П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Мечты об Алжире

ноябрь — декабрь 1897 года
Антон, как человек самолюбивый и блюдущий свою Reinheit, в конце концов сел за письменный стол, не желая запятнать себя денежными подачками от Саввы Морозова. В ту осень ничего крупного из-под его пера не вышло; написанные рассказы напо­минают зарисовки детства: «Печенег» и «В родном углу» пере­дают мрачную атмосферу одичалого поместья, затерявшегося в донских степях; «На подводе» повествует об отчаянном поло­жении сельской учительницы (в рассказе слышатся жалобные интонации из писем мелиховской родни). Похоже, период творческого застоя все-таки был преодолен. Чехов начал рабо­ту над рассказом «У знакомых», обещанным журналу «Космополис»; его сюжет предвосхищает «Вишневый сад», последнюю из написанных им пьес. Сестру Антон попросил переслать в Ниццу наброски к рассказу, начатому в России. Чтобы рукопись стала похожей на письмо и не вызвала подозрения на почте, Маше пришлось хорошенько поработать над ней ножницами.

Чехов-писатель теперь получил международное признание. В конце сентября Рудольф Штраус писал о нем в журнале «Wiener Rundschau»: «Мы имеем перед собой могучее, таинст­венное чудо стриндбергова содержания в мопассановской фор­ме; мы видим возвышенное соединение, которое казалось поч­ти невозможным; которое до сих пор никому еще не удавалось: мы любим Стриндберга, любим Мопассана, поэтому мы долж­ны любить Чехова и любить вдвойне. Его слава в скором време­ни наполнит весь мир».

Маша и Потапенко то и дело присылали Антону газетные вырезки. Переводчики — иные неумелые, однако все большие энтузиасты — донимали Антона просьбами переложить его рас­сказы на французский, чешский, шведский, немецкий и англий­ский. Особенно настойчив был Дени Рош: он предложил Чехо­ву 111 франков, половину суммы, полученной им за перевод «Мужиков»⁴⁰⁸. Антон же продолжал заучивать французские раз­говорные фразы, подбирать французскую классику для таган­рогской библиотеки и преподавать в письмах Маше уроки французского. У Соболевского он попросил корреспондент­ский билет, чтобы занять места получше на концерте Патти, на спектакле с Сарой Бернар и на Алжирском фестивале. Он стал наведываться в Монте-Карло и даже выигрывал там, избегая иг­рать по-крупному и ставя в основном на «красный» и «чер­ный»⁴⁰⁹. Теперь Антон был в состоянии разглядеть цифры на ко­лесе рулетки — в Ницце он познакомился с одним из основате­лей русской офтальмологии, Л. Гиршманом, привезшим на Ривьеру своего чахоточного мальчика. Антон обследовал сына, а отец выписал доктору рецепт на новое пенсне. В ноябре Че­хов взвесился (в шляпе, осеннем пальто и с тростью) и решил, что 72 килограмма — это достаточно для человека его роста.

Восемнадцатого октября Русский пансион простился с Мак­симом Ковалевским, который уезжал в Сорбонну читать лек­ции. Ковалевский обещал Антону отправиться с ним в Алжир, и тот с нетерпением стал дожидаться его возвращения. Вот-вот в Ницце должен был объявиться Суворин — в город уже были доставлены икра и копченый осетр. Однако 7/19 ноября Суво­рин направил свои стопы в Россию — к большому удивлению Анны Ивановны, которая рассчитывала, что Антон рассеет мрачное настроение ее мужа. Художник Якоби, хотя был слабее Антона здоровьем, тоже отправился зимовать в Россию. В пись­ме к доктору Коробову Антон признался, что у него снова идет горлом кровь и что каждые два часа он принимает бромистый калий и хлористый кальций. В письме от 10/22 ноября он рас­сказал о своем самочувствии Анне Ивановне: «Кровь идет пома­лу, но подолгу, и последнее кровотечение, которое продолжает­ся и сегодня, началось недели три назад. <...> Я <...> не пью ров­но ничего, не ем горячего, не хожу быстро, нигде, кроме улицы, не бываю, одним словом, не живу, а прозябаю. И это ме­ня раздражает, я не в духе <...> Только, ради Создателя, никому не говорите про кровохарканья, это между нами. <...> Если до­ма узнают, что у меня все еще идет кровь, то возопиют».

Женщины из чеховского окружения ждали его возвращения в Россию. Евгения Яковлевна хотела, чтобы Антон приехал от­праздновать Рождество, а потом вернулся во Францию. Анна Ивановна Суворина соблазняла Антона первым пушистым сне­гом, укоряла в симпатиях к «чужой стороне», а причиной его нездоровья считала чрезмерное увлечение Марго и «вашими Яворскими». Она настаивала на приезде Антона в Петербург: 20 декабря ее дочь Настя должна была исполнить главную роль в водевиле Крылова «Надо разводиться». Как и театральные опыты, Настины женихи (после того как Суворины отчаялись выдать Настю за Чехова, она уже несколько раз объявляла о по­молвке) были главной темой петербургских сплетен⁴¹⁰. Единст­венной, кто напомнил Антону о прелестях русской зимы, была Эмили Бижон: «je n'ai pas vu le soleil depuis mon retour...»⁴¹¹

В Русском пансионе Антон перебрался на первый этаж, из­бавив себя от двух лестничных пролетов. Ковалевский все еще кормил его обещаниями съездить вместе в Алжир, но к декаб­рю у него на этот счет появились сомнения, которыми он поде­лился с Соболевским: «У Чехова еще до моего отъезда из Болье показалась кровь. Слышу, что и теперь это бывает с ним по вре­менам. Мне кажется, сам он не имеет представления об опасно­сти своего положения, хотя, на мой взгляд, он типично чахо­точный. Меня даже пугает мысль взять его с собою в Алжир. Что, как еще сильнее разболеется? Дайте совет, как быть!»⁴¹²

Антон между тем писал Ковалевскому, что о поездке в Афри­ку мечтает «денно и нощно». Но и в Ницце ему было неплохо, даже при том, что Франция, по его мнению, отстала от России по части спичек, сахара, папирос, обуви и аптек. Однако захо­ти он вернуться домой пораньше, письмо Соболевского от 12 ноября, несомненно, охладило бы его пыл: «Переезд русской границы после безмятежного заграничного жития — это возвращение выпущенного на свежий воздух больного в свою непроветренную комнату с запахом болезни и лекарств <...> Начи­ная с неприятной истории с Альбертиной Германовной [гувер­нанткой] , задержанной на границе из-за неправильности в пас­порте, и кончая отвратительной вонью и грязью осенней, переполненной пьяными и их руганью Москвы и т. д. — все это повергло меня первое время в состояние, которое могу назвать „деморализацией"»⁴¹³.

Антон пытался задобрить мелиховских обитателей непре­рывной чередой подарков, посылаемых с возвращающимися на родину русскими; это были галстуки, кошельки, ножницы, штопоры, перчатки, духи, монетницы, игральные карты, игол­ки. Павел Егорович и Маша подаркам были рады и в ответ вы­сылали Антону газеты. Маша опекала две сельские школы, ула­живая трения между радикально настроенной учительницей и консервативным священником; она также помогала котиться овцам, разыскивала сбежавших собак, ходила за больной при­слугой, отваживала назойливых вымогателей денег. Но жалова­лась на жизнь лишь Мише (который зазывал к собравшейся ро­дить жене Евгению Яковлевну): «Писать мне положительно не­когда. <...> Папаша бунтует. <...> Мать не пущу скоро к вам. Некому хозяйничать <...> Я замучилась окончательно, голова не перестает болеть. Приезжайте сами на Рождество»⁴¹⁴.

Павел Егорович беспокоился о том, чтобы к приезду гостей в доме было достаточно продовольствия. Он запасся квасом и просил Мишу привезти ветчины, без которой стол будет «не­изящный». Миша прислал волжской рыбы, и Павел Егорович, поддавшись искушению, оскоромился: в среду они с Евгенией Яковлевной отужинали жареным карпом. Ване были выданы указания насчет развлечений: «Мама просит тебя привезти с собой Волшебный фонарь с картинками, на второй день Рожде­ства в Талежской Школе будут раздаваться подарки Ученикам и Ученицам, при этом хорошо показать для большей торжествен­ности сельским Ученикам не виденные еще ими картины, что особенно их приведет в неописуемую радость и удивление. <...> Антоша заплотит за все».

Миша с Ольгой прислали к Рождеству гуся, но сами не при­ехали. Павел Егорович обещал научить кататься на санках вну­ка Володю, но Ваня приехал один. Единственным гостем в до­ме, к большому неудовольствию Павла Егоровича, была Мария Дроздова. На Рождество Чеховы угощали водкой и колбасой трех местных повивальных бабок. Встреча Нового года прошла веселее. Павел Егорович отметил: «Ваня и Учитель приехали. <...> Ужинали в 10 ч. Счастье досталось М-ль Дроздовой. Потом стали играть в Карты».

В Петербурге, по сообщению Александра, на вечере у Су­вориных Анна Ивановна пила за отсутствующего Антона. Сам Суворин был в меланхолии, то и дело уходил к себе в кабинет, а Александру сказал, что в Ниццу ему ехать не резон, посколь­ку Антон уезжает с Ковалевским в Африку. В январе же Кова­левский, собравшись с духом, отменил поездку, сказав, что пролежал неделю с острым ревматизмом и инфлюэнцей. Из­вестие это, грустно ответил Антон, его огорчило: «ибо, во-первых, я бредил Алжиром и мне каждую ночь снилось, что я ем финики».

Лика Мизинова, заложив землю, выехать во Францию пока была не в состоянии: банк задерживал деньги. Она подумывала открыть модную мастерскую, чтобы занять себя и развеять мрачное настроение. Маше эта идея казалась сомнительной — Лика с ее характером и несобранностью едва ли могла соста­вить конкуренцию профессионалам. В начале января Лика пи­сала Антону, что «от одного решения приняться за это дело я похудела, похорошела (извините!) и сделалась, говорят, похо­жей на прежнюю Лику, ту, которая столько лет безнадежно лю­била Вас»⁴¹⁵. Антон Лике ответил, что идею с мастерской одоб­ряет и даже поддразнил ее, сказав, что будет ухаживать за «хо­рошенькими модисточками», но в письме к Маше разделил ее мнение: «Она будет шипеть на своих мастериц, ведь у нее ужас­ный характер. И к тому же она очень любит зеленые и желтые ленты и громадные шляпы, а с такими пробелами во вкусе нель­зя быть законодательницей мод...»

В канун Нового года Антон повез в Монте-Карло свою новую спутницу, А. Хотяинцеву, которая поселилась в Русском пансио­не под православное Рождество. Художница рулеткой не заин­тересовалась, но с нею Антон не скучал. В игорном доме они пробыли недолго — еще один чеховский земляк и сосед по пан­сиону, доктор Вальтер, наказал ему возвращаться домой к четы­рем часам. Чехову с Хотяинцевой нравилось шокировать гос­тей: они проводили время в комнате Антона, а сигналом к про­щанию им служил крик осла, всегда раздававшийся в десять часов вечера. Хотяинцева рисовала карикатуры на обитатель­ниц пансиона, которым они с Антоном придумали нелестные прозвища: Рыба Хвостом Кверху, Моль, Трущоба и Дорогая Кук­ла. Антона всюду сопровождал ее любящий приметливый взгляд, и своими впечатлениями она делилась с Машей, став­шей ей близкой подругой: «Здесь ведь считается неприличным пойти в комнату к мужчине, а я все время сидела у Антона Пав­ловича. Комната у него славная, угловая, два больших окна (здесь ведь окна до полу), на кровати и окнах белые занавеси. <...> За завтраком и за обедом сидим на неудачном конце стола — приходится слушать глупые разговоры самых противных здеш­них дам. <...> Я дразню Антона Павловича, что его здесь не при­знают — эти дуры не имеют о нем понятия действительно. <...> Антон Павлович и я в большой дружбе с Мари [горничной] и со­обща ругаем прочую публику по-французски»⁴¹⁶.

Заваривая и попивая чаек у себя в комнате, Чехов оживлял­ся лишь при упоминании одной темы: дела Дрейфуса.

Дрейфусар Антон Чехов

январь — апрель 1898 года
В 1894 году на разыгранном по фальшивым нотам судебном про­цессе офицер французского Генерального штаба еврей Альфред Дрейфус был приговорен к пожизненной каторге на Чертовом острове за шпионаж в пользу Германии. В 1897 году подполков­ник контрразведки и член французского парламента заставили французское правительство пересмотреть дело Дрейфуса. В газе­те «Фигаро» брат Дрейфуса, Матье, назвал имя настоящего пре­дателя — майор Эстергази. Как французское, так и российское об­щественное мнение резко поляризовалось: демократы и интер­националисты схлестнулись с антисемитами и националистами. Майора Эстергази, впрочем, удалось «отмыть». Чехов недоуме­вал: «Впечатление таково, что никаких изменников нет, но что кто-то зло подшутил». Внимательно ознакомившись с делом, он убедился в невиновности Дрейфуса⁴¹⁷. В первый день января в га­зете «Аврора» тиражом в 300 000 экземпляров был напечатан знаменитый памфлет Золя «Я обвиняю!..». Возмущение анти-дрейфусаров повлекло за собой судебное преследование писате­ля. Ничего из дотоле написанного им не вызывало столь бурной

ярости французских властей и столь же бурного восхищения Че­хова — он впервые обрел четкую политическую позицию. Теперь он лучше смог понять Короленко, который двумя годами раньше дошел до нервного расстройства, выступая защитником удмуртс­ких крестьян, ложно обвиненных в человеческом жертвоприно­шении. В это время Антон читал Вольтера, приобретенного для таганрогской библиотеки: его «Трактат о терпимости», написан­ный в защиту ложно обвиненного монахами-католиками протес­танта Каласа, стал прообразом мужественного поступка Золя. Че­ховские симпатии к евреям были сродни его отношению к жен­щинам: даже будучи убежденным в том, что еврею так же не дано постичь русского человека, как женщине сравниться по интел­лекту с мужчиной, он активно выступал за их равноправие.

Александра Хотяинцева покинула Ниццу, оставив Антону; его портрет. В письме к Ковалевскому от 29 января Антон отвергал возможность женитьбы на художнице: «Увы, я не спосо­бен на такое сложное, запутанное дело, как женитьба. И роль мужа меня пугает, в ней есть что-то суровое, как в роли полко­водца. По лености своей, я предпочитаю более легкое амплуа».

В жизнь Чехова вошла новая особа женского пола. На Но­вый год Антон получил из Канн роскошный букет цветов, а за ним последовало письмо от молоденькой девушки Ольги Васи­льевой. Хотяинцевой это показалось забавным, и она поделилась наблюдениями с Машей:. «Сегодня приходили к Антону Павловичу две девочки из Канн, одна из них просила позволения переводить его произведения на все иностранные языки (по-русски не знает, что такое „подвода"). Маленькая, толстень­кая, щеки малиновые. Притащила с собой аппарат снимать Ан­тона Павловича, бегала вокруг, приговаривая: ах, он не так си­дит. <...> Первый раз она была с папенькой и заметила, что Ан­тон Павлович бранил французские спички, очень скверные, правда. Сегодня принесла две коробки шведских. Трогатель­но?»⁴¹⁸

Как и Елене Шавровой, Ольге Васильевой было всего пят­надцать, когда она увлеклась Антоном. В отличие от Шавровой, она была сиротой, слабым на здоровье, но щедрым на душу под­ростком. Впрочем, теперь она стала богатой наследницей — их с сестрой удочерил состоятельный землевладелец. Она говори­ла по-английски — в котором, как и многие русские, воспитан-ные английской гувернанткой, была сильнее, чем в русском.

Ольга взялась переводить рассказы Чехова. Ей он казался бо­гом, ради которого можно было пожертвовать и состоянием, и собственной судьбой. Васильева последует за Антоном в Рос­сию и будет искать у него советов и ласки, взамен предлагая все, что только будет угодно его душе. В Ницце она собирала для него газетные вырезки, разыскивала нужные цитаты, посы­лала всевозможные фотографии и то и дело справлялась о зна­чении элементарных русских слов. Антон отнесся к ней с не­характерной для него нежностью, что и дало повод к сплетням и пересудам.

Чехов постепенно проникся симпатией к обитательницам Русского пансиона. И Рыба Хвостом Кверху, и Дорогая Кукла, и Трущоба, и Моль оказались гораздо симпатичнее, чем поначалу показалось им с Хотяинцевой. Рыба Хвостом Кверху, она же ба­ронесса Дершау, под влиянием Антона стала убежденной дрейфусаркой — впрочем, как и многие русские на Ривьере. Когда в Ниццу приехала внучка Суворина, Надя Коломнина, Антон, прибегнув к шутливому кокетству, и ее склонил на свою сторо­ну. Лишь братья Чехова предпочитали ни во что не вмешивать­ся: и Александр, и Миша, находившиеся под покровительством Суворина, не могли позволить себе иметь собственное мнение.

Испытывая теперь откровенную неприязнь к «Новому вре­мени», Чехов стал читать либеральные «Мировые отголоски», в которых открыто критиковалась предвзятость суворинской газеты⁴¹⁹. В извечном противостоянии христианства и иудейст­ва Суворин отводил Дрейфусу роль главного злодея, который мог фатально повлиять на судьбу цивилизации (вопрос его ви­новности или невиновности представлялся Суворину чистой формальностью). Антон столь жарко отстаивал перед Сувори­ным свою позицию, что тот в конце концов сдался: «Вы меня убедили». Однако несмотря на это, «Новое время» продолжало нападать на Дрейфуса, а потом и на Золя (при этом самовольно печатая его роман «Париж») — особенно злобно после того, как Чехов размежевался с Сувориным. И. Павловский, парижский корреспондент «Нового времени» и активный дрейфусар, то и дело обнаруживал, что присылаемые им материалы либо от­правляются в мусорную корзину, либо бессовестным образом искажаются. Корреспондент газеты «Новости» М. Ашкенази послал Суворину письмо протеста: «Не мое отношение к делу Дрейфуса позорно, а Ваше. Сошлюсь на человека, которого Вы

любите и уважаете, если Вы только можете кого любить и ува­жать. Сошлюсь на чуткого художника А. П. Чехова. <...> Спроси­те его, что он думает о виновности Дрейфуса и о гнусных про­делках защитников Эстергази. Спросите его, что он думает о Нашем отношении к этому делу и к еврейскому вопросу вообще. Не поздоровится ни Вам, ни „Новому времени" от его мнения»

Этот выпад Ашкенази Чехова огорчил больше, чем Сувори­на, — Антон не выносил, когда его именем размахивали при пуб­личном обсуждении дел частного порядка. С Ашкенази Антон больше не общался. Чехов недоумевал, почему Суворин не за­щищает репутацию «Нового времени», отдав газету на откуп Дофину и Буренину. Ковалевскому Антон сказал, что такое поведение Суворина объясняется его крайней бесхарактерно­стью: «Я не знаю человека более нерешительного и даже в де­лах, касающихся собственного семейства»⁴²¹. В письмах к Суво­рину Антон взял более сдержанный тон. (Еще раньше он шутливо предупредил своего патрона, что запродался еврей­скому синдикату за 100 франков.) Александру же он откровенно написал об отношениях с Сувориным: «Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных». Особенно претило Чехову то, что «Новое время», поливая помоями Золя, одновременно "задаром» печатает в приложении его роман. И тем не менее Чехов собирался увидеться с Сувориным в марте.

Переживая за Дрейфуса, Антон позабыл об Алжире, но бо­лезнь его то и дело давала о себе знать. К списку принимаемых им лекарств он добавил антисептик гваякол. Смерть врача Лю­бимова и его похороны, состоявшиеся 14 января, омрачили его душу. В Русском пансионе ему не давал покоя любитель азартных игр Макшеев — он все убеждал Антона переехать в настоя­щий французский отель. Женское население — Рыба Хвостом Кверху, Дорогая Кукла и Трущоба — сплотились, пытаясь отго­ворить Антона от переезда. Макшеев все-таки решил съехать, и новообращенные чеховианки и дрейфусарки потребовали от хозяйки, чтобы ему накрывали на стол отдельно от всей компа­нии. Баронесса Дершау забрасывала Антона записочками (она подписывалась «Соседка»), просила у него клей починить веер и угощала чаем со сдобными булками. Однако Чехову Ницца уже приелась. Свои именины он отметил очень тихо: его навестил лишь консул Юрасов. Суворину Антон писал 27 января: «Здешнее русское кладбище великолепно. Уютно, зелено и мо­ре видно; пахнет славно. Я ничего не делаю, только сплю, ем и приношу жертвы богине любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно, но все это мне уже немножко прискучило и хочется домой».

Чеховские записные книжки того времени изобилуют новы­ми идеями, но последний из написанных в Ницце рассказов, «У знакомых», — это в основном переработанные в ироничес­ком ключе невеселые эпизоды из жизни Киселевых в Бабкине. Писался рассказ очень медленно. Распутный муж и его впавшая в самообман жена приглашают в разоренное поместье старого друга, ожидая от него помощи. Он начинает понимать, что хо­зяйка задумала женить его на своей сестре, чтобы таким обра­зом вытащить из долговой ямы все семейство. Разгадав их за­мысел, но не будучи способным к открытому сопротивлению, гость спешно уезжает, сославшись на деловое свидание. Осо­бенно хорошо удались Чехову сцены натужного веселья и опи­сание заброшенного сада, но судьба рассказа была так же пе­чальна, как и навеваемые им ассоциации. Опубликованный в феврале 1898 года, он остался не замечен критиками и при жиз­ни Чехова больше не переиздавался, хотя его сюжет вновь воз­никнет в пьесе «Вишневый сад». Чехов снова вступил в полосу творческого молчания.

В Мелихове тоже все было тихо. Павел Егорович даже махнул рукой на нерадивую жену Романа, Олимпиаду. Живность на скот­ном дворе между тем телилась и котилась, радуя прибывающим молоком Евгению Яковлевну и приводя в восторг кухарку Марь­юшку: «никак не нарадуется, как они прыгают, кричат, целует их», — повествовал Павел Егорович⁴²². Только собаки причиняли Чеховым беспокойство. Деревенские мальчишки скормили лай­кам хлеб с битым стеклом, и оба пса, подаренные Антону Лейкиным, погибли (позже Лейкину напишут, что лайки умерли от чум­ки). Павел Егорович жаловался на такс: они стали нападать и на хозяев, и на гостей, и даже на детей. Бром так сильно укусил Пав­ла Егоровича за руку, что ему понадобилась медицинская помощь окрестных врачей. Утешался он подарками от Антона, доставляе­мыми то Рыбой Хвостом Вверх, то Дорогой Куклой, то Трущобой, то Молью. На Масленицу Павел Егорович зорко следил за гостя­ми: «Дроздова съела 10 блинов, Коля 6, Маша 4 блина».

Пятого февраля Евгения Яковлевна получила из Ярославля телеграмму и на следующий день отправилась повидать ново­рожденную внучку, которую Миша с Ольгой крестили Евгени­ей. Миша писал по этому поводу Маше: «Антошу записали ку­мом не из скаредности <...> Я попрошу тебя вычесть в свою пользу из имеющихся у тебя Антошиных денег 11 руб. <...> Мать высказывает предположение, что Антоша обидится на то, что я так скупо обставил крестины»⁴²³.

Александр написал водевиль для Суворинского театра. Од­нако после премьеры спектакль был снят, поскольку в нем не нашлось роли для любовницы режиссера, и Александр с гневом писал Антону: «Виновата во всем самая обыкновенная женская пизда <...> Жди оттиска моей позорно зависящей от влагалища г-жи Домашевой и от penis-a Холевы пьесы»⁴²⁴.

Александра снова потянуло к бутылке. Семейная жизнь его не радовала. Наталья пеклась только о Мише, ограждала его от хулиганистых единокровных братьев и все больше отдалялась от мужа. Маленький Коля, переданный под надзор Ване с Со­ней, воспитанию поддавался плохо, а на каникулы (пока дядя Антон живет в Ницце) был подброшен в Мелихово.

В конце февраля на Антона навалилась напасть — дантист неудачно вырвал ему зуб, образовалось воспаление верхней че­люсти и пришлось делать операцию. Ему захотелось как следу­ет отвлечься. Тогда же на Лазурный Берег прибыл его горячий поклонник, актер и драматург А. Сумбатов-Южин: ему во что бы то ни стало надо было выиграть сто тысяч рублей для пост­ройки театра. Антон отправился с ним в Монте-Карло. Влеко­мый теми же корыстными целями, собирался в дорогу и Пота­пенко. Он уже давно писал об этом Антону:

26 декабря. «Я нашел кой-какой способ играть с шансами вы­играть, правда, немного, но все же — это честнее, чем писать для „Мира Божьего" и пр. и пр. <...> Выиграю, построю в Петер­бурге театр и буду конкурировать с А. С. Сувориным».

5 февраля. «Милый Антонио, ты со мной не шути. Я действи­тельно собираюсь в Ниццу <...> Ты заблуждаешься, что в рулет­ку нельзя выиграть. Я тебе это докажу. Я докажу тебе удивитель­ные вещи. Поэтому жди меня с замиранием сердца».

В начале марта Потапенко наконец прибыл. На следующий день Сумбатов проиграл семь тысяч франков, Антон — всего тридцать. Потапенко же в игре везло. Годы спустя он вспоминал: «Монте-Карло производило на него удручающее впечатле­ние, но было неправдой сказать, что он остался недоступен его отраве. Может быть, отчасти я заразил его своей уверенностью <...> что есть в игре этой какой-то простой секрет, который на­до только разгадать — и тогда... Ну, тогда, конечно, выступала главная мечта писателя: работать свободно и никогда не думать о гонораре <...> И вот он — трезвый, рассудительный, осторож­ный — поддался искушению. Мы накупили целую гору бюллете­ней, даже маленькую рулетку, и по целым часам сидели с каран­дашом в руках над бумагой, которую исписывали цифрами. Мы разрабатывали систему, мы искали секрет...»

Свои вычисления Антон записывал даже на старых письмах. Вооружившись теорией, друзья снова отправились в Монте-Кар­ло. Сумбатов проиграл десять тысяч франков и отправился вос­вояси. Вошедший в азарт Потапенко — растрепанный, с синяка­ми под глазами — выиграл четыреста франков; спустя неделю он добавил еще сто десять. Как раз в тот момент, когда в Ниццу по­жаловала английская королева Виктория, Потапенко снялся и от­был в Россию. Вскоре Чехов получил письмо от бухгалтера «Ни­вы» Грюнберга, в котором тот, ссылаясь на Потапенко, писал, что Антон нуждается в авансе. Вслед за письмом прибыли две ты­сячи франков — с намеком, что Чехов не заставит себя ждать с ру­кописью. Антон держал язык за зубами: половину этой суммы он одолжил Потапенко. В конце апреля Потапенко как ни в чем не бывало писал ему в Париж: «Я туда пришлю тебе тысячу франков. Кстати об этих деньгах. Я здесь никому не сказал. Чтобы избе­жать ненужных восклицаний и киваний главами, я всем невинно наврал, что мы с тобой выиграли по 700 франков».

Время шло, погода благоприятствовала, однако здоровье Антона (как, впрочем, и его денежные дела) оставляло желать лучшего. В Ницце Чехова настигло еще одно утомительное де­ло — неоконченный портрет для Третьяковской галереи. (Еще раньше Чехов отказался, опасаясь за свои легкие, позировать Бразу в Париже.) Третьяков согласился покрыть художнику до­рожные расходы, и 14 марта тот объявился в Ницце. Портрет решено было писать заново. Антон с этой неизбежностью сми­рился, но с условием, что позировать будет только утром и не больше десяти дней. Готовый портрет Антону не понравился — «выражение <...> такое, точно я нанюхался хрену», однако свое недовольство он оставил при себе.

В середине апреля Антон стал собираться домой. Взяв с со­бой в дорогу большой кулек конфет, вместе с Ковалевским они выехали в Париж. Там он думал задержаться до тех пор, пока в Мелихове не установится теплая погода (Маша писала ему: «Снег туго тает <...> По утрам морозы»). Однако грачи и стри­жи уже прилетели, в пруду квакали лягушки, а 24 апреля в лесу закуковала кукушка. Павел Егорович записал в дневнике, что Антоше «пора возвратиться».

У Антона были причины задержаться в Париже. Об этом можно узнать из дневника Суворина: «Хотел ехать в Париж, ку­да приехал Чехов из Ниццы, но заболел и сижу дома». Однако неделю спустя Суворин уже мчался во Францию на Северном экспрессе. Антон дал двухчасовое интервью известному еврей­скому журналисту Бернару Лазару, в котором по-французски го­ворил о своем отношении к делу Дрейфуса⁴²⁵. У него была также встреча с Матье Дрейфусом (тот решил заняться русским язы­ком) и Жаком Мерпертом, другом Дрейфуса и сотрудником компании торговца зерном Луи Дрейфуса. (Мерперт препода­вал в Париже русский язык и попросил Антона прислать одно­актную русскую пьесу для школьного спектакля.)

По приезде Суворина Антон переместился из третьеразряд­ной гостиницы «Дижон» в роскошный отель «Вандом» и посе­лился этажом ниже своего патрона. Дело Дрейфуса несколько отравляло беседы старых друзей. В дневниковой записи от 27 апреля Суворин расправился с либералами: «Здесь Чехов. Все время со мной. <...> Он мне рассказывал, что Короленко убедил его баллотироваться в члены Союза писателей <...> Оказалось, что среди этого Союза оказалось несколько членов, которые говорили, что Чехова следует забаллотировать за „Мужиков" <...> и эти свиньи становятся судьями замечательного писателя. <...> Дрейфусарам [на выборах] не повезло. <...> Я спросил его [Де-Роберти], видел ли он Золя? „Видел". — „Что ж, он говорил что-нибудь о Дрейфусе?" — „Он говорил, что он убежден в его невинности". — „Ну а доказательства?" — „Доказательств он не имеет"».

И все-таки в эти три недели в Париже Антон был как никог­да доволен жизнью. Оживился и Суворин, еще месяц назад страдавший от глубокой тоски. Вместе с Чеховым они подбира­ли экспонаты для музея в Таганроге. Антон с Павловским день и ночь защищали перед Сувориным Дрейфуса, и в какой-то момент им показалось, что его удалось переубедить, так что даже спина его приобрела виноватый вид.

Таганрогские родичи не давали забыть Чехову о том, что родной город нуждается в его помощи. Впрочем, он и без напо­минаний хлопотал о музее, библиотеке, гостиницах и санато­рии для рабочих недавно построенного литейного завода. Го­род собирался отмечать двухсотлетний юбилей, и Чехов вел в Париже переговоры со скульпторами Антокольским и Бернштамом о памятнике Петру I. Не забыл он и своей родни: Пав­лу Егоровичу купил соломенную шляпу, Евгении Яковлевне — зонтик, Маше — платков. Себя тоже не обидел — прикупил ноч­ных рубах до пят. По улицам Чехов прогуливался в цилиндре. Подумывал нанести визит Золя, но постеснялся своего фран­цузского; русский и французский дрейфусары ограничились тем, что обменялись приветствиями.

Май в Мелихове обещал быть сухим и жарким. Деревья уже распустились; Павел Егорович держал открытыми окна и две­ри. Нагруженный подарками, Антон наконец занял купе в «по­езде-молнии». Его провожал Суворин, уверившийся в том, что Чехов в Париже поправился. На прощание он дал Антону 1000 франков и подарил подушку и золотые запонки. (Деньги Антон возвратил через Павловского.) Вернуться в Россию Чехов хо­тел незамеченным. Брата он предупредил: «Встречайте меня не суетясь». Маше надлежало через день встречать его в Москве. О приезде Чехова было известно только ей и Потапенко.