многих рассказов наиболее пикантные пассажи, остается малопонятной его неприязнь к некоторым лучшим своим вещам — если, конеч­но, за этим не стоят какие-то личные и не очень счастливые пе­реживания.

Великий пост в 1899 году заканчивался в России 18 апреля. Именно в тот день Антон нежданно-негаданно появился на по­роге квартиры семейства Книппер. Ольга жила вместе со своей вдовой матерью и двумя дядьями, армейским офицером Алек­сандром Зальца и доктором Карлом Зальца. Эти две фамилии составили второе поколение обрусевших, но сохранивших род­ной язык немцев-лютеран. До сих пор никто из этого клана не связывал себя узами брака со славянами. Антону прежде не до­водилось встречаться с людьми подобного круга: по натуре все они были неутомимыми и стойкими борцами. Испытав на сво­ем веку горести и невзгоды разорения, семейство Книппер упорно стремилось вернуть былое преуспеяние. К тому же они были людьми музыкально одаренными. Ольга не только играла на сцене, но и недурно пела, а ее мать Анна, профессор Москов­ской консерватории по классу пения, на пороге своего пятидесятилетия еще солировала в концертах. Дядя Саша, певец-само­учка, был большим поклонником Бахуса и разудалым повесой. Оба семейства — и Книппер, и Чеховы были немало удивлены своей непохожестью. В жизни Ольга очаровала Антона не меньше, чем в образе царицы Ирины на сцене, хотя ей недоста­вало классической красоты Лики Мизиновой и страстности Ве­ры Комиссаржевской; у нее были небольшие глаза, тонкие губы и тяжеловатый подбородок. В характере ее актерская живость сочеталась с организованностью; и работе и развлечениям она отдавалась целиком. Ольга была способна на все: и выдержать дальний пеший поход, и выходить больного, и показать себя благородной дамой, и разрезвиться, как девчонка.

Итак, с 18 апреля 1899 года Антон ограничил личную жизнь одной-единственной женщиной. Он, правда, слегка пококетни­чал с новой Машиной подругой, девушкой со средствами Мари­ей Малкиель, однако другие женщины были заброшены, даже протоиерейская дочь Надя Терновская, которая обеспокоенно писала ему: «Вы хотите приехать в июне в Ялту только на два дня? <...> Ведь антоновок тогда не будет. А быть может, Вы отто­го и не хотите долго здесь оставаться, что их не будет?»⁴⁷¹ Антон сводил Ольгу на выставку левитановских картин, среди которых были знаменитые «Стога сена при лунном свете». К маю в Мелихове стало уже достаточно тепло, чтобы принимать гос­тей, и Ольга получила приглашение. Она согласилась приехать на несколько дней, если Немирович-Данченко отпустит ее с ре­петиций.

На Светлой неделе Антона посетил Толстой. Днем позже к Чеховым заглянула его дочь и пригласила в гости и Антона, и Машу. Писателям было о чем поговорить: Толстой, уважавший тех, с кем был не согласен, вступился за Суворина, над которым литераторы учинили суд чести. Суворин переслал Чехову на­броски своей защитной речи, и Антон ответил ему телеграфом, что не признает за Союзом писателей права на подобные суды. Суворин речь подправил и снова отослал Антону. Тот в ответ те­леграфировал: «Превосходно написано, но обилием частнос­тей вторая половина <...> заслоняет первую». В дальнейшем он решил в это дело не вмешиваться: «бесполезно, как бульканье камешка, падающего в воду». Но в письмах к Авиловой выпытывал у нее подробности процесса над Сувориным. В конце апреля, когда она собралась в Москву погостить у родственников, он звал ее вместе с детьми приехать к нему на кофе с булками и сливками — в конце концов эта привлекательная талантливая женщина заслужила благодарность за хлопоты по розыску ран­них чеховских сочинений⁴⁷².

Проводив Авилову с детьми в деревню, Антон пошел смот­реть «Чайку» — из всех написанных им пьес это была первая, поставленная в соответствии с авторскими ремарками. Спек­такль играли для одного Чехова — без декораций и в нетопле­ном помещении чужого театра. Антон дал совет Станиславско­му насчет ботинок и брюк Тригорина и попросил изменить темп четвертого акта. При том, что у Станиславского были не­плохие данные комического актера — он замечательно сыграл роль нелепого палача в английской оперетке «Микадо», — сво­их главных героев он неизменно превращал в неврастеников, а чеховское аллегро растянул до адажио. У Антона появились со­мнения и в отношении его режиссерских способностей.

Утеряв, как выразился Антон, «право оседлой жизни», он был не в состоянии писать новые вещи, хотя в голове его, если судить по записным книжкам, теснились идеи и сюжеты. Тем временем его новому другу Горькому и полиция, и врачи запре­тили появляться в Москве. Приятели обменялись презентами: Чехов послал Горькому золотые часы с гравировкой, а тот по­обещал отдариться ружьем. В середине июля, проведя три неде­ли в тюрьме, Горький преподнес Антону оригинальный, но не­сколько запоздалый подарок: «Я направил к Вам в Москву не­кую Клавдию Гросе, „падшую" девицу. <...> Она привезет Вам историю своей жизни, написанную ею. Она приличная, на язы­ках говорит и вообще девица — славная, хотя и проститутка. Ду­маю, что Вам она более на пользу, чем мне»⁴⁷³.

На чеховском семейном совете было решено перебраться на постоянное жительство в Ялту: 2 мая Антон попросил Ваню, от­правлявшегося на лето в Крым, захватить с собой домашнюю реликвию — икону Иоанна Богослова, написанную Павлом Его­ровичем. Другие ценности тоже вывезли из мелиховского до­ма; оставленные без присмотра и незастрахованные, они могли сгореть. Ване же было позволено въехать в дом в Аутке — он уже стоял под крышей, а оснащение кухни близилось к заверше­нию. Брат, признательный Антону за хлопоты о переводе его в ранг чиновника, согласился провести лето в недостроенном ял­тинском доме, заодно присматривая за рабочими.

Пятого мая Антон подарил Ольге Книппер фотографию ме­лиховского флигеля, в котором была написана «Чайка», — пье­са, благодаря которой скрестились их жизненные пути. Спустя три дня, после восьмимесячного отсутствия, он вновь приехал в Мелихово, где его дожидались сестра, мать и одичавшие так­сы. Следом там появилась Ольга Книппер — за краткий трех­дневный визит пришедшее в упадок имение показалось ей рай­скими кущами. Маша пригласила Ольгу бывать у них чаще: «Мы жаждем Вас видеть, милая Ольга Леонардовна! В субботу лоша­ди будут Вас ждать, начиная с почтового»⁴⁷⁴.

После отъезда Ольги мелиховская жизнь покатилась под го­ру. Месяц ушел на поиски печников и на завершение строитель­ства третьей школы. Само имение все больше становилось по­хожим на усадьбу Аркадиной и Сорина: «Я постоянно кричу благим матом, надрываю глотку, но лошадей не дают ни мне, ни гостям», — жаловался Антон. Миша, которого по-прежнему в Мелихове не желали видеть, 16 мая писал Маше: «Все те наме­ки, которые я делал в письмах к Антоше, оставались без ответа даже больше — в его письмах ко мне так и сквозит опасение, как бы я не привез в Мелихово своей семьи. <...> Мне грустно, что так сложились обстоятельства, что я не могу повидаться с матерью и показать ей Женю. Тайком от вас (боясь, чтобы вы не обиделись) я списался с Семенковичами, прося их приютить меня на один только месяц с 20-го июня. <...> В конце июня „Ан­тоша пошлет тебя в Ялту по домам насчет постройки". Да твое ли это дело? Что ты, подрядчик, приказчик какой, что ли? Ма­ло хлопот в Мелихове да в Москве? В Крым ездят, чтобы отды­хать».

Антон даже виду не подавал, что жаждет Мишиного общест­ва. В двадцатых числах мая, так и не дождавшись матушкиного благословения, Миша с женой и ребенком выехали в Крым. Обосновались они в Алупке, в шестидесяти верстах от Гурзуфа и от брата Вани с семьей. Дом в Аутке все-таки оказался непри­годным для жилья, а Кучук-Кой был слишком на отшибе, даже если бы Антон снизошел и пригласил туда Мишу. Дело кончи­лось тем, что Ваня объединился с Мишиной семьей в Алупке.

В начале июня солнце уже хорошо прогрело землю. Антон, решил, что пришла пора выставлять Мелихово на продажу. Вместе с имением стала приходить в запустение и вся округа: обрушился мост через речку Лопасню, а в деревенских школах стали разворовывать казенное добро. Маша больше не видела» смысла в том, чтобы продолжать мелиховскую жизнь, и писала, об этом в середине июня Марии Дроздовой: «Я чувствую себя конкой, съехавшей с рельсов и не могущей попасть опять на рельсы и потому неопределенно скачущей! Неизвестно, где мы будем жить <...> Антон сдирает все со стен и посылает в Крым, удобное соломенное кресло с балкона уже поехало»⁴⁷⁵.

Последние мелиховские дни ознаменовались печальным со­бытием: одичавшего Брома, который заболел бешенством, при­шлось пристрелить. За имение Чеховы запросили двадцать; пять тысяч рублей с переходом долга в пять тысяч. Антон заку­пал веревки, ящики и рогожу для упаковки и отправки в Крым семейных пожитков. В Ялте организовать хранение своего доб­ра он поручил Синани. В Таганроге кузен Георгий встречал при­бывающие из Москвы вагоны и следил за погрузкой на пароход шкафов, столов, диванов и ящиков с книгами. В Москве для ял­тинского дома закупались решетки, дверные петли, умывальни­ки и обои. Тем временем Немирович-Данченко приступил к по­становке «Дяди Вани», которая станет сенсацией нового театрального сезона. Антон обратился к коллеге доктору Куркину с просьбой прислать картограмму Серпуховского уезда для доктора Астрова — эту роль предстояло сыграть Станиславскому. В постскриптуме к Машиному письму Антон начал переписку с Ольгой Книппер, обратившись к ней (как раньше к Каратыги­ной) «великая артистка земли русской» — но на сей раз с сущест­венным дополнением: «последняя страница моей жизни». Оль­га в то время отдыхала у своего брата Константина в Грузии.

Чехов ненадолго вырвался из Мелихова в Петербург. Туда он прибыл 11 июня, встретился с Адольфом Марксом и договорил­ся о том, что пьесы будут печататься вместе с планами мизан­сцен, нарисованными Станиславским⁴⁷⁶. Затем он сфотографи­ровался в двух разных фотоателье. С Сувориным встреча не со­стоялась. Пробыв в Петербурге лишь день, Антон сбежал от столичных промозглых холодов в теплую Москву.

Маша все лето провела в Мелихове, пакуя и отправляя в Крым семейное добро и показывая усадьбу покупателям. Антон же обретался в Москве: в прислугах у него была горничная Ма­ша, чей кавалер дневал и ночевал на чеховской кухне. Антон ча­стенько ходил прогуляться по бульварам и побеседовать с «пад­шими женщинами». Побывал он и на заросшей сорняками мо­гиле Павла Егоровича. Теперь, построив в деревне третью по счету школу, он написал Суворину, что с Мелиховым его уже ни­чего не связывает, да и как литературный материал оно тоже «истощилось и потеряло цену». К июлю появились два покупа­теля. Один из них, московский купец Янов, долго приценивал­ся к Мелихову, но в конце концов отступился. За это время от­пал и другой покупатель — Борис Зайцев, будущий писатель, а в то время совсем молодой еще человек. Антон наезжал в Мели­хово лишь затем, чтобы выкопать то один, то другой куст, кото­рый мог бы прижиться в Ялте. Пятого июля он навсегда оста­вил таксу Хину и имение, на которое было потрачено так мно­го времени и сил.

Все мысли Чехова были заняты Ольгой Книппер. Он догово­рился встретиться с ней на Кавказе — при условии, что она не вскружит ему голову. Маше он велел поручить продажу Мелихо­ва комиссионеру. Сестра в ответ жаловалась, что покупателям, приезжающим смотреть имение, на станции трудно найти ло­шадей. Антону она советовала «приехать в Мелихово и отдох­нуть до поездки в Крым». Сама она уже с трудом справлялась и с имением, и с желающими купить его: «Черт с ними, с покупа­телями. Мне скучно и грустно». Теперь она была готова скорее уступить Мелихово Янову на несколько тысяч дешевле, чем то­миться в опустевшем доме в ожидании выгодного покупателя, на появление которого надеялся Антон.

Антон поступил так, как было удобно ему. Восьмого июля он послал Ольге Книппер телеграмму, назначив ей свидание в Но­вороссийске; оттуда они вдвоем намеревались на пароходе до­браться до Ялты. Спустя четыре дня он выехал поездом в Таган­рог. Миша, только что вернувшийся из Крыма, специально при­шел на вокзал повидаться с ним, однако Антона провожало так много друзей, что он не смог перемолвиться с ним словом. (По­сле отъезда Антона Миша с семьей заявился в Мелихово и про­вел там неделю, предаваясь сладостно-горьким воспоминаниям о пережитом.) В Таганроге Антон пренебрег родственниками и остановился в гостинице «Европа». Не преминул наведаться в веселый дом, который теперь был под началом местного еврея. В одной из амбулаторий увидел облепленного мухами покойни­ка и взялся хлопотать об открытии городского морга. У торгов­ца-татарина он в первый (и не в последний) раз попробовал ку­мыс. Посетив городскую управу, посоветовал отцам города, где и какие сажать деревья. В Таганроге он приболел и позволил обследовать себя в гостиничном номере школьному приятелю доктору Шамковичу. Семнадцатого июля Чехов отправился мо­рем в Новороссийск.

Миша с семейством вернулся в печали в Ярославль. В Мели­хово заявился сбежавший из тюрьмы крестьянин, и Маша от страха по ночам не могла сомкнуть глаз. Тем временем Чехов и Ольга Книппер сошли с парохода на ялтинской пристани. К ве­личайшему огорчению «антоновок», их совместное прибытие не прошло не замеченным для газеты «Крымский курьер». Ан­тон остановился в гостинице «Марино», а Ольга сняла комнату в доме доктора Средина. Целых двенадцать дней они провели в Ялте: гуляли по городу, ездили на извозчике на Ореанду полю­боваться видом на море, наведывались в Аутку, где Бабакай уже заканчивал постройку дома, а Мустафа занимался садом. Впро­чем, не все между ними складывалось гладко —Антона изрядно утомили бесконечные разъезды и ежедневные заботы. Маше он докладывал: «Вчера она [О. Книппер] была у меня, пила чай; все сидит и молчит». И днем позже: «Книппер здесь, она очень ми­ла, но хандрит». Все остальное его уже не интересовало: Маше он велел продать Мелихово хоть за полцены.

В то же время в Крыму находилась и охочая до сплетен С. Са­зонова — ее муж получил в наследство имение неподалеку от Ял­ты. В ее дневнике с 24 по 31 июля появились новые записи: «Че­хов с московской актрисой, которая играла у него в „Чайке", по­ехал в Массандру. Обедали в городском саду <...> Встретили там Чехова, который подсел к нашему столу. Он ходит в серых шта­нах и отчаянно коротком синем пиджаке. Жалуется, что зимою в Ялте его одолевают посетители. Он нарочно поселился по­дальше <...> но это не помогает. <.„> Сам Чехов не из разговор­чивых. <...> Он или нехотя отвечает, или начинает изрекать, как Суворин: „Ермолова плохая актриса <...> Горький хороший писатель" <...> Видела на набережной Чехова. Сидит сиротой на скамеечке»⁴⁷⁷.

Второго августа Антон и Ольга отправились на лошадях в Бахчисарай — путь туда лежал через горный перевал Ай-Петри. Проезжая залитую солнцем живописную долину Кок-Коза, они с недоумением разглядывали группу людей, отчаянно махав­ших им вслед руками, — оказалось, что это знакомые врачи из Ялты, которые издалека узнали Антона. Потом путешествен­ники сели в московский поезд. За это время их дружба перерос­ла в нечто большее. Антон две недели не подходил к письмен­ному столу.

Комиссионер нашел нового покупателя Мелихова — лесо­промышленника Михаила Коншина; тот собирался записать имение за женой, а сам уже подсчитывал, сколько выручит за продажу мелиховского леса. Коншину надлежало уплатить за имение двадцать три тысячи рублей да еще пять тысяч за хозяй­ственные постройки. Своего прежнего имения он еще не про­дал, так что между ним и Чеховыми было условлено, что тыся­чу рублей он выплатит сразу, четырнадцать тысяч по частям в течение года, а на остальную сумму даст вексель, причем без процентов, — торопясь избавиться от Мелихова, Чеховы пош­ли на многие уступки, однако Коншин, как и Маркс, обвел их вокруг пальца. Десяти тысяч, обещанных Антоном Маше в ка­честве ее доли, она так и не увидела. Те пять тысяч, которые в конце концов удалось получить от Коншина, Антон положил в банк на ее имя, позволив ей брать ежемесячно лишь двадцать пять рублей процентов — отнюдь не больше ее жалованья в «мо­лочной» гимназии или того пособия, которое тайком посылал ей Миша.

Коншин появился в Мелихове 14 августа — в тот же день Ма­ша выехала в Москву и остановилась в квартире, где жил Антон. Евгения Яковлевна еще с неделю оставалась в Мелихове. В Машино отсутствие в мучениях погибла такса Хина — дворовая со­бака вырвала ей глаз. Сообщив печальную новость брату, Маша прибавила: «Вообще радостно, душенька! Бог бы дал скорее убраться отсюда. Дождь идет не переставая с того дня, как мы приехали. Дорога один ужас! <...> Ну-с, до скорого свидания, кланяйся твоей Книпперше».

Освободившись от Мелихова, Маша дала волю чувствам в письме Мише: «В понедельник 6 сентября я везу мать и старуху Марьюшку в Крым с курьерским поездом <...> Мелихово прода­ли, но как! <...> Мне так надоело Мелихово, что я согласилась на все <...> Антону не хотелось продавать на этих условиях. Мо­жет быть, [Коншин] и жулик, что же делать! Я уповаю — но де­нег у меня, пожалуй, еще долго не будет, поэтому я обратилась к тебе. Merci — чек получен. Антон не велел бросать уроки мне, ссылаясь на то, что у меня не будет личной жизни, а мне напле­вать. Проживу зиму в Москве, а там видно будет. <...> Антон был очень болен, приехавши из Крыма, — был сильный бронхит, по­вышенная температура и даже легкое кровохарканье...»⁴⁷⁸

Антон же в письмах к знакомым свое состояние определил так: «прихворнул немного». К 25 августа он закончил читать корректуру пьес для Марксова издания. Из Москвы в Ялту его провожала Ольга Книппер — с вокзала она ушла в слезах, и уте­шать ее пришлось Маше. Антон торопился в Крым, чтобы к приезду женского состава чеховского семейства сделать новый ялтинский дом пригодным для жилья.