П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Счастливый Авелан

октябрь — декабрь 1893 года
В Москву Чехов смог выбраться лишь в конце октября. До этого он совершал однодневные поездки в Серпухов на заседания санитарного совета или для встречи с Ольгой Кундасовой. После визита Потапенко настроение у него поднялось, даже при том, что урожай в Мелихове пострадал от непогоды. В усадьбе выкопали новый колодец, в новом пруду умножалась рыба, а в огороде зрели дыни. «Русская мысль» начала печатать «Остров Сахалин» (отдельной книгой он будет опубликован позже). Несмотря на сдержаннее отзывы о ее литературных достоинствах, книга принесла Чехову славу; теперь он, как и Лев Толстой, был признан совестью нации.

Большого желания посетить Петербург Антон не испытывал — в следующий раз он появится там чуть ли не через два года. Суворин был за границей и проводил время с Золя и Доде — писателями, чьи книги он издавал в России. Александр, возможно в наказание за откровенность, отошел на задний план. После сближения с Потапенко Антону захотелось обновить круг друзей. Известие из Парижа о смерти Плещеева не вызвало у него сильного душевного волнения. Иные из чеховских подруг заметили в Антоне перемену и предпочли отойти в сторону. Ольга Кундасова писала Антону: «Мне думается, что Вам не мешает побыть в одиночестве» (25 сентября); «И хочется, и не хочется ехать к Вам. Живешь больше иллюзиями и чувствуешь себя еще хуже, когда они улетучиваются. Сохранится ли моя иллюзия при посещении Мелихова? Будьте живы-здоровы. Преданная Вам душой Кундасова» (17 ноября). И Кундасова, и Суворин понимали, что их сближает не только любовь к Антону, но и неотвязная душевная болезнь — маниакальная депрессия. Однако в то время как Кундасова искала новых способов лечения, Суворин уповал на то, что ему помогут развлечения. Несмотря на противоположность взглядов, они сохранили между собой и унажение, и дружескую привязанность и в последующие десять лет не раз помогали друг другу. Суворинская помощь Кундасовой была в основном денежная, что сильно ее смущало; ее отнюдь не влекли «перспективы дарового довольства на чужой счет»²⁷⁴.

И еще одна женщина оставила наконец в покое Антона; 16 октября он получил письмо от Александры Похлебиной: «Я чувствую, что напишу Вам сегодня много разных глупостей, а потому — прощайте! Гораздо больше чем уважающая Вас А. Похлебина».

С наступлением осени Лика появлялась в Мелихове реже. В Москве ее держали не только занятия в гимназии, но и всевозможные развлечения. Оставались в тени и преданные ученики — Билибин, Щеглов и Грузинский чувствовали, что Чехову сейчас не до них. Прочитав неодобрительные отзывы о своей новой книге, Ежов, похоже, помрачился рассудком: «Но когда Дорошевичи и Амфитеатровы из подворотни кусать за штаны начинают — пожалеешь, что нет подходящего газетного урыльника. <...> Однако я, прости Господи, совсем в скота обратился и пишу Вам, как пьяный мужик»²⁷⁵. Двери многих редакций закрылись перед ним, после того как он предложил журналу «Развлечение» сценку «Грустный мальчик»²⁷⁶.

Мрачная весть пришла из Петербурга. Двадцать пятого октября умер Чайковский — предположительно, от холеры. Суворин, который был жаден до сплетен, записал в дневнике, что композитор жил «как муж с женой» с поэтом Апухтиным, однако слухи о самоубийстве и его причинах, судя по всему, до него не дошли. Вся Россия оплакивала композитора; Суворин обвинял в его смерти врачей, дядю и племянника Бертенсонов, выбравших неверную тактику лечения. Антон и эту смерть воспринял спокойно. В тот же день в письме от Александра он узнал, что и сам стоит одной ногой в могиле: «Ты, друг мой, опасно болен чахоткой и скоро помрешь. Царство тебе небесное! Сегодня приезжал к нам в редакцию с этою грустною вестью Лейкин. Я его не видел, но все collegi рассказывают, будто он проливал в речах горькие слезы и уверял, будто бы ты ему единственному в мире доверил печальную повесть о своем столь раннем угасании от неизлечимого недуга». Брат предупредил Антона, что если тот останется в живых, то разочарует публику и будет обвинен в намерении привлечь к себе внимание.

Словно желая опровергнуть молву и насладиться жизнью, Антон вдруг оживился. Двадцать седьмого октября он вырвался в Москву и пробыл там до 7 ноября. С 25 ноября он снова был в Москве, где провел четыре недели под предлогом работы с корректурой «Острова Сахалин». Там же он приобрел новое прозвище — «счастливый Авелан». Осенью девяносто третьего года по случаю заключения франко-русского союза в Тулоне состоялось пышное чествование адмирала Ф. Авелана и его эскадры. Антон, уподобленный прославленному моряку, вкушал удовольствие от славы, вина и красивых женщин. Уверенность Лики в том, что она — единственная женщина в его жизни, развеялась в прах.

«Эскадра» Антона-Авелана включала, среди прочих, Потапенко, Сергеенко, Гиляровского и страдавшего одышкой редактора журнала «Артист» Ф. Куманина (чья жизнь, похоже, укоротилась в ее бурных экспедициях). Искатели приключений кружили по московским гостиницам — «Лоскутной», «Лувру» и «Мадриду» и весело проводили время в компании Лики Мизиновой и ее подруги, будущей оперной певицы Вари Эберле. Вскоре к ним присоединились две киевлянки.

Одной из них была Татьяна Щепкина-Куперник. В жилах этой девятнадцатилетней невелички (росту в ней было от силы метр пятьдесят), дочери адвоката (и бонвивана) Л. Куперника, текла кровь великого русского актера М. Щепкина. Она с успехом переводила французские и английские пьесы, героинями которых были сильные женские личности: «Сафо», «Укрощение строптивой», «Принцесса Греза». В стихах она воспевала лесбийскую любовь. С Татьяной уже был знаком Миша; теперь наступила очередь Антона. Мужчины тоже находили ее очаровательной, а Чехов высоко оценил и ее писательский талант. Друзья прозвали Татьяну «Кувырком».

Татьяна жила в гостинице «Мадрид», которая соединялась с соседними номерами «Лувр» длинными коридорами (их окрестили «Пиренеи»). В «Лувре» остановилась ее возлюбленная, двадцатитрехлетняя актриса Лидия Яворская. Их роман начался громко — Татьяну обвинили в клевете на Лидию, и она пришла к ней объясняться, — и не менее эффектен был его конец, отмеченный истериками и скандалами. Но пока сердце Лидии принадлежало Татьяне, хотя много чего доставалось и другим — ее антрепренеру Коршу, ее любовнику из таможенного департамента, Антону Чехову и, возможно, Игнатию Потапенко. Как и Татьяна, Лидия владела несколькими иностранными языками, была бойка и жизнерадостна. Ее происхождение было несколько сомнительным. Отец Лидии Б. Гюббенет, потомок гугенотов, служил киевским обер-полицмейстером. Дочь характером пошла в отца и отличалась большим самомнением, яркой сексуальностью, была мстительна и вместе с тем щедра душой. Гюббенет помог дочери едва ли не силой водвориться на киевской сцене. Недостаток актерского таланта она восполняла демонстрацией чувственности. Пустив в ход очарование, в Москве она добилась у Корша заглавной роли в «Даме с камелиями». Лидия Яворская бурей промчалась по жизни Чехова, вызывая в нем одновременно желание и отвращение. «Луврские сирены» находили время повеселиться и с Левитаном, который, к большому неудовольствию Антона, называл их «девочками».

Экспедиции Авелановой эскадры в театры и рестораны, а также приятное времяпрепровождение в гостиничных номерах подогревались страстью между Лидией и Татьяной. Яворская уничтожила все письма Татьяны, последняя же сохранила всё до последней бумажки. Записки и открытки на русском и французском в прозе и стихах донесли до нас сердечный ответ Яворской на нежные чувства поэтессы: «Едем <...>Жду Вас. Целую так же крепко, как и люблю. Лидия. <...> Cette nuit d'Athenes etait belle. Le beau est inoubliable. Cher poete, si vous saviez quel mal de tete... <...> J'attends le vice supreme et je vous envoie votre dot. Ma petit Sappho. Venez immediatement, urgent...»²⁷⁷

В письме Суворину от 11 ноября Антон с упоением рассказывал о московской поездке: «Я <...> прожил две недели в каком-то чаду. Оттого, что жизнь моя в Москве состояла из сплошного ряда пиршеств и новых знакомств, меня продразнили Авеланом. Никогда раньше я не чувствовал себя таким свободным. Во-первых, квартиры нет — могу жить где угодно, во-вторых, паспорта все еще нет и... девицы, девицы, девицы... <...> В последнее время мною овладело легкомыслие и рядом с этим меня тянет к людям, как никогда, и литература стала моей Ависагой²⁷⁸, и я до такой степени привязался к ней, что стал презирать медицину».

В том же самом письме Антон утверждал, что все мыслители к сорока годам становятся импотентами, а половая способность есть удел дикарей, хотя надеялся, что и в старости, по выражению Апулея, будет способен «натянуть свой лук».

Татьяна и Лидия всячески старались ублажить Антона. Не успел он уехать из Москвы, как ему вслед полетело стихотворное послание (вчерне записанное на любовной записке Лидии):
Все, все мечты об Авелане,

Все нам твердит о нем одном,

И словно в розовом тумане

Он нам является тайком!²⁷⁹

Спустя два дня, когда Антон вернулся в Мелихово, она опять писала ему: «Вчера опять провела невозможный вечер — мы с Варей легли спать в восемь часов утра. М-me Яворская была тоже с нами, она говорила, что Чехов прелесть и что она непременно хочет выйти за него замуж, просила меня содействия, и я обещала все возможное для Вашего общего счастья. Вы так милы и послушны, что, я думаю, мне не будет трудно Вас уговорить на это».

Яворская встречалась с Антоном на Машиной квартире, когда та уезжала в Мелихово. Весной 1894 года она вспомнила о разговоре, который произошел между ними в один из подобных ноябрьских вечеров: «Вы помните, как я спасалась в ноябре от преследовавшего меня человека и прибегала к Вашему гостеприимству. <...> Вы не раз спрашивали меня: „чего я добивалась?" Когда во мне боролось отвращение к этому человеку и жалость, Вы, художник, как психолог, как человек говорили мне о праве человека располагать своим чувством, любить или не любить, свободно подчиняясь внутреннему чувству»²⁸⁰ Тогда же Антон пообещал Яворской написать для ее бенефиса одноактную пьесу.

Увлекшись «сиренами», Антон совершенно забыл о Суворине. Собираясь в Петербург, он 28 ноября писал ему: «По причинам таинственным и важным в Петербурге я должен буду остановиться не у Вас, а на Мойке в гостинице „Россия"». Суворин огорчился чуть ли не до слез. Сохранился черновой набросок его ответа на письмо Антона: «Семь часов утра. Да, семь часов утра. Беда, голубчик, совсем не сплю и не знаю, чем и когда это кончится. <...> Когда же Вас можно вызвать в Петербург? Да, если Вы остановитесь в гостинице „Россия", у черта на куличках, не все ли это равно, что Вы будете в Москве, для меня, по крайней мере. Оно, конечно, для Вас вольготнее, хотя мы, кажется, Вас не тревожили особенно, но мне это решительно ненавистно, и я еще думаю, что Вы раздумаете авось»²⁸¹.

Следующее письмо Антона Суворину было настоящим плевком в душу. Познакомившись в Москве с издателем Сытиным, он пришел в восхищение от того, как поставлено у него дело: "Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика покупателя не толкают в шею".

С Сытиным Антон подписал контракт, продав ему за 2300 рублей права на свои рассказы. Теперь Антон печатался в московских, а не в петербургских журналах. Новая издательница «Северного вестника» Любовь Гуревич уже и не надеялась дождаться от Антона обещанной повести. Потеряв терпение, она потребовала срочно возвратить четырехсотрублевый аванс (Антон не преминул вспомнить о ее национальности). Пришлось обращаться с просьбой к Суворину, который безропотно расплатился за Антона. Отрабатывать авансы Антон не торопился. Щеглов в дневнике заметил: «Четыре короля авансов: Потапенко, Чехов и Сергеенко»²⁸².

Девятнадцатого декабря, будучи в Москве, Антон заболел. Он отменил свидание с Ликой и уехал в Мелихово. Туда собиралась вся семья — вскоре приехал и Ваня с Соней. Лика была звана на рождественские праздники. Принимая приглашение, она в ответ писала 23 декабря: «Дорогой [вычеркнуто: Игна] Антон Павлович! Я все еду, еду и никак не доеду до Мелихова. Морозы так страшны, что я решаюсь умолять Вас (конечно, если это письмо дойдет), чтобы Вы прислали чего-нибудь теплого для меня и Потапенко, который по Вашей просьбе и из дружбы к Вам будет меня сопровождать. Бедный он! <...> В Эрмитаже половые спрашивают, отчего Вас давно не видно. Я отвечала, что Вы заняты — пишете для Яворской драму к ее бенефису».

Потапенко добавил постскриптум, закрепляя за собой право привезти Лику в Мелихово²⁸³. Под Рождество пришло письмо от Иваненко с предупреждением Антону: «Поспешите скорее в Москву и спасите ее от гибели, не меня, а ее. Они ждут Вас как Бога. Лидия Стахиевна любит очень пиво белое и черное и еще кое-что, что составляет ее секрет, который откроет Вам по приезде»²⁸⁴.

Антон ничего не сделал, чтобы спасти Лику, и она поняла, что ее передают из рук в руки. Двадцать седьмого декабря в Мелихово из Таганрога приехал кузен Георгий. Павел Егорович отправился в Москву помолиться Богу в первопрестольных церквах. Антон писал редактору «Русской мысли» Виктору Гольцеву: «Сейчас приехали Потапенко и Лика. Потапенко уже поет». Письмо кончалось фразой: «И Лика запела».
Глава сорок первая

Редеющие женские ряды

январь — февраль 1894 года
В первый день 1894 года Лика с Потапенко уехали из Мелихова. Им вслед полетело письмо Антона Суворину: «Одолели меня гости. Впрочем, был и приятный гость — Потапенко, который все время пел. <...> В столовой астрономка пьет кофе и истерически хохочет. С нею Иваненко, а в соседней комнате жена брата. И т. д. и т. д.».

Гостей и родственников, уезжавших из Мелихова, в Москве встречал Павел Егорович, которому куда спокойнее в ту зиму было в семье «положительного» сына Вани. В Москве Чехов-старший пробыл до 10 января, и там, а не в Мелихове встречался с ним его сын Александр. Последний надоедливый гость покинул Мелихово 12 января, в Татьянин день, — Антон в то время был уже в Москве, в пятьдесят четвертом номере гостиницы «Лувр», под боком у «сирен». С Мелиховом решил расстаться Миша — Антон дал ему понять, что без него могут обойтись. Несмотря на то что брат вложил в Мелихово немало труда, Антон все чаще стал обвинять его в эгоизме. (Мишу невзлюбил и Потапенко, который сказал, что податные инспектора для него всегда были «загадочными существами».) Миша подал прошение о переводе из серпуховской казенной палаты и в середине февраля получил место податного инспектора в Угличе. В последний день февраля он навсегда покинул Мелихово. Приобретенный им опыт работы на земле воплотился в пособии для мелких землевладельцев под названием «Закром. Словарь для сельских хозяев». Книга вскоре вышла в «Русской мысли»; за четыре года было продано 77 экземпляров.

Антон наконец покончил с праздностью: начиная с 28 декабря 1893 года и в течение первой январской недели 1894 года читатели получили новый фрагмент книги о Сахалине и три рассказа: «Володя большой и Володя маленький» в «Русских ведомостях», «Черный монах» в «Артисте» и «Бабье царство» в «Русской мысли». Ни один из них восторга у публики не вызвал. «Русские ведомости», не поставив в известность автора, изъяли из рассказа «Володя большой и Володя маленький» слишком, на их взгляд, чувственные пассажи (своему французскому переводчику Жюлю Легра Антон послал изначальный текст). К «Черному монаху» слава придет несколько позже (это первый чеховский рассказ, который будет переведен на английский язык). Его сюжетная основа — история несчастной любви, хотя прежде всего рассказ поражает тонким профессионализмом в изображении мании величия и страданий чахоточного больного. Герой рассказа, талантливый ученый, женится на дочери воспитавшего его человека, а затем, заболев и потеряв рассудок, оставляет ее. Рассказанная Чеховым история напоминает прозу Гофмана — в ней есть и музыка (серенада Брага), и сверхъестественная сила (видение черного монаха). Однако в рассказе в не меньшей степени, чем в «Палате №6» и «Вишневом саде», присутствует политический подтекст — его действие сосредоточено вокруг огромного, приходящего в упадок сада. Сегодняшний читатель безошибочно соотнесет деспотичного хозяина сада с властями предержащими, безумного героя — с бунтовщиком, а сад — со всей Россией; последняя ассоциация станет еще более очевидной в «Вишневом саде». Но пока даже опубликовавший «Черного монаха» редактор Ф. Куманин делился сомнением со Щегловым: «Вещь не из важных, очень водянистая и неестественная... Но знаете, все-таки Чехов — имя... Неловко не напечатать».

«Бабье царство» — рассказ иного направления. В четырех эпизодах из жизни владелицы литейного завода проводится параллель между безысходностью жизни рабочих и душевной тоской их хозяйки. В этой истории чувствуется влияние Золя (инфернальные картины фабричной жизни) и Достоевского (бессмысленная благотворительность героини). Если согласиться с предположением, сделанным С. Сазоновой в дневнике, что прототип героини — Анна Ивановна Суворина, то завод следует считать аллегорией суворинской империи. Но либералы ничего этого в рассказе не увидели; по их мнению, в описании завода всего заметнее был «культ подробностей и нравственного безразличия»; точно так же для критиков «Черный монах» оказался лишь весьма интересным «экскурсом в область психиатрии». Антона столь вялая реакция на его новые произведения разочаровала. Между тем Суворин предпринял безуспешные усилия выдвинуть «Остров Сахалин» на премию митрополита Макария, а Московский университет отказался зачесть чеховский труд как диссертацию, что дало бы ему право читать лекции по здравоохранению. (Да и как иначе ученые мужи могли поступить с автором, создавшим образ профессора Серебрякова?)

Отвергнутый критиками и учеными, Чехов чуть ли не собственными руками оттолкнул от себя Лику Мизинову. Ольга Кундасова усмотрела в этом шанс вернуть Антонову любовь и дала о себе знать в конце января: «Если Вы хотите меня узреть у себя — пришлите лошадей за почтой 4-го в пятницу к почтовому поезду. Я переночую у Вас и уеду в Мещерское. До свиданья за гробом. О. Кундасова». В Мелихово она так и не приехала. Антон в который раз написал Суворину о том, что она «душевнобольная». Кундасова по-прежнему наблюдалась у доктора Яковенко, однако в чеховский круг она вернется лишь через год.

Обитатели Мелихова не могли не заметить, что 29 января и 22 февраля Лика Мизинова приезжала и уезжала в сопровождении Игнатия Потапенко. В чеховский тридцать четвертый день рождения, 16 января, а потом в последний раз, 25 февраля, она встречалась с Антоном наедине. Уезжая из Мелихова 31 января, Лика и Потапенко увозили с собой на санках традиционный чеховский «утешительный приз» — двух щенков от Хины, на этот раз согрешившей с дворнягой Шариком. Чем ближе Игнатий сходился с Ликой, тем больше похвалы ему доставалось от Антона. «Насчет Потапенки Вы положительно ошибаетесь: в нем криводушия ни на грош», — писал он Суворину 10 января. Потапенко с Ликой и не пытались скрыть от Чехова своих отношений. Приглашая «синьора Антонио» в Москву отпраздновать Татьянин день, Игнатий писал ему 8 января: «Имеются виды на Марию и Лидию. Сия последняя находится в путешествии, вследствие чего и состою в тоске, так как влюблен в Лидию почти по уши». В те дни он без остановки что-то сочинял — новые жизненные обстоятельства повлекли дополнительные расходы — и продолжал выступать чеховским агентом: собирал гонорары, передавал рукописи, а в середине января даже повел переговоры с неуступчивым Адольфом Марксом о выдаче Антону аванса под роман, который он напишет для «Нивы» в 1895 году. На обороте письма Маркса, давшего положительный ответ, Потапенко сообщил Чехову: «Я сказал, что, по-моему, Чехову надо забраться в какую-нибудь блаженственную страну, но ему мешают заботы о домашних делах. <...> Голубчик Антон Павлович, уезжайте куда-нибудь под ясное небо — в Италию, в Египет, в Австралию — не все ли равно? Это необходимо, ибо я замечаю в Вас усталость. <...> Простите мне это вмешательство в Вашу жизнь, но я Вас люблю почти как девушку».

Лика же в письмах намекала, что для Антона еще не все потеряно: «Я окончательно влюблена в... Потапенко! Что же делать, папочка! А Вы все-таки всегда сумеете отделаться от меня и свалить на другого! Мне жаль бедного Игнатия Николаевича — пришлось ехать в такую даль, да еще и говорить! Ужасно! Попросите у него завтра прощения за то, что два дня подряд подвергали его таким наказаниям».

Придумывались важные поводы для встречи: «Голубчик Антон Павлович. У меня к Вам большая просьба. Когда я была в Мелихове, то забыла свой крест и без него чувствую себя очень скверно. <...> Ради Бога, велите Анюте поискать и наденьте его на себя и привезите. Непременно наденьте его, а то Вы или потеряете, или забудете иначе. Приезжайте, дядя, и не забудьте обо мне. Ваша Лика??»

Между строк чеховских записок к Лике от 20 и 21 февраля, когда они все втроем собрались в Москве, сквозит и запоздалое сожаление, и не угасшее желание: «Лика, дайте мне ручку (с пером); от той, которую мне дали, воняет селедкой. Я давно уже встал. Кофе пил у Филиппова. А. Чехов». «Когда и где Вы сегодня завтракаете? Не найдете ли Вы возможным заглянуть ко мне хотя на секундочку? <...> Милая Лика, сегодня в 6 1/2 часов вечера я уеду в Мелихово. Не хотите ли со мной? Вернулись бы вместе в Москву в субботу. Если не хотите в Мелихово, приезжайте на вокзал. Ваш А. Чехов».

Назавтра после приезда в Мелихово Антона там появились Лика с Потапенко и пробыли у Чеховых четыре дня. В последние дни существования этого странного союза Лика забеременела от Потапенко.

Маша затаила в душе недобрые чувства. Как ей казалось, Лика оставила Антона ради Игнатия; последнему она не могла простить предательства по отношению к другу. К тому же она завидовала, наблюдая бурную личную жизнь подруги. И постаралась сделать так, чтобы они почувствовали себя виноватыми. Двадцать пятого января Лика с Потапенко уехали из Мелихова; следом за ними в Москву отправился и Антон. Вместе с Игнатием он встречался с приехавшим в Москву Сувориным, и все трое ночевали в одной квартире. Двадцать седьмого января Потапенко выехал в Петербург, а оттуда направился в Париж, где его дожидалась вторая жена. На прощание он поднес Маше коробку английских акварельных красок, сопроводив дар многословным пожеланием найти свой путь в художественном творчестве. Маша отреагировала холодно. Накануне отъезда за границу, 1 марта, с отчаянным призывом к Маше обратилась Лика: «Дорогая Маша. Сжалься надо мной и приезжай ради Бога прощаться навсегда с твоей несчастной сестрой. В субботу вечером и уезжаю сначала домой, а оттуда прямо в Париж. Дело это решилось только вчера <...> Неужели твои портнихи не позволят тебе проститься с человеком, которого когда-то ты считала даже другом! Нет, кроме шуток, а я почему-то надеюсь, что захочешь меня повидать...» К 15 марта Лика была уже в Берлине и собиралась в Париж на встречу с Потапенко.

Антон тоже вознамерился на время покинуть север с его нескончаемыми холодами. Подыскав комнату с окнами на юг в одной из гостиниц Гурзуфа, он решил поправить здоровье в теплом Крыму, переложив посевную на плечи Маши и Павла Егоровича. В те пять дней, что Антон провел до отъезда в Москве, его снова приняли в свои объятия Щепкина-Куперник и Яворская. Они сделали совместный фотографический портрет: девушки с обожанием взирают на Антона, а он, отвернувшись, смотрит в объектив. Фотография получила название «Искушение святого Антония». Яворская дала понять, что ее нежность имеет свою цену. Первого февраля она писала Антону: «18 февраля мой первый бенефис в Москве. <...> Надеюсь, Вы помните данное мне обещание написать для меня хотя одноактную пьесу. Сюжет Вы так рассказали, он до того увлекателен, что я до сих пор под обаянием его и решила почему-то, что пьеса будет называться „Грезы"».

Антон так и не написал для нее ни строчки. Зато Татьяна одарила подругу одноактной комедией «На станции». По случаю бенефиса предполагалось поднести Яворской серебряный бювар с выгравированными автографами ее друзей. Среди оставивших автографы был Левитан; он написал: «Верьте себе...». Антон поставить свою подпись отказался.

В феврале управляющие гостиниц «Лувр» и «Мадрид», решив, что снующие по «Пиренеям» постояльцы приносят им больше дурной славы, чем дохода, попросили Татьяну и Лидию освободить номера. К апрелю влюбленная пара уже обосновалась в Неаполе в отеле «Везувий».

Проводив Потапенко в Петербург, Антон 2 марта выехал в Крым. Курьерский поезд миновал станцию Лопасня без остановки.
Часть VI

Беглянка Лика

Была моя сестра.Что стало с Ариадной?

[Ж. Расин. Федра]
Настроение, в котором уезжала

Альбертина, несомненно, напоминало

демонстрацию вооруженной силы, призванной

проложить дорогу для дальнейших

дипломатических маневров.

[М. Пруст. Беглянка]

Глава сорок вторая

Утешение царя Давида

март — июнь 1894 года
В марте эскадра Чехова-Авелана рассредоточилась в южном и западном направлениях. Четвертого числа Антон сошел на берег в Ялте, потрепанный штормом, но сохранивший твердость в ногах. Вместо крошечного Гурзуфа он в конце концов остановил свой выбор на Ялте. Устроившись в гостинице, сразу получил из Варшавы телеграмму от Татьяны и Яворской. Тринадцатого марта прислала письмо Маша: «Лику проводила с грустью и сильно тоскую по ней. <...> Будь здоров и не кашляй, я уже перестала кашлять. <...> Мать спрашивает, нужно ли резать к празднику свинью, которая побольше». Лика Мизинова с Варей Эберле встретились с Потапенко в Париже 16 марта. Днем раньше Лика писала Антону: «Ведь я скоро умру и больше ничего не увижу. Напишите мне, голубчик, по старой памяти и не забывайте, что дали честное слово приехать в Париж до июня. Я буду Вас ждать, и если напишете, то приду Вас встретить. У меня Вы можете рассчитывать на помещение, стол и все удобства, так что только дорога будет Вам стоить. <...> Ну до свиданья, слышите, непременно до свиданья в Париже. Не забывайте отвергнутую Вами, но [волнистая черта] Л. Мизинову» ²⁸⁵.

С ответом Антон не спешил. В письме к своему французскому переводчику (заказывая для «Русской мысли» 100 бутылок «настоящего» бордо) он мимоходом упомянул, что в Париж приехали знакомые ему Потапенко и «полная блондинка» m-lle Мизинова. Спал он до десяти утра, а вечера проводил в беседах с интеллигенцией, собравшейся в весенней Ялте, чтобы подлечить легкие. Впрочем, и с этими людьми было довольно скучно — разве что оперный певец Миролюбов²⁸⁶ и актриса Абаринова развлекли его, пригласив на экскурсию в Учансу. Через Миролюбова Антон познакомился со своим коллегой, ялтинским врачом Л. Срединым, таким же чахоточным, как и его пациенты. В ту пору Ялта была малопримечательным приморским городком, и из культурных заведений городские власти поддерживали лишь книжный магазин, любительский театр и женскую прогимназию.

Оказавшись в Париже, Лика сменила один любовный треугольник на другой — Потапенко там дожидалась его законная жена. В письме бабушке Лика сообщила, что уже нашла себе «хорошенькую» комнату и теперь собирается искать учителя пения. Маша узнала и Другие подробности: «Он [Потапенко] говорил, что застал свою супругу совсем больной, и думает, что у нее чахотка, а я так думаю, что притворяется опять!»²⁸⁷

Лидия Яворская, путешествующая по Италии со своей возлюбленной, чувствовала себя не в пример счастливее — пока не узнала о том, какое письмо отправил в Киев ее отцу отринутый ею любовник, чиновник таможенного департамента: «Ваша дочь уехала в Италию с госпожою Щепкиной-Куперник, с этим отъездом я, естественно, принужден сжечь свои корабли и ни одним словом упрека не коснусь Вашей дочери... Дело не во мне, но Ваша дочь летит в ужасную пропасть. Ее связь со Щепкиной-Куперник стала скверной басней Москвы, да оно и не удивительно <...> прикосновение к ней не проходит бесследно»²⁸⁸. Двадцать третьего марта Яворская написала длинное и отчаянное письмо Антону, умоляя его повлиять на негодяя-чиновника и защитить «ни в чем не повинную» Татьяну. Перед Чеховым она ничего не скрывала: «Я так дорожу тем уголком семьи, чистой привязанности, ласки женщины, которую вносит ко мне Танечка...»

Вдали от дружеского круга Антон смог вернуться к литературе. В Ялте он работал над «Студентом» — этот рассказ он сам выделял среди своих произведений как наиболее отделанный, как Бетховен предпочитал всем своим симфониям Восьмую. Рассказ повествует о студенте-семинаристе, который, встретив по дороге домой двух вдовых крестьянок — мать и дочь, рассказывает им историю предательства Христа его учеником Петром. Слушая его, женщины плачут, и будущий священник начинает понимать, что их личное горе незримыми нитями связывает трагедию Христа с судьбой всего человечества. Семинарист, пытающийся разъяснить едва доступный ему смысл еще более беспомощным людям, становится воплощением писателя. Рассказ особенно замечателен своим поэтичным лаконизмом и тонким символизмом подробностей. «Студент» — это уже «поздний» Чехов; главный герой смотрит на мир глазами автора, и ничего не утверждается, но все скорее припоминается. Одиночество Чехова привело в действие скрытые пружины. Разбросав по свету друзей и возлюбленных, он стал находить родственные души среди собственных персонажей, и в его прозе появилась внутренняя теплота.

Освобождался Чехов и от идейного давления. Суворину он писал: «Быть может, оттого, что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно, и это, конечно, несправедливо. Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная. Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие <...> Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6-7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса».

Спал Антон в Ялте хорошо (хотя и один), курить бросил, пил мало, но в конце концов его одолела скука. Случались перебои сердца, однако всерьез он их не принимал, считая явлением телесным. Двадцать седьмого марта он кратко и сухо написал Лике, что в Париж не приедет, и посоветовал, чтобы Потапенко купил ей билет домой. Чувства Антона снова потонули в иронии: «Милая Лика, когда из Вас выйдет большая певица и Вам дадут хорошее жалованье, то подайте мне милостыню: жените меня на себе и кормите меня на свой счет, чтобы я мог ничего не делать. Если же Вы в самом деле умрете, то пусть это сделает Варя Эберле, которую я, как Вам известно, люблю».

В этом письме зазвучали мотивы «Чайки», пьесы, которая столь многим будет обязана Лике Мизиновой. Собственные слова Антон вложит в уста Тригорину: «Ни на одну минуту меня не покидает мысль, что я должен, обязан писать. Писать, писать и писать».

Однако писать и писать в гостиничном номере было непросто — донимали гости. Один из них, уходя, прихватил рукопись «Острова Сахалин», чтобы почитать на досуге.

Подходили к концу деньги — Ялта оказалась дороже Ниццы. Антон продал облезлую лисью шубу и велел Маше высылать лошадей в Лопасню 10, 12 и 15 апреля. Вернулся он в Мелихово на неделю раньше. Там уже по-летнему пригревало солнце, которое в марте обделило теплом Крым.

В отсутствие Антона Павел Егорович ни минуты не сидел на месте. Для мелиховской прислуги он организовал на дому крещение младенцев, причащение и исповедование; угощал иеромонаха обедом, побывал в Давыдовом монастыре, ездил в Москву проведать Ваню и Мишу, а также племянников Алексея Долженко и Михаила Чохова, навестил бывших сослуживцев в гавриловском амбаре, сходил в баню, купил «кальсоны весьма широкие» и не пропустил ни одной церковной службы.

Антон был доволен, что в Мелихове перестали появляться гости, но, как и Машу, его тревожила Ликина судьба. Накануне ее совместного с Потапенко отъезда за границу (который Антон даже поощрял и на который Маша закрыла глаза) брат с сестрой еще не знали, что Игнатия в Париже ждет вторая жена. Следующее Ликино письмо, от 3 апреля, полно жалоб. Она писала, что то и дело плачет, кашляет кровью, пьет креозот и рыбий жир и что доктор советует ей уехать в Швейцарию. Соседки по пансиону, такие же, как и она, иностранки, раздражали ее пением. Но главной причиной тоски и несчастья был Потапенко: «Потапенко почти не вижу, а не то чтобы ехать с ним в Россию! Он заходит иногда утром на полчаса и, должно быть, потихоньку от жены. Она угощает его каждый день сценами, причем истерика и слезы через полчаса. Он объясняет все ее болезнями, а я так думаю, что просто это все притворство и ломанье! Они на днях едут в Италию. <...> Я здесь для всех дама — Ваш портрет Варя показала хозяйке как портрет мужа! Та пристала показать, ну и пришлось. Поэтому пишите мне М-me, а не М-llе и не сердитесь, что Ваша карточка оказала мне услугу».

Антон в письме к Потапенко обозвал его свиньей, на что тот с обезоруживающей честностью ответил: «Что за фантазии, милый Antonio, думать, что я — свинья? Достаточно признавать, что я человек, чтобы ожидать от меня большего свинства, чем от самой жирной свиньи»²⁸⁹.

Маша нанесла удар побольнее. Она решила зарезать Игнашу, ягненка, которого назвали в честь Потапенко. В письме, посланном Маше в конце мая, Игнатий пытался найти самоуничижительные оправдания: «Милая Маша, таких негодяев, как я, надо вешать. На днях здесь гильотинировали гражданина Анри, но он ведь был только анархист, а следовательно, негодяй лишь с одной стороны. Я же всесторонний негодяй и, кроме того, еще мерзавец и подлец. С такими людьми или не разговаривают, или прощают им все. Советую тебе избрать последнее. Ах, если бы ты знала, Маша! Ах, если бы ты знала!»²⁹⁰

Распущенная Чеховым эскадра произвела перегруппировку в Париже. Яворская с Татьяной (теперь они составили трио с Коршем) познакомились с Дюма-сыном и драматургом Ростаном. Отныне Татьяна будет переводить их пьесы, Корш — ставить в своем театре, а Яворская — играть в них героинь. В то время в Париже оказался и Левитан. При всем при этом Лика, Татьяна и Яворская неустанно клялись в любви к Антону. Одиннадцатого апреля из Неаполя Татьяна прислала ему игривое послание в стихах и прозе: «Не уходи! сказала я ветру. Ты был с ним, теперь останься с нами и, возвратясь на юг родной страны, расскажи ему про нас. <...> Мы все чудные звуки, что поют в наших сердцах, все поцелуи, что горят на наших устах, мы сбережем для страны снегов! <...> Я посылаю Вам стихи <...> Может быть, они сгодятся для „Нового времени" <...> Если нет — оставьте их себе в поучение и на память от Лиловенькой [Татьяны]. Зелененькая [Яворская] Вас целует (я тоже, ей-Богу) и шлет свои горячие приветы»²⁹¹.

Однако если Чехов в ком и нуждался, то лишь в Суворине. Он звал его после Пасхи сплавать на пароходе по Волге или Днепру. Антон все мечтал о том, чтобы набраться сил и побыть в мире и спокойствии, но 17 апреля с ним случился сердечный приступ. Спустя четыре дня он рассказал о нем в письме Суворину: «На днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю: хожу с соседом князем по аллее, разговариваю — вдруг в груди что-то обрывается, чувство теплоты и тесноты, в ушах шум, я вспоминаю, что у меня подолгу бывают перебои сердца — значит, недаром, думаю; быстро иду к террасе, на которой сидят гости, и одна мысль: как-то неловко падать и умирать при чужих».

Стакан воды чудом вернул Антона к жизни.

К этому времени у Чехова в голове созрел план, как получше обустроить мелиховскую жизнь. Он нуждался в надежной почтовой службе — в девяти верстах от дома, в Лопасне, он получал лишь простые письма. Заказная корреспонденция и бандероли доставлялись с задержкой из Серпухова. Гости были ненадежными письмоношами — чеховские послания подолгу залеживались у них в карманах. Антон приобрел в союзники Благовещенского, начальника лопасненского почтового отделения, и вместе с ним стал добиваться устройства на станции полноценной почты. Пришлось напомнить о себе Билибину, секретарю «Осколков», — он занимал должность в департаменте почт и телеграфов. Тот обрадовался, но не дал ввести себя в заблуждение. «Получил от Чехова письмо — частью любезное, частью деловое»²⁹², — написал Билибин Грузинскому, однако почтовому делу дал ход. Вторая идея Антона — она зародилась еще прошлой осенью — состояла в том, чтобы построить в саду двухэтажный флигель для гостей мужского пола (гостьям отводился «барский» особняк). Свое первое архитектурное предприятие Антон доверил Маше — к лету она приехала в Мелихово на каникулы. Молодая подрядчица принялась действовать: покупала лес, нанимала плотников. Павел Егорович, которому до всего было дело, разругался с рабочими, и со строительной площадки его удалили. В его дневнике 11 мая появилась запись: «Преполовение. Жара в тени 20 градусов. Крестный ход по селу. Строют в саду башню вавилонскую на четырех ножках».

В ту весну к Антону подольщалась Александра Лёсова, еще недавно бывшая Ваниной невестой. Отвергнутая женихом, в Мелихове она появилась лишь через семь месяцев. Теперь она просила Антона помочь ей с книгами: «Дочь Израиля прибегает к Вам с просьбой. У нас на фабрике основывается библиотека для фабричных. Денег, конечно, очень мало, так не будете ли Вы добры пожертвовать что-нибудь из Ваших произведений. Вы не отвечали на мое пылкое чувство чувством, так сделайте одолжение. Мне очень бы хотелось повидать Вас, но судьба жестока. Что поделываете Вы, покинутый жестокой Ликой? <...> Русские женщины не то что Израильтянки. Вы советовали назвать собаку Рвотой (она дама), но Вы забыли, что я теперь старая девушка и люблю все сантиментальное. <...> Будьте здоровы и постарайтесь найти ее, но не такую красивую и жестокую, как Лика»²⁹³.

Спустя десять дней, 23 мая, чувства Лёсовой разгорелись еще ярче: «Примите десять страстных поцелуев от меня. Но чтобы Вы почувствовали весь пыл их, разогрейте посильнее утюг и взасос поцелуйте 10 раз. Но я боюсь, что утюг не будет так горяч! Хорошо, что погода ненастна, а то бы я истлела, дождик все-таки тушит пожар. <...> Нет, "разлюбить тебя мне невозможно!" Но увидаться с Вами мне тоже невозможно».

Лёсова писала о том, что через год уйдет в монастырь, и сокрушалась о Ликиной судьбе. Мелихово ее отпугивало (там в любую минуту мог появиться Ваня), а к Антону тянуло все сильнее. Лишь осенью она отступилась от Чехова (но не ради монастыря): «Нет, Вы не можете представить того блаженного настроения, какое теперь у меня! Ничего больше не хочу от жизни. Скажите что-нибудь про Лику — она меня интересует. <...> Покорнейше прошу извинить меня, что я растолстела и имею неблагородные красные щеки. Ко времени свидания я постараюсь иссохнуть. Примите, многоуважаемый Царь Давид, пламенный поцелуй Вашей Ависаги, если только у Вас нет насморка». Другие женщины не причиняли Антону большого беспокойства. Лишь раз в Мелихове появилась Александра По-хлебина, к тому времени вполне совладавшая с чувствами. Пятого мая заглянула Ольга Кундасова — вместе с Антоном она участвовала в собрании земских врачей в больнице Яковенко в Мещерском. Потом она снова пропала и не появлялась до конца года. Отсутствующие женщины пригодились Антону на бумаге. Повесть «Три года», сначала задуманная как роман и писавшаяся тем летом довольно быстро по заготовкам из записных книжек, включает двух героинь, черты и даже словечки которых позаимствованы у Ольги Кундасовой и Лики Мизиновой. Герой, воплощающий собственную авторскую дилемму, никак не может решить, кого ему предпочесть: интеллектуалка не вызывает у него желания, а с красавицей он скучает.

Антон старался не принимать близко к сердцу чужие проблемы. В Петербурге журнал «Север» неожиданно перешел в руки другого редактора, и приятель Чехова, В. Тихонов, оказался без средств к существованию. Перед редактором «Артиста» Ф. Куманиным маячила гибель журнала и его собственная смерть. Зато у братьев Чехова жизнь, похоже, складывалась благополучно. На Пасху в Мелихово из Москвы приехали Ваня с Соней, а из Углича — Миша. Павел Егорович получил в подарок плащаницу. Александр снова на лето снял дачу под Петербургом и больше не беспокоил Антона разговорами о покупке земли по соседству, лишь на несколько дней прислав в Мелихово старших сыновей. Докучал Чеховым только Александр Иваненко, мелиховский придворный шут: слишком часто приезжал, подолгу жил и утомлял всех разговорами. В день отъезда, 1 июня, Иваненко написал лучшее свое сочинение — «Инвентарь при имении Чехова в с. Мелихове»:

«Тарантасов, 2; Бегов. дрожки, 1; Шарабан, 1; Выездных саней, 2; Полка, 3; Разломанных розвальней, 2; Улейка, 1; Корзин санных, 2; Колес при полках, 17; Дуг выездных, 4; Дуг простых, 4; Валька, 2; Оглоблей санных, 2; Оглобель тележных, 3 пары <...> Топоров, 3; Долот, 1; <...> Леек садовых, 6; Ситок к ним, 7; <...>

Лошади: <...>Киргиз 8 лет. Перегнал курьерский поезд 100 раз и сбросил владельца столько же раз. Получил высший приз; Мальчик 5 лет. Дрессированная лошадь, изящно танцует в запряжке; Анна Петровна 98 лет, бесплодна, но подает надежды каждый год. Кусает кучеров; Казачка 10 лет, бесплодна, не выносит удилов, зануздывать следует обрывком веревки, иначе мчит, не разбирая дороги; Кубарь 7 лет, смирен и вынослив» .

В списке Иваненко также значатся пять коров, три бычка, три овцы, свинья и два поросенка, три дворовые собаки. А кроме того:

« Таксы: Хина Марковна. Отличается неподвижностью и тучностью (ленива и ехидна); Бром Исаич. Отличается резвостью и ненавистью к Белолобому. Благороден и красив. Голубей: Коричневых, породистых с хохолками, 1 пара; Белых с черными пятнами (породистых), 1 пара; Уток: Уток старых, 4; Селезень, 1; Уток цыплят 70; Кур старых, 30; Цыплят кур., 50.

Рабочие: Марьюшка. Вдова неопределенных лет, отличная кухарка и любительница домашних животных, как то: коров, бычков, кур, цыплят и пр. и пр.; Катерина. Коровница. Сын Катерины — Ефим; Анюта. Горничная, непосредственная натура 16 лет. Любит смеяться и великолепно танцует. (Страдает, по уверению Марьюшки, «нутреною» болезнью.) Машутка — подручная кухарки Марьюшки — в веснушках, 16 лет. Любит яркие цвета; Работник Роман. Проявил аккуратность и деятельность, вежлив. Отвечает кратко: так тошно, никак нет. Служил, знаков отличия не имеет.

Родители: Павел Егорович Чехов и его супруга Евгения Яковлевна Чехова. Счастливейшие из смертных! В законном супружестве состоят 42 года (Ура!).

Дети: Антон Павлович Чехов, законный владелец Мелиховского царства, 2-го участка, Сазонихи, Струженко, Царь Ми-дийский и пр. и пр. Он же писатель и доктор. Собирается писать повесть „Человек с большой жопой"; Мария Павловна Чехова: добра, умна, изящна, красива, грациозна, вспыльчива и отходчива, строга, но справедлива. Любит конфеты и духи, хорошую книжку, хороших умных людей. Не влюбчива (всего 1700 раз была влюблена). Избегает красивых молодых людей (скоро едет на Луку...). Всем друзьям рекомендует теорию: „Наплевать". Замечательная хозяйка: огородница, цветочница

И Т.Д. И+...»

Глава сорок третья

«Всесторонний негодяй» Потапенко

июль — август 1894 года
Александру Иваненко Мелихово казалось раем. Свой же дом он называл могилой: отец-тиран был парализован, мать тяжело больна, недавно он похоронил брата, а сам страдал туберкулезом горла и вынужден был заниматься хозяйством в поместье, которое не давало дохода. «Живется мне подло. Приходится быть юмористическим барсуком»²⁹⁵, — писал он в тоске Антону. Впрочем, и в Москве, в которую он перебрался 15 лет назад, его житье в двух тесных полуподвальных комнатах было несладким.

Другие тоже полагали, что Антон живет как в сказке. Щеглов записал в дневнике 8 июля: «Получил милую весточку от Чехова из его имения. Хотя и по праву, но как завидно счастливо устроился!!»²⁹⁶ Теперь, когда Миша удалился в Углич, управление хозяйством взяла на себя Маша. Павел Егорович воздал должное ее усердию в то дождливое лето: «Маша в хозяйстве неоцененная по полевым работам, распоряжения Ее весьма замечательно умные и спокойные. Слава Богу, она всякого мужчину за пояс заткнет. Антоша перед ней благоговеет. А мы только удивляемся ее уму и распорядительности»²⁹⁷.

Антон в своем царстве смог продержаться не более двух недель. От бесконечных дождей на лугу погиб скошенный крестьянами клевер. Гости приезжали все больше незваные: ни Шехтеля, ни Щеглова, ни Суворина Антон так и не дождался. С Мишей и Ваней, проводившими в Мелихове летние отпуска, Антону было неинтересно. Ваня тоже томился: его беременная жена поехала на лето к родителям, которые зятя недолюбливали.

Антон пытался выманить в Мелихово Щеглова: «У нас сенокос, коварный сенокос. Запах свежего сена пьянит и дурманит, так что достаточно часа два посидеть на копне, чтобы вообразить себя в объятиях голой женщины». Впрочем, объятия так и оставались воображаемыми. Лика Мизинова, несмотря на советы Антона и охлаждение к ней Потапенко, домой не возвращалась. Вместо этого она пригласила в Париж мать, которая ненавидела Потапенко²⁹⁸, а бабушке написала, что на лето переезжает в Швейцарию²⁹⁹.

В середине июня в Мелихово приехал Александр с сыновьями, а Антон ускользнул в Москву. Там он наконец повстречался с Сувориным — они не виделись с февраля. Суворин с Дофином приехали в Москву, чтобы дать расчет управляющему писчебумажным магазином. Антон провел со старым другом трое суток; тогда же было принято решение о совместном путешествии. Беседы их были откровенны. Вернувшись в Петербург, Суворин рассказал об этом Сазоновой: «Чехов философствует по обыкновению, по обыкновению очень мил, но едва ли здоров. Я говорил ему „Отчего не покажешься доктору?" — „Все равно мне осталось жить пять-десять лет, стану ли я советоваться или нет"»³⁰⁰.

Антону не терпелось куда-нибудь уехать — и как можно дальше от родственников. Оставшись во Франции в одиночестве, Лика все надеялась, что он сдержит слово и приедет. Четырнадцатого июля она послала Антону письмо, которое он получит лишь осенью:

«Ваши портреты расставлены у меня повсюду, и я каждый день обращаюсь к ним с некоторыми теплыми словами, которых еще не успела забыть. По преимуществу они все начинаются на букву С. Я ведь не имею обыкновения вешать портреты своих друзей в то место, куда их помещаете Вы <...> Живется, друг мой, плохо. Скучно, скучно и скучно. Отдала бы 10 лет жизни (а ведь мне уже 30 [в 1894 г.-24]) за то, чтобы очутиться в Мелихове. Хоть на один день. Но раньше зимы и думать нечего. Ах, какое свинство, что Вы не приехали к нам! А главное, что не удержали меня от Парижа! <...> Мне хотелось бы хоть полчаса поговорить с Вами! Мне кажется, что Вы бы в эти полчаса могли бы вразумить меня. Ваши подруги Таня и Лида наконец уехали из Парижа. Мы с Варей этому очень рады, хотя вообще мы их отвадили от себя. Они хвастались Вашим каким-то письмом, и я, конечно, не могла удержаться от удовольствия Вас скомпрометировать и сказала им, что мне Вы пишете каждый день! Вот Вам! Меня все забыли. Последний мой поклонник — Потапенко и тот коварно изменил мне и бежал в Россию. Но какая же с... его жена...»

Антон еще не успел получить этого письма, как в Мелихове вдруг объявился Потапенко — плотник к этому времени закончил постройку флигеля. Судя по Ваниному письму жене, в тот самый день Антон был не в лучшей форме: «Он нездоров, а потому хандрит ужасно». В воскресенье, 17 июля, Игнатий изложил Чеховым свою версию истории с Ликой. Маша вознегодовала, Антон был снисходителен. На следующий день Потапенко уехал в Москву. О том, что Лика ждет ребенка, он никому не сказал.

Потапенко теперь стал причиной размолвки между братом и сестрой: уехав 22 июля в Москву якобы проводить в Феодосию Суворина, Антон скрыл от Маши, что ночевал с Игнатием в одной квартире. Лишь в сентябре Миша признался сестре: «Теперь, когда дело прошло, я могу сознаться в невольной лжи: Антона и Потапенку я встретил в Москве, и моя ложь вытекала из необходимости скрыть их тайну». Антон с Игнатием пять дней провели в компании «дедушки Саблина»³⁰¹, человека, ставшего «серым кардиналом» в жизни Лики, Потапенко и братьев Чеховых. О том, что Потапенко с Антоном остановились у него, Саблин сказал Щепкиной-Куперник; потом об этом узнала Лика. Уже не веря в то, что Суворин после Крыма поедет в Италию, Антон решил взять в попутчики Игнатия. Уехать из Мелихова он должен был во что бы то ни стало. Итак, вместо того чтобы спасти прекрасную царевну (ее письмо задержалось в пути), Георгий Победоносец ускакал с драконом. Антон из Москвы вернулся в Мелихово, провел там шесть дней и 2 августа вместе с Потапенко отправился путешествовать по Волге. Следуя чеховскому сибирскому маршруту, они от Ярославля доплыли до Нижнего Новгорода, чтобы затем вниз по реке попасть в Царицын, а оттуда — в Таганрог. Спустя две недели Антон в письме к Суворину рассказал о нелепом завершении поездки: «В Нижнем нас встретил Сергеенко, друг Льва Толстого. От жары, сухого ветра, ярмарочного шума и от разговоров Сергеенка мне вдруг стало душно, нудно и тошно, я взял свой чемодан и позорно бежал... на вокзал. За мной Потапенко. Поехали обратно в Москву. Но было стыдно возвращаться несолоно хлебавши, и мы решили ехать куда-нибудь, хоть в Лапландию. Если бы не жена, то выбор наш пал бы на Феодосию, но — увы!., в Феодосии у нас живет жена. Подумали, поговорили, сосчитали свои деньги и поехали на Псел, в знакомые Вам Сумы».

По дороге к Линтваревым Антон с Потапенко вышли на станции Лопасня, чтобы взять письма. О том, что они едут в Сумы, в Мелихове никто не знал. Вернулись они 14 августа, прихватив из Луки Наталью Линтвареву. Потапенко вскоре удалился в Петербург, где уладил свои и Антоновы финансовые дела в суворинской бухгалтерии, нашел себе машинистку и погрузился в болото литературной поденщины.

Тем временем родным Антона потребовались его внимание и забота. Девятого августа Ванина жена родила мальчика, которого назвали Володей. Роды были трудные: с ребенком все обошлось, а Соня была в тяжелом состоянии. В Таганроге кончал жизнь дядя Митрофан (ему не исполнилось и шестидесяти). Еще в июле, собираясь плыть по Волге, Антон в качестве повода для поездки в Таганрог выдвигал болезнь дяди, измученного трехлетним недугом. Сбежав от Сергеенко, он лишил своего внимания и Митрофана Егоровича. В Мелихове его ждало письмо из Таганрога. Не в силах писать сам, Митрофан продиктовал письмо, адресованное брату, в котором спрашивал, почему он не дождался Антона: «Болезнь моя осложнилась, определить ее не можем. <...> Доброе наше таганрогское духовенство во всех храмах приносит за меня, болящего, свою усердную молитву. Боль моя в левом боку, в желудке, иногда в голове, и ноги мои опухли до боли, так что без помощи других я не могу перейти через комнату, кушать не могу, аппетита нет, левый бок не дает мне спать, сижу на кровати почти всю ночь и дремлю. Простите, что я утруждаю Вас хотя кратким описанием моей болезни. У меня нет другого лица, кому об этом я мог написать. <...> Когда дойдет до Вас известие о моем отшествии в вечность, Вы, во всем нашем роде единственный родной, который любил и долгом считал поминать родных, то, пока будете живы, посылайте на проскомидию за меня и творите малые литии».

Вера в Бога продержала Митрофана Егоровича на земле еще месяц. Антон выехал в Таганрог, но остановился не у родных, а в лучшей городской гостинице. Когда он появился у дядиной смертной постели, тот заплакал от радости и сказал, что «испытывает неземные чувства». В Таганроге Антон пробыл неделю, но не порекомендовал Митрофану Егоровичу ничего нового, кроме того, чем его уже лечили местные врачи. Ему оставалось лишь сказать, что, будь вызван в Таганрог пораньше, он смог бы помочь.

О своей болезни Антон вообще ни с кем не заговаривал и едва ли предпринимал попытки лечить ее³⁰². Сказав Лейкину, что лечить глаза ему не стоит, «ибо и без лечения дело обойдется», а жене Суворина, что «самое лучшее лечение при болезнях горла — это иметь мужество не лечиться», и посоветовав певцу Миролюбову для укрепления здоровья лежать день и ночь, укрывшись с головой одеялом, и натираться настойкой из смородинных почек, Чехов сформулировал кредо врача Дорна в будущей «Чайке»: тот будет третировать пациентов с насмешливым пренебрежением. Все, что Антон смог сделать для семьи дяди, — это послать в Москву его семнадцатилетнюю дочь Александру учиться на модистку, заручившись у таганрогского городского головы обещанием, что она получит место учительницы на курсах кройки и шитья.

Накануне отъезда из родного города Антон прочел в «Таганрогском вестнике» заметку, вызвавшую у него недовольство: «В настоящее время в Таганроге гостит известный беллетрист Антон Павлович Чехов, уроженец г. Таганрога. Антон Павлович вызван сюда в качестве врача к серьезно заболевшему родственнику М. Е. Чехову, старосте Михайловской церкви. Отсюда талантливый беллетрист отправляется в Крым, по вызову заболевшего г. Суворина, проживающего в настоящее время в Феодосии в своем имении».

Чехов зашел в редакцию газеты — там работал его старый школьный друг Михаил Псалти, — чтобы опровергнуть сведения, будто он является лечащим врачом Суворина. На почту же, где весь август пролежало письмо от Лики (адресованное Потапенко как более надежному в смысле писем человеку), Антон заглянуть не удосужился. На следующий день, 2 сентября, не рискнув плыть напрямую морем, он сел в поезд и отправился в Феодосию.

У Суворина Антон провел четыре дня: в Феодосии похолодало, а в роскошной суворинской вилле не было печей. Оттуда они вдвоем выехали в Европу, по пути остановившись в Ялте. Там продавались гипсовые бюстики писателя Антона Чехова, а в кафе, где живой оригинал ужинал с Сувориным, оказалась и Елена Шаврова, проводившая в Крыму медовый месяц. Подойти к ним она не решилась.

Оказавшись в Швейцарии среди чужих ей людей, Лика Мизинова все мечтала, что кто-то близкий приедет и спасет ее. Чувствовали себя покинутыми и обитатели Мелихова. Евгения Яковлевна не чаяла увидеть новорожденного внука, а Павел Егорович горевал об умирающем брате. Вся тяжесть хозяйственных забот легла на плечи Маши, которая, не выдержав, пожаловалась Мише: «Вот уже третья неделя, как у нас перекладывают печи, перестилают полы. <...> Печники мешают плотникам, плотники — малярам, а папаша всем. <...> Роман просится на две недели домой, а он моя единственная помощь. <...> Хина и Бром воют — им негде спать. <...> Измучилась я, Миша, страшно, уж очень много дел на одну! <...> Боюсь, еще и Антон доволен не будет. Никогда мне еще так не хотелось уехать и бросить все, чтобы не возвращаться больше!»³⁰³

Дядя Митрофан доживал последние дни, питаясь лишь водой, которой с ложечки поил его сын Георгий. Безутешная тетя Людмила — на нее уже не действовали успокаивающие лекарства — день и ночь лила слезы. Девятого августа в Мелихово и Ялту была доставлена телеграмма: «Волею Божию дорогой наш родитель скончался восьмого вечера. Чеховы». Павел Егорович погрузился в скорбь и написал всем своим сыновьям: «Не стало моего любезнейшего брата <...> Отошел в вечность <...> Как он ласков был ко всем. <...> Нет у меня теперь друга»³⁰⁴. (Никто, однако, не написал в Богучар ни Александре Егоровне, сестре Митрофана и Павла, ни ее детям.) На похороны в Таганрог Павел Егорович не поехал под предлогом ремонта в мелиховском доме. Погребальную службу, надолго запомнившуюся местным жителям, провел отец Федор Покровский. Павел Егорович получил переписанный от руки текст сорокаминутной надгробной речи, сказанной одним из членов церковного Братства. Начиналась она так: «Пока заступ могильщика еще не коснулся гробовой доски для сокрытия в недра земли заветного для многих, у гроба спешу к лежащему в нем с последним прощальным словом. Оставил ты нас, дорогой Митрофан Георгиевич, и оставил навеки!..»