П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Праздное лето

май — август 1897 года
На фотографиях, которые доктор Коробов сделал в конце ап­реля, Антон предстает человеком, подавленным и физически и морально. Помимо утреннего кашля у него развился еще один неприятный симптом: раздражительность. Тот насыщенный творчеством период, что начался с отъезда Лики за границу в марте 1894 года, подошел к концу. С апреля по ноябрь 1897 го­да Чехов не опубликовал ни строчки и писал лишь письма. Он обрезал в саду розы и руководил посадкой деревьев. От врачеб­ной практики и заседаний в уездном попечительском совете пришлось отказаться. Из общественных дел Антон оставил за собой лишь школу в Новоселках, хотя разработка проекта, за­купка материалов и наем рабочих легли на Машины плечи. Ан­тон тем временем размышлял о своем будущем. Поездку на ку­мыс в унылые волжские степи он исключил сразу, так как тер­петь не мог молока. Был под вопросом и южный Таганрог: зимы случались там порой столь же лютые, что и в Москве. Ял­та тоже не внушала доверия — осталось в памяти, как зимой 1894 года он томился там от скуки и чуть не превратился в ледышку. Кавказские курорты, Кисловодск и Боржом, он недо­любливал за вульгарную публику, хотя воздух там был под стать альпийскому. Мысли о поездке в Швейцарию вызывали у него отвращение. Более терпимо он воспринимал Францию, где у него было две возможности — Биарриц на побережье Атланти­ки или же средиземноморская Ницца. Оба эти курорта уже дав­но облюбовали русские, так что одиночество ему там не грози­ло. Подумывал он, впрочем, и о Северной Африке и ее цели­тельном климате. Однако, проведя лето в праздности, сможет ли он позволить себе долгое путешествие?

Елена Шаврова звала его провести лето и осень в Кисловод­ске. Кундасова, наносившая Антону тайные визиты, тоже была не прочь проехаться с ним на Кавказ. Лика собралась снова по­пытать счастья в Париже и заодно составить там компанию Ан­тону; впрочем, о том же мечтала и тайно влюбленная в Чехова художница Александра Хотяинцева. Однако Антон решил раз­вязаться с подругами. Еще будучи в клинике, он скрыл от вра­чей один симптом, о котором сообщил 1 апреля Суворину: «у меня иногда по вечерам бывает импотенция». Одной из первых отставку получила Елена Шаврова: 28 мая Чехов назначил ей встречу в Москве, однако письмо его запоздало. (В Москву он приехал с Ликой.) В поисках Антона Елена повсюду рассыла­ла телеграммы и целый вечер провела на Курском вокзале, пы­таясь перехватить его по дороге в Мелихово. «Судьба неспра­ведлива, почта неисправна, а Вы неуловимы», — жаловалась она в письме Антону перед отъездом на Кавказ, где все еще надея­лась повстречаться с ним.

Антон обратился к Людмиле Озеровой с просьбой сыграть 4 июня в клинике доктора Яковенко ее любимую роль, Ганнеле в одноименной пьесе Гауптмана. (Церковь запретила ставить пьесу на императорской сцене, и она шла лишь в частных теат­рах.) Озерова пожелала иметь музыкальное сопровождение и декорации только по своему выбору. Тогда Антон передал ее роль Ольге, младшей сестре Елены Шавровой. «Маленькая ко­ролева в изгнании» в результате потеряла не только роль, но и любовника. В начале мая она намекнула в письме, что если Ан­тон похлопочет о ее карьере, то она откажется от предложен­ного ей ангажемента в Варшаве. Но уже 14 мая, вне себя от не­ожиданного отказа Антона иметь с ней отношения не только как с актрисой, но и как с женщиной, она писала ему: «Как я жива осталась, Антон Павлович, прочитав Ваше письмо! Теперь порвана и последняя нить, державшая меня в этом мире. Прощайте»³⁹³.

Третьего мая в Мелихово пожаловала старая чеховская пас­сия, Дарья Мусина-Пушкина по прозвищу «Цикада», с которой Антон флиртовал пять лет назад. Ее муж, преуспевающий горный инженер Глебов, был случайно убит на охоте егерем. «Вдова, очень милая, интересная женщина, пропела мне десятка три ро­мансов и уехала», — сообщил Антон Суворину.

Двадцать пятого мая Антон прекратил впрыскивание инъек­ций мышьяка (его запах он заглушал одеколоном «Vera-Violetta»), однако даже небольшие нагрузки выбивали его из сил. После экзаменов в талежской школе 17 мая он почувство­вал себя настолько измученным, что признался в письме Шав­ровой: «Околеваю!» И старался найти себе занятие потише: учил французский, сидел с удочкой в компании Иваненко — как-то раз за одну рыбалку поймал 57 карасей. Июнь прошел тихо: Маша, Миша с женой Ольгой и Ваня (без жены) отправились на три недели в Крым. Антон из Машиной комнаты перебрался во флигель — подальше от визитеров и склок между Павлом Его­ровичем и прислугой. «Антоша перебрался в Скит. Подвизать­ся в посте и трудах, отшельником, удаляясь от мирской суеты», — ласково пошутил Павел Егорович в дневнике. Неделей раньше Чехов ездил проведать Левитана, гостившего у Саввы Морозо­ва. Купеческая роскошь усадьбы повергла его в тоску, и он удрал в Мелихово, прихватив по дороге Лику. Та писала Маше в Крым: «21 июня 1897. Вот уже второй раз в июне я оскверняю твое девственное ложе своим грешным телом. Как приятно спать на твоей кровати с сознанием, что это запретный плод и вкушать его можно только украдкой. Я не поехала в Крым, по­тому что сижу без гроша. <...> Антон Павлович ничего себе. <...> Настроение его ничего, капризничает за обедом сравнительно не много. <...> Завела ли интрижку с кем?»

После рождения Христины и несмотря на пережитые не­взгоды Лика заметно располнела и в своей новой роли стала от­носиться к Антону намного мягче. Теперь, став для него скорее сиделкой, чем любовницей, она простила ему даже роман с Ша­вровой, хотя и называла ее не иначе как «писательница». Лике пришлось примириться со словами доктора Астрова о том, что женщина может стать другом мужчины, лишь побывав сначала его любовницей. Больше огорчений вызывало то, что Маша те­перь предпочла ей подруг-художниц Дроздову и Хотяинцеву. С мая по август Лика семь раз приезжала в Мелихово и прово­дила там от трех до восьми дней. Встречалась она с Антоном и в Москве. Порой ей казалось, что еще не все потеряно:

13 июня. «Я знаю, что для того, чтобы письмо мое показа­лось Вам интересно, надо, чтобы оно „дышало" гражданской скорбью или же сокрушалось о темноте русского мужика. Но что же делать, если я не так интеллигентна, как, например, М-mе Глебова. <...> Да, вот еще необходимая новость для Вас: вышла новая краска для лица — не смываемая ни водой, ни поцелуями! Посоветуйте кому следует».

17 июня. «Неужели Вас отыскивать? Если хотите, я могу при­ехать вечером к Вам, т. е. к Левитану».

24 июня. «Знайте, божественный Антон Павлович, что Вы мне не даете спать. Сегодня всю ночь я не могла отделаться от Вас. Но успокойтесь, Вы были холодны и приличны, как все­гда»³⁹⁴.

У Лики не оставалось сомнения в том, что к концу лета Ан-тон отправится в добровольную ссылку. Сама она в то время испытывала нужду в деньгах и, чтобы избежать расходов, уда­лилась в семейное поместье. Пятого июля она предлагала Ан­тону встретиться в Москве; спустя неделю напрашивалась в Мелихово: «Я убеждена, что Вы так рады будете, за свою сест­ру, моему приезду, что даже вышлете лошадей в среду к поезду <...> Видите, как я Вас люблю. А лучше не уезжайте!» Когда Антон рискнул наконец выбраться в Петербург к Суворину, Лика вызвалась в провожающие. Однако неизбежность окон­чательного разрыва уже висела в воздухе. Первого августа Ли­ка послала Антону из Покровского одно из самых длинных из когда-либо написанных ею писем:

«Вы меня напугали, сказав на вокзале, что скоро уедете! Правда это или нет? Я должна же Вас видеть перед отъездом! Должна наглядеться на Вас и наслушаться Вас на целый год! Что же будет со мной, если я уже не застану Вас, вернувшись? <...> Здесь очень хорошо. Все-таки я привыкла с детства и к до­му, и саду, и здесь я чувствую себя другим человеком совершен­но. Точно нескольких последних лет жизни не существовало и ко мне вернулась прежняя „Reinheit"³⁹⁵, которую Вы так цените в женщинах или, вернее, в девушках! (?) <...> Вы и представить себе не можете, какие хорошие нежные чувства я к Вам питаю! Это „настоящий" факт. Но не вздумайте испугаться и начать ме­ня избегать, как Похлебину. Я не в счет и „hors concours"!³⁹⁶ <...> Если бы у меня были две, три тысячи, я поехала бы с Вами за границу и уверена, что не помешала бы Вам ни в чем! <...> Пра­во, я заслуживаю с Вашей стороны немного большего, чем то шуточно-насмешливое отношение, какое получаю. Если бы Вы знали, как мне иногда не до шуток. Ну, до свиданья. Это письмо разорвите и не показывайте Маше».

Это письмо Маша аккуратно подшила в чеховский архив. Однако письма Антона к Лике становились все мягче и деликат­нее.

Суворины уехали на вакации во Франценсбад. Оттуда они звали Чехова за границу. Анна Ивановна вскрыла письмо Анто­на, адресованное мужу: «Я так соскучилась по Вас, и мне так за­хотелось скорей узнать, что делает мой любимец. <...> Но я не узнала того, что больше всего хотела знать, именно что Вы к нам приедете!»³⁹⁷ В следующий раз она писала ему на бумаге с рисунком, изображающим мужчину, который пожирает глаза­ми бульварную женщину: «Предчувствие мне как будто говорит, что Вы приедете! И так будем с Вами раз в месяц кутить. Не бой­тесь докторов, они врут!» Она предлагала Антону съездить на озеро Комо: Боря научит его кататься на велосипеде, а Настя будет развлекать. Суворин между тем отправился домой в Пе­тербург: единственным человеком, не дававшим ему скучать во Франценсбаде, была семилетняя дочь Потапенко, «интерес­ный ребенок, говорящий о ненависти к людям, любящий жи­вотных». Анна Ивановна умоляла Антона выманить Суворина из города. Двенадцатого июля С. Сазонова записала в дневнике: «Сам он [ Суворин] сидит в городе, ожидая Буренина и Чехова. Буренин должен сменить его в газете, а с Чеховым он хочет ехать за границу».

У Антона в Петербурге были дела. Издательские права Маркса на повесть «Моя жизнь» заканчивались летом 1897 го­да, и Суворин мог получить неплохую прибыль, напечатав ее одним томом вместе с «Мужиками». Книга объемом свыше де­сяти печатных листов предварительной цензуре не подлежала, и купюры, сделанные для «Русской мысли», можно было восста­новить. «Мужикам» от критиков достались и бурные аплодис­менты, и гневная брань. Правым понравилась мысль, что русский крестьянин есть злейший враг самому себе; марксисты со­гласились с тем, что капитализм способствует дальнейшей де­градации крестьянства. Мятежный проповедник Толстой уви­дел в повести «грех перед народом», и это мнение с ним разде­лили сторонники нелегальной революционной организации «Народная воля», которые считали, что бунт у мужика в крови. Предполагалось, что в Петербурге Антон сядет позировать для портрета художнику И. Бразу. Однако тот с огромным бага­жом приехал в Мелихово. Работал он в Машиной комнате, пе­ретащив оттуда мебель в кабинет Антона.

Приезд Браза послужил сигналом всем, кто только и дожи­дался случая обрушиться на Антона. Сразу же пожаловали Кундасова и Лика. По возвращении Маши на весь июль в Мелихо­во приехал Миша с женой. Потом появился таганрогский кузен Володя. Двадцать девятого июня по дороге в Киев Александр забросил в Мелихово старших сыновей, не позаботившись снабдить их бельем и не сказав, когда вернется. Мальчишки на­чали куролесить, и 17 июля Павел Егорович отправил их к ма­чехе в Петербург. То и дело из Васькина наведывался Семенкович; он затевал бесконечные разговоры, привозил знакомить к Чеховым своих дачников и — к великому удовольствию кузена Володи — французскую гувернантку. Сельские учителя, врачи, почтмейстеры и священник приезжали и по делу, и просто так: Чехов и его усадьба были необходимы всем, кто надеялся най­ти хоть какой-нибудь заработок или приятно провести время. В те минуты, когда не нужно было позировать Бразу, Антон пря­тался от гостей и читал «Слепых» Метерлинка. В письме Лике он с грустной шуткой заметил, что скоро к нему из Курска при­будет на постой целый зверинец.

Браз писал медленно, доводя до изнеможения и себя, и свою модель: на работу у него ушло три недели. Мало кому понравил­ся вымученный вид Антона на портрете, однако неожиданно нежными чувствами к самому художнику прониклась Маша. Когда наконец Браз 22 июля покинул Мелихово, провожать его до Москвы отправились Антон и Лика. Оттуда, распрощавшись с Ликой, Антон на два дня уехал в Петербург к Суворину. Они обсудили чеховские счета; выяснилось, что их состояние позво­лит Антону провести за границей месяцев восемь. Прежде чем отойти ко сну, Суворин записал в дневнике: «В субботу, 26-го [июля], выезжаю в Париж. Чехова не смог убедить ехать. Ссылается на то, что ему все равно придется осенью на зиму уезжать за границу; хочет на Корфу, Мальту, а если поедет теперь, то на­до возвращаться. Говорил, что будет переводить Мопассана. Он ему очень нравится. Он научился по-французски достаточно».

Петербург, насколько мог понять Антон, ожидал увидеть его «чахоточного, изможденного, еле дышащего». (Врачи при­шли в ужас оттого, что он вообще поехал туда.) Чехов избегал встречи с Александром и Потапенко³⁹⁸. Лейкин послал Антону телеграмму, приглашая в свое имение на Тосне, и 27 июля тот прибыл в гости первым пароходом. Лейкин был немало удив­лен: «Вид он имеет бодрый и цвет лица недурной. Он даже поотъелся». Антон сам выбрал обещанный Лейкиным подарок — пару щенков-лаек, но пробыл у него лишь четыре часа. (Лей­кин все норовил напоить Антона молоком, которого тот тер­петь не мог.) Собак поручили забрать слуге Суворина Василию и переправить Ване в Москву. Торопясь в обратный путь — Ан­тон сослался на свидание в Москве с профессором-медиком, — он потерял пенсне с дорогими линзами, которые ему подобрал доктор Радзвицкий. В Москве Антон осмотрел новое помеще­ние под книжный магазин Суворина и не без приятности про­вел вечер. «Теперь испытываю позыв к труду, — написал он Су­ворину, — после грехопадения у меня всегда бывает подъем духа и вдохновение». Публики Чехов сторонился, однако репорте­ры сообщали, что его видели то в Наугейме, то в Одессе, то в Кисловодске.

Август выдался настолько знойным, что вокруг Мелихова на­чались лесные пожары. На солнце жара доходила до сорока пя­ти градусов. На деревьях пожелтели листья, выгорели пастби­ща. Но Антону спасать лес было уже не под силу. Он еще в Пе­тербурге признался В. Тихонову: «Раскис я совсем. Все хочется лежать». Когда Антон присаживался отдохнуть, писать с него портреты бралась Александра Хотяинцева. Третьего августа от Лейкина прибыли новые щенки, Нансен и Лайка, — Бром при­нял их в штыки. Между тем Мелихово покидали последние род­ственники. Кузена Володю чуть ли не силой разлучили с сосед­ской гувернанткой Мадлен и купили билет в Таганрог. На Успе­ние Павел Егорович записал в дневнике: «Приезжих гостей не было, только Семенковичи, Француженка, Батюшка и Учитель Талежский. <...> Вечером приехал из Москвы Доктор [Свенциц-кий] Викентий Антонович». На следующий день приехала и за­

ночевала фельдшерица Зинаида Чеснокова. Вместе с доктором они пользовали кухарку Марьюшку, но в конце концов ее увез­ли в московскую клинику. Измученные хлопотами по хозяйству, занемогли и сами Чеховы: Маша начала принимать бром, а Пав­лу Егоровичу Антон дал желудочные капли. Однако иные из на­доедливых гостей никак не могли расстаться с Мелиховым: то и дело туда наведывался флейтист Иваненко, положивший глаз на Марию Дроздову. («Иваненко опять приехал», — ворчливо записывал в дневнике Павел Егорович; «Иваненко говорит без умолку», — жаловался Антон в письме к Маше.) Антона уже не хватало на то, чтобы поддерживать семейную гармонию, и ра­ботник Роман снова восстал против Павла Егоровича. Тот ото­бразил события в дневниковой записи от 15 июня: «Роман полу­чил три рубля. Поил мужиков и Баб на сенокосе и в трактире водкою. <...> Мужики не докосили траву». После смерти мла­денца у Романа с женой разладилась семейная жизнь. Другие работники тоже отбились от рук. Горничная Маша заберемене­ла от Александра Кретова. Антон обещал собрать девушке при­даное, если Кретов на ней женится, но отставной солдат к это­му предложению отнесся неопределенно.

Будь Антон покрепче здоровьем, он бы прекрасно управил­ся с мелиховским хозяйством, однако на этот раз Павлу Егоро­вичу, Евгении Яковлевне и Маше предстояло втроем продер­жаться осень и зиму. Евгения Яковлевна в письмах не упомина­ет о болезни Антона — она озабочена драпом на пальто, урожаем картофеля, катарактой у Марьюшки. Павел Егорович писал Ване 22 августа: «Антоша <...> скоро уедет. Здоровье его много поправилось, повеселел, перестал кашлять, а это глав­ное. <...> Скучно нам оставаться одним, я и мать, жить в дерев­не. Маша будет ездить в Москву каждую неделю»³⁹⁹. Ни у кого и в мыслях не было удерживать в Мелихове Антона. Александр с головой ушел в свои новые увлечения: езду на велосипеде и пропаганду трезвого образа жизни. Вместе с врачом, психиат­ром В. Ольдерогге, они в Финском заливе подыскали три ост­рова, намереваясь устроить там колонии для алкоголиков. Ан­тон замолвил о брате словечко перед Сувориным, тот перегово­рил с министром финансов С. Витте, и перед энтузиастами забрезжила солидная субсидия в несколько десятков тысяч руб­лей. В Ярославле, ожидая первенца, Миша с Ольгой тоже наде­ялись хотя бы в долг получить от Антона вспомоществование.

А Маша чувствовала себя обиженной жизнью. Обнадеженная Бразом и Хотяинцевой, она решила выучиться на художницу, но, несмотря на ходатайство Левитана, не смогла поступить в Московское художественное училище. Иосиф Браз на ее душев­ное движение не ответил, и тридцатичетырехлетняя Маша ос­талась в Мелихове вековать свой девичий век, немало отяго­щенный семейными заботами и мало скрашенный семейными радостями.

Пока Лика размышляла, не последовать ли ей за Антоном во Францию, Александра Хотяинцева уже собиралась в дорогу. Друзья подталкивали Чехова к отъезду. Уговоры Левитана ста­новились настойчивей. При всей своей неприязни к немцам он поехал в Наугейм принимать ванны и заниматься гимнастикой. «Изредка совокупляюсь (с музой, конечно)»,— докладывал он Антону. Пейзажи Ривьеры он находил слащавыми, душа его стремилась в волглые подмосковные леса — губительный для здоровья, но неизбывный источник вдохновения. Однако Ан­тону он советовал: «Все в один голос говорят, что климат Алжи­ра чудеса делает с легочными болезнями. Поезжай туда и не тревожься ничем. Пробудь до лета, а если понравится — и доль­ше. Очень вероятно, что я подъеду к тебе и сам». С Машей Ле­витан был более откровенен: «Что Вы поделываете, дорогая моя, славная девушка? Ужасно хочется Вас видеть, да так плох, что просто боюсь переезда к Вам, да по такой жаре вдобавок. Я не­много поправился за границей, а все-таки слаб ужасно <...> Должно быть, допел свою песню»⁴⁰⁰.

До самого отъезда Антон жаловался на отсутствие денег. Ле­витан и Ольга Кундасова вошли в его положение. Левитан обра­тился к Савве Морозову, а Кундасова — к редактору журнала «Детский отдых» Я. Барскову, указав толстосумам на их долг — ссудить Чехову по 2000 рублей. Однако деньги Антон принял только от Суворина и 31 августа в восемь часов утра покинул Мелихово. Ольга Кундасова помахала ему вслед. Маша довезла брата до Москвы, где его перехватила Лика, заранее упредив­шая запиской: «Заеду за Вами в 9 часов или 9 1/2 я думаю, что для ужина не поздно. Очень хочу и надо Вас видеть. Куда это Вы едете? Уже за границу?» На следующий день Антон выехал в Би­арриц, в последний раз повидавшись с Ликой. Об этой встрече ни он, ни она никогда больше не упоминали.
Глава шестьдесят первая

Пути-дороги

сентябрь — октябрь 1897 года
Четвертого сентября на Северном вокзале Парижа Чехова встре­тил старый таганрогский приятель Иван Павловский, в прошлом революционер, а теперь парижский корреспондент «Нового вре­мени». Он доставил Антона к Сувориным в отель «Вандом». Суво­рин-старший в то время был в Биаррице, а его семейство — Анна Ивановна, Михаил и Эмили Бижон — прохлаждались в Париже. Проведя двое с половиной суток в железнодорожном вагоне и ед­ва не задохнувшись от сигарного дыма попутчиков-немцев, Ан­тон наконец смог перевести дух. У него снова пошла горлом кровь — обнаружив это, Анна Ивановна дала знать письмом Алек­сандру. Спустя четыре дня Антон, последовав примеру Суворина, выехал в Биарриц. Однако тот уже был в Петербурге — его вмеша­тельства потребовали театральные дела. Суворин обещал, что с Антоном он увидится во Франции через месяц.

В Биаррице Антона поджидали друзья (а также скверная по­года) — пребывавшие на отдыхе редактор «Русских ведомос­тей» Василий Соболевский и его гражданская жена Варвара Морозова с тремя детьми и гувернанткой. Чехову была симпатична эта пара. Они предложили Антону комнату у себя, но тот предпочел остаться в отеле «Виктория». В Биаррице было пол­но русских, недовольных тем, что там полно русских. Антон пи­сал Суворину 11/23 сентября: «Plage интересен; хороша толпа, когда она бездельничает на песке. Я гуляю, слушаю слепых му­зыкантов; вчера ездил в Байонну, был в Casino на „La belle Helene" <...> Жизнь здесь дешевая. За 14 франков мне дают ком­нату во втором этаже, service и все остальное. <...> Здесь Поля­ков с семейством. Гевалт! Русских очень, очень много. Женщи­ны еще туда-сюда, у русских же старичков и молодых людей фи­зиономии мелкие, как у хорьков, и все они роста ниже среднего. Русские старики бледны, очевидно, изнемогают по ночам около кокоток; ибо у кого импотенция, тому ничего; больше не остается, как изнемогать. А кокотки здесь подлые, алчные, все они тут на виду — и человеку солидному, семейному, приехавшему сюда отдохнуть от трудов и суеты мирской, труд­но удержаться, чтобы не пошалить. И Поляков бледен».

Сильный ветер, дующий с Атлантики, ограничил пребыва­ние Антона в Биаррице двумя неделями. Однако за это время он успел очаровать местную кокотку: девятнадцатилетняя Мар­го даже пообещала, что не оставит его, когда он переберется в другое место.

Антон тратил авансы, полученные от Суворина, Маркса, Гольцева и Соболевского. Русский редактор международного журнала «Космополис» Федор Батюшков заказал Чехову рас­сказ, но Антону не писалось. В августе 1897 года с визитом в России побывал французский президент; обновленное фран­цузско-русское соглашение теперь запрещало пересылку по почте русских печатных текстов, дабы предотвратить проник­новение в Россию подрывной литературы. Все написанные Че­ховым тексты или прочитанные им корректуры должны были иметь вид письма. На последующие месяцы чеховской творчес­кой лабораторией стала записная книжка, в которой фрагмен­ты диалогов, характеристики персонажей и сюжеты будущих рассказов перемежались адресами друзей и списками садовых растений. На одной из чистых страниц Татьяна Щепкина-Куперник написала: «Милый Антоша, Большая Московская — при­ют блаженства! О саго mio, io t'amo»⁴⁰¹.

В письмах, адресованных в Биарриц, корреспонденты Анто­на умоляли его больше отдыхать и меньше работать. Маша писала: «Ты все-таки помни, зачем ты поехал в теплые края, и пре­давайся городской жизни поменьше, это просили меня напи­сать твои и мои подруги. Левитан опять, говорит, очень забо­лел, завтра хочу побывать у него...» Суворины уже собирались домой в Россию. Эмили Бижон поехала в Брюмат проведать своего сына Жана. Антон написал ей по-французски и получил ответ: «Votre photographie est sur ma table, tout en vous ecrivant il me semble vous parler et que vous m'ecoutiez attentivement, et parfois un petit sourire. Un mot de vous fera mon bonheur»⁴⁰².

Лика писала Антону 12 сентября: «Я недавно размышляла о Вашем романе с писательницей и додумалась вот до чего: ел, ел человек вкусные и тонкие блюда — и надоело ему все, захотелось редьки! <...> Я по-прежнему думаю о Вас, одним словом, все идет своим порядком. Впрочем, вот новость. Танька [Щепкина-Куперник] приехала в Москву, и в лице у нее еще больше той Reinheit, которую Вы так цените в женщинах и которой так много в лице m-me Юст! <...> Впрочем, я не завидую, она очень симпатична и интересна, и я вполне одобряю».

В ответ Антон предложил Лике встретить ее на вокзале, когда та прибудет в Париж. По поводу Reinheit он возразил, что в жен­щинах ценит еще и доброту, не преминув при этом сообщить, что берет уроки французского у молоденькой девушки Марго. Лика в то время была озабочена добыванием денег, чтобы в Париже «броситься Антону на шею», и собиралась отдать под залог свою землю. Разлука с Антоном сблизила ее с Ольгой Кундасовой, и вдвоем они частенько прогуливались по московским улицам: Оль­га вела счет мужчинам, оглянувшимся на Лику. Возможно, более солидный опыт Ольги — она была на пять лет старше Лики — по­двигнул последнюю на решительный шаг, о котором она и сооб­щила Антону 5 октября: «Вот и я за Вас порадовалась, что нако­нец-то Вы взялись за ум и завели себе для практики француженку. <...> Пусть она Вас расшевелит хорошенько и разбудит в Вас те ка­чества, которые находились в долгой спячке. Вдруг Вы вернетесь в Россию не кислятиной, а живым человеком — мужчиной! Что же тогда будет! Бедные Машины подруги! <...> В сыре Вы ничего не понимаете и, даже когда голодны, любите на него смотреть только издали, а не кушать. <...> Если и относительно своей Мар­го Вы держитесь того же, то мне ее очень жаль, тогда скажите, что ей кланяется ее собрат по несчастью! Я когда-то глупо сыгра­ла роль сыра, который Вы не захотели скушать».

Чехов снова оказался в Европе без пенсне. Он попросил Ма­шу выслать ему рецепт на линзы, прописанный доктором Радзвицким, но вместо него получил рецепт на мазь. Не реша­ясь разоблачиться, он прогуливался по пляжу в костюме и раз­влекал юных дочерей Соболевского, в то время как их отец, в купальном одеянии походивший на Петрония, плескался в мо ре. По близорукости Антон то и дело натыкался на знакомых, которых в пенсне обошел бы стороной. Незадолго до отъезда из Биаррица ему повстречался Лейкин, запечатлевший это со бытие в дневнике: «20 сентября <...> Смотрю — подходит ко мне Ан. П. Чехов <...> Чехов не купается здесь, а только пользуется морским воздухом. По-моему, он совсем поправился. От моря он взбирался с нами на крутой берег, и одышки у него не было».

Через два дня Антон вместе с Соболевским выехали в Ниц­цу, по дороге завернув в Тулузу. На Лазурном Берегу они остано­вились в рекомендованной Лейкиным гостинице — в Русском пансионе на улице Гуно: тогда это был смрадный переулок, со­единявший вокзал с Английским бульваром. Помимо дешевиз­ны пансион привлекал еще и тем, что его хозяйка, Вера Круглополева, была русская. Во Франции она жила уже лет тридцать, попав сюда в качестве горничной при купеческой семье и не по желав вернуться в Россию. Благодаря этому факту постояльцам-подавали на обед русские щи. К тому же она была своеобразной живой легендой пансиона — в браке с чернокожим матросом у нее родилась дочь-мулатка, Соня, теперь уже взрослая девушка, занимавшаяся ночным промыслом.

Своим домашним Антон написал, что проведет в Ницце; лишь октябрь, но ему было жаль уезжать от чудной осенней по­годы. Да и общество — не только живых, но и мертвых — при­шлось ему по вкусу. К западу от города простирались кладбища, причем русский погост расположился на самой вершине холма с живописным видом на море. Здесь нашли свой последний приют ссыльные революционеры, раненные в боях офицеры, чахоточные аристократы, а также врачи и священники, когда-то пользовавшие бывших земляков под сенью пальм и буген-виллей. А что до живых, то к их услугам были две православные церкви, читальня и русские врачи, а также адвокаты.

К октябрю Соболевский уехал, Антон же остался в компании двух новых приятелей. Одним из них был профессор Максим Ко­валевский, юрист и «вольнодумец», читавший в Сорбонне лекции по социологии. Ковалевский был близким другом и родст­венником покойного мужа Софьи Ковалевской, профессора-ма­тематика и писательницы, шестью годами ранее умершей от ту­беркулеза. Новый приятель заразил Антона своим жизнелюбием и трогательно заботился о его здоровье. Чехова опекал и Нико­лай Юрасов, русский вице-консул, предпочитавший жить в Ниц­це. (Его сын был сотрудником банка «Лионский кредит», что бы­ло на руку Антону, то и дело получавшему и отправлявшему де­нежные переводы.) Этот человек «доброты образцовой и энергии неутомимой» был настолько лыс, что на голове его про­ступали швы черепа. Он проводил время в хлопотах о соотечест­венниках — давал обеды, приглашал к себе на чай, устраивал но­вогодние и пасхальные празднества. Вместе с Чеховым, Юрасовым и Ковалевским часто можно было видеть престарелого художника Валериана Якоби и врача Алексея Любимова, больно­го раком легких и доживающего в Ницце последние дни.

В теплой мужской компании Антон отвлекся и позабыл сбе­жавшую от него Марго: она исчезла, возможно, предпочтя бо­лее здорового покровителя. Впрочем, если судить по письмам Антона к Маше, вскоре нашлась и заместительница, усердно по­правлявшая его ошибки во французском. Антон заметно лучше стал читать и говорить по-французски, однако на уроки прихо­дилось карабкаться по крутым лестницам, а это было для него непросто.

На Ривьеру Чехов приехал, подготовленный книгами Мо­пассана: отрывки из его путевых очерков «На воде», написан­ных во время круиза на яхте «Милый друг», уже прозвучали в «Чайке», а в том, что этот край по праву назван «цветущим клад­бищем Европы», он смог убедиться на месте, хотя многие туда стремились, чтобы отсрочить свой конец. Роскошная среди­земноморская растительность особого впечатления на Чехова не произвела, а вот вежливость и опрятность французов при­шлись ему по душе. По отношению к своему здоровью и финан­сам Антон был осмотрителен — не позволял себе прогулок по­сле захода солнца, так что сосед по пансиону Н. Макшеев на­прасно пытался выманить его в казино: «Господин доктор! Находясь в здравом рассудке, подтверждаю, что обладаю спосо­бом взять с рулетки с двумя тысячами франков в короткое вре­мя большие деньги. Если Вы продолжаете иметь желание участ­вовать в этом, то необходимо условиться и действовать» ⁴⁰³. Попав в Монте-Карло за компанию с Василием Немировичем-Дан­ченко, Антон ограничился тем, что следил за его игрой. Между тем Потапенко не оставлял мефистофельских попыток ввести Чехова в соблазн: «Я скоро узнаю верную систему выиграть в Monte Carlo и тогда приеду и обогащу тебя и себя»⁴⁰⁴.

Постояльцы Русского пансиона были Антону скучны; их же он прежде всего интересовал как врач. Впрочем, один из обита­телей Ниццы пробудил в Чехове политическую сознательность:. И. Розанов, еврей и издатель «Франко-русского вестника», яро­стно выступал в поддержку Дрейфуса, офицера французского генштаба, обвиненного в шпионаже (Антон познакомился с Ро­зановым, пользуя его жену). Его «обворожительные улыбки» и «деликатная и чувствительная душа» постепенно обратили Че­хова в дрейфусара. Однако невзирая на столь радикальную пе­ремену во взглядах, Антон по-прежнему желал встречи с Суво­риным. Тот пометил в дневнике, что доктор советует ему ехать и Ниццу, и добавил: «Чехов тоже зовет туда. Мне и хочется, и бо­юсь, что без меня театр пойдет еще хуже». Александр в письме доложил Антону, что видел Суворина с лакеем Василием: они ехали на конке покупать билеты за границу. Пятнадцатого октя­бря Суворин с сыном Михаилом снова выехал в Париж.

Жизнь в Ницце была дешевая; на сто рублей в месяц Антон многое мог себе позволить: он покупал газеты⁴⁰⁵, отдавал в пра­чечную рубашки и не отказывал себе ни в вине, ни в кофе. С Ко-валевским он хаживал на концерты и по вечерам играл в пикет, благодетели со всех сторон предлагали Антону деньги: 2000. рублей, найдя деликатный предлог, — Савва Морозов, 500 руб­лей, с подсказки Кундасовой, — Я. Барсков. Чехов денег не при­нял, а Левитану и Кундасовой выговорил за то, что они поста-вили его в неловкое положение. Левитан тоже разозлился и в ответ обозвал Антона «полосатой гиеной, крокодилом окаян­ным и лешим без спины с одной ноздрей». Не опубликовав ни одной новой строчки за последние полгода, Антон жил на день­ги от переиздания своих книг у Суворина, от сборов за «Ивано­ва» в Петербурге и «Чайки» с «Дядей Ваней» в провинциаль­ных театрах.

Огорчали Чехова лишь письма из Мелихова. Из Машиных посланий было видно, насколько тяготят ее хозяйственные за­боты. К тому же она запуталась со сбором денег за суворинские переиздания. Антон утешал ее: «Если тяжело, то потерпи — что делать? За труды я буду присылать тебе награды», — писал он ей б октября. Возникал вопрос: зачем нужно имение, если его вла­делец большую часть года отсутствует? Павел Егорович тоже начинал роптать; в письме к Мише он жаловался: «Мы будем с Мамашей одни сидеть как затворники в доме, опасаться, а по­том о пустяках спорить до изнеможения, и так мы остаемся каждый при своем мнении целый день» ^406. Евгения Яковлевна сделала приписку: «Начальство [Павел Егорович] что-то ко мне не благоволит <...> за деньгами лезут к Маше, а денег нет, она раздражается, горе мне, да и только».

Неладно было и с прислугой. Анюта Нарышкина, насильно выданная замуж, и Маша Цыплакова, забеременевшая от Алек­сандра Кретова, попали в больницу. Анюта умерла от родиль­ной горячки, а младенца Цыплаковой по настоянию Павла Его­ровича передали в воспитательный дом. (Антон был согласен оставить ребенка в доме, положил матери семь рублей в месяц и дал деньги на обучение Машиному сводному брату, мальчику-инвалиду.) На этом беды не закончились: вернувшись из боль­ницы, Цыплакова с кухаркой Марьюшкой парились в бане и угорели, так что Маше едва удалось привести их в чувство. Ра­ботник Роман по-прежнему заправлял скотным двором, а жена его, Олимпиада, по мнению Павла Егоровича, заражала всех бездельем. В деревне ушел в отставку сельский староста, а ново­го ни крестьяне, ни начальство никак не могли утвердить. Од­ного из кандидатов отклонили по той причине, что ему откуси­ла палец лошадь, а другой (впрочем, как и многие в деревне) долго не мог оправиться от тифа.

Чеховы хотели отремонтировать флигель, чтобы Антон мог жить там круглый год. В Мелихово снова вызвали печника, но дело подвигалось медленно. Павел Егорович зафиксировал в дневнике: «Печник полез спать на сенник и упал из сенника в конюшню <...> Отвезли его в больницу». Маша с грустью писа­ла брату: «Все мелиховцы тужат о твоем отсутствии. Ну, будь здоров и счастлив и укрепляй свое здоровье если не для себя, то для других, ибо очень много этих других нуждаются в тебе. Прости за мораль, но это верно». Как только печь во флигеле была закончена, учитель Михайлов оклеил там стены обоями. Под руководством соседа Семенковича Маша утеплила стены картоном, а двери обила войлоком и клеенкой. Теперь во фли­геле стало наконец теплее, чем снаружи, однако и это обеспокоило Павла Егоровича, о чем он сообщил 5 декабря в письме Мише: «Мне он [Антон] пишет, что здоров, чего и нам желает; <...> но приехать сюда в холодную температуру нужно себя по­ставить в опасное положение. Флигель любимое его летнее по­мещение, уединение и тишина ему нравятся, но сравнить с зи­мою, выходит дело неподходящее, во-первых, из +15 выйти на мороз -20 и дойти до нашего дому, надо кутаться от холода, ды­шать и глотать, что Бог послал. Во-вторых, Ему утром прихо­дить кофе пить, в 11 ч. Обедать; в 3 ч. чай пить, в 7 ч. Ужинать, а главное, ходить восседать на трон».

На мелиховском подворье шла непрестанная собачья война между лайками, таксами и дворовыми псами. От этого страдали и люди: собаки не давали спать, таскали из кладовой еду, куса­лись и разоряли клумбы. Павел Егорович знал, с кем сравнить их: с мангустами. Старая кобыла Анна Петровна, приобретен­ная Чеховыми вместе с имением, принесла жеребеночка и вскоре приказала долго жить. Павел Егорович это событие вос­принял хладнокровно; «самое высшее начальство <...> сегодня было строго»⁴⁰⁷, — написала Мише Евгения Яковлевна. Сам же отец семейства искал желающих за три рубля освежевать око­левшую кобылу.

Братья Антона жизнью были довольны. Миша доложил Ма­ше: «Ольга так обставила мою жизнь <...> всякое мое желание, угадывается раньше». В сентябре Александр уговорил наконец Ваню с Соней взять под свою опеку сына Колю за 50 рублей в месяц. Коля несколько дней погостил в Мелихове, а затем был отправлен в Москву с сопроводительной запиской отца: «Пода­тель сего письма <...> та самая скотина, которую ты, Иваша, и добрая Софья Владимировна берете столь великодушно под свое покровительство. <...> Навязываю тебе материю не даро­витую и совершенно не дисциплинированную. Обиженный и рассерженный, он начинает шептать что-то неразборчивое (ве­роятно, угрозы). За ласковое слово готов сделать все. <...> Кни­гу очень не любит <...> любит вколачивать гвозди, мыть посуду,. <...> любит деньги на приобретение лакомств. <...> Часов не знает и комбинаций стрелок не понимает».

Антон же в письмах из Ниццы не интересовался ни таксами, ни племянниками. Он уже настолько прижился в Русском пан­сионе, что сырыми, не подходящими для прогулки вечерами снова взялся за перо.