И социальному развитию

 
104 
Не  расскажешь  же  об  этом  Манюшке,  дочери  соседа,  колхозного 
сапожника,  –  девочке,  прибегавшей  каждый  день,  чтобы  принести  воды, 
подмести полы, поставить самовар. 
Изредка  заходил  сторож  Тихон.  Он  еще  помнил,  как  отец  Катерины 
Петровны приезжал из Петербурга в село, строил дом.  
Тихон был тогда мальчишкой, но уважение к старому художнику сохранил 
на всю жизнь. Глядя на его картины, он громко выражал одобрение. 
Тихон  помогал  по  хозяйству:  рубил  в  саду  засохшие  деревья,  пилили  их, 
колол дрова. И каждый раз, уходя, останавливался в дверях и спрашивал: 
– Катерина Петровна, Настя пишет или нет? 
Катерина Петровна молчала. 
–  Ну,  что  ж,  –  говорил  он,  не  дождавшись  ответа.  –  Я  пойду,  Катерина 
Петровна. 
– Иди, Тиша, – шептала Катерина Петровна. – Иди! 
Он  выходил,  осторожно  прикрыв  дверь,  а  Катерина  Петровна  начинала 
тихонько плакать. Ветер свистел за окнами в голых ветвях. Огонек настольной 
лампы вздрагивал на столе. Казалось, он был единственным живым существом 
в пустом доме, - без этого слабого огня Катерина Петровна и не знала бы, как 
дожить до утра. 
Ночи  были  уже  долгие,  тяжелые.  Рассвет  все  больше  медлил,  все 
запаздывал. 
Настя,  дочь  Катерины  Петровны  и  единственный  родной  человек,  жила 
далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад. 
Катерина  Петровна  знала,  что  у  Насти  свои дела,  интересы,  свое  счастье. 
Лучше  не  мешать.  Поэтому  Катерина  Петровна  очень  редко  писала  Насте,  но 
думала о ней все дни. 
Писем  от  Насти  тоже  не  было,  но  раз  в  два-три  месяца  веселый  молодой 
почтальон Василий приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей. 

 
105 
Когда Василий уходил, Катерина Петровна сидела, растерянно, с деньгами 
в руках. Потом она надевала очки и перечитывала несколько слов на почтовом 
переводе. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет времени не то что 
приехать, а даже написать письмо. 
Как-то  в  конце  октября,  ночью,  кто-то  долго  стучал  в  заколоченную  уже 
несколько лет калитку в глубине сада.  
Катерина Петровна оделась, впервые за этот год вышла из дому. 
Шла она медленно. От холодного воздуха разболелась голова. 
Около калитки Катерина Петровна тихо спросила: 
– Кто стучит? 
Но на ее вопрос никто не ответил. 
– Наверное, послышалось, – сказала Катерина Петровна и побрела назад.  
Она остановилась отдохнуть у старого дерева, взялась рукой за холодную, 
мокрую ветку и узнала: это был клен. Его она посадила давно, еще девушкой, а 
сейчас он стоял облетевший, озябший. 
Катерина Петровна пожалела клен, потрогала ствол, побрела в дом и в ту 
же ночь написала Насте письмо. 
«Ненаглядная моя, – писала Катерина Петровна. – Зиму эту я не переживу. 
Приезжай хоть  на день.  Дай  поглядеть на  тебя,  подержать твои руки.  Стара  я 
стала и слаба оттого, что тяжело мне не только ходить, а даже сидеть и лежать. 
В  этом  году  осень  плохая.  Так  тяжело.  Вся  жизнь,  кажется,  не  была  такая 
длинная, как одна эта осень». 
Настя работала секретарем в Союзе художников. 
Письмо  от  Катерины  Петровны  Настя  получила  на  работе.  Она  спрятала 
его  в  сумочку,  не  читая,  –  решила  прочесть  после  окончания  рабочего  дня. 
Письма  от  матери  вызывали  у  Насти  вздох  облегчения:  если  пишет  –  значит, 
жива. Но вместе с тем от них начиналось беспокойство, будто каждое письмо 
было безмолвным укором. 

 
106 
После работы Насте надо было пойти в мастерскую молодого скульптора 
Тимофеева,  посмотреть,  как  он  живет,  чтобы  потом  сообщить  об  этом 
правлению Союза. 
Открыл сам Тимофеев. 
– Проходите, – сказал он. 
Настя прошла в мастерскую художника. 
– Покажите мне вашего Гоголя, – попросила Настя. 
Художник снял с одной из фигур мокрые тряпки. 
–  Ну  вот  он,  Николай  Васильевич!  Смотрите!  –  сказал  художник.  Настя 
вздрогнула. На нее смотрел человек так, как будто знал ее очень давно. 
«А  письмо-то  в  сумочке  нераспечатанное,  –  казалось,  говорили 
гоголевские глаза. – Эх, ты!» 
– Ну что? – спросил Тимофеев. 
–  Замечательно!  –  с  трудом  ответила  Настя.  –  Это  действительно 
превосходно. 
Настя  вернулась  в  Союз  художников,  прошла  к  председателю  и  сказала, 
что  нужно  сейчас  же  устроить  выставку  работ  Тимофеева.  Председатель 
подумал и дал согласие. 
Настя  вернулась  домой,  в  свою  комнату  на  Мойке,  и  только  там  прочла 
письмо Катерины Петровны. 
–  Сейчас  ехать!  –  сказала  она  и  встала.  –  Разве  отсюда  сможешь  уехать! 
Столько много работы! 
Она  подумала  о  переполненных  поездах,  пересадке,  засохшем  саде,  о 
материнских  слезах,  о  скуке  сельских  дней  –  и  положила  письмо  в  ящик 
письменного стола. 
Две недели Настя занималась устройством выставки Тимофеева. Выставка 
открылась  вечером.  Тимофеев  был  недоволен  и  говорил,  что  нельзя  смотреть 
скульптуру при электричестве. 
– Мертвый свет! – говорил он. 

 
107 
– Какой же свет вам нужен? – спросила Настя. 
–  Свечи  нужны!  Свечи!  –  закричал  Тимофеев.  –  Как  же  можно  Гоголя 
ставить под электрическую лампу. Абсурд! 
На  открытии  выставки  были  скульпторы,  художники.  Говорили  много, 
хвалили Тимофеева. 
Во время обсуждения Насте передали телеграмму. 
Настя незаметно вскрыла телеграмму, прочла и ничего не поняла: 
«Катя помирает. Тихон» 
«Какая Катя? – растерянно подумала Настя. – Какой Тихон? Наверное, это 
не мне». 
Она  посмотрела  на  адрес:  нет,  телеграмма  была  ей.  Тогда  только  она 
заметила тонкие печатные буквы: «Заборье». 
Выступал Першин. 
–  В  наши дни,  –  говорил,  –  забота  о человеке становится той прекрасной 
реальностью, которая помогает нам расти и работать… 
Кто-то тронул Настю сзади за руку. Это был один из художников. 
–  Что?  – спросил он  шепотом и  показал  глазами на  телеграмму.  –  Что-то 
неприятное? 
– Нет, – сказала Настя. – Это так… От одной знакомой… 
Все смотрели на Першина, но чей-то внимательный взгляд Настя все время 
чувствовала  на  себе  и  боялась  поднять  голову.  «Кто  бы  это  мог  быть?  – 
подумала она. – Неужели кто-нибудь догадался?» 
Она  с  усилием  подняла  глаза  и  тотчас  отвела  их:  Гоголь  смотрел  на  нее, 
усмехаясь. 
Настя  быстро  встала,  вышла,  торопливо  оделась  внизу  и  выбежала  на 
улицу. 
 Падал  снег.  На  Исаакиевском  соборе  выступила  серая  изморозь.  Хмурое 
небо все ниже опускалось на город, на Настю, на Неву. 
«Ненаглядная моя, – вспомнила Настя недавнее письмо. – Ненаглядная!» 

 
108 
Настя  села  на  скамейку  в  сквере  и  горько  заплакала.  Снег  таял  на  лице. 
Настя вздрогнула от холода и вдруг поняла, что никто ее так не любил, как эта 
покинутая ею старушка, там, в Заборье. 
«Поздно! Маму я уже не увижу», – сказала она про себя и вспомнила, что 
за последний год она впервые произнесла это детское милое слово – «мама». 
Она быстро встала и побежала. 
«Что ж это, мама? Что? – думала она, ничего не видя. – Мама! Как же это 
могло  так  случиться?  Ведь  никого  же  у  меня  в  жизни  нет.  Нет  и  не  будет 
роднее. Лишь бы успеть, лишь бы она увидела меня, лишь бы простила». 
Настя пришла на вокзал. 
Она опоздала. Билетов уже не было. 
Настя стояла около кассы, она не могла говорить, чувствуя, как от первого 
же сказанного слова она заплачет. Пожилая кассирша выглянула в окошко. 
– Что с вами, гражданка? – спросила она. 
– Ничего, - ответила Настя. – У меня мама… 
Настя повернулась и быстро пошла к выходу. 
– Куда вы? – крикнула кассирша. – Подождите минутку. 
В тот же вечер Настя уехала. 
Тихон пришел на почту, пошептался с почтальоном Василием, взял у него 
телеграфный бланк и начал что-то писать на бланке корявыми буквами. Потом 
осторожно сложил бланк, засунул в шапку и пошел к Катерине Петровне. 
Катерина  Петровна  не  вставала  уже  десятый  день.  Ничего  не  болело,  но 
слабость давила на грудь, на голову, на ноги, трудно было вздохнуть.  
Манюшка  шестые сутки  не  отходила от  Катерины  Петровны.  Ночью  она, 
не  раздеваясь,  спала  на  стареньком  диване.  Иногда  девочке  казалось,  что 
Катерина Петровна уже не дышит. Тогда она испуганно начинала звать: 
– Бабушка? Ты живая? 
Катерина Петровна шевелила рукой, Манюшка успокаивалась 

 
109 
В  комнатах  с  самого  утра  было  тепло.  Манюшка  топила  печку.  Когда 
веселый  огонь  освещал  стены  комнаты,  Катерина  Петровна  осторожно 
вздыхала  –  от  огня  комната  становилась  уютной,  жилой,  какой  она  была 
давным-давно, еще при Насте. 
Пришел Тихон. 
– Что, Тиша? – спросила Катерина Петровна. 
–  Похолодало,  Катерина  Петровна!  –  бодро  сказал  Тихон  и  посмотрел  на 
свою  шапку.  –  Снег  скоро  выпадет.  Это  хорошо.  Дорога  будет  хорошая  – 
значит, и ей будет удобно ехать. 
– Кому? – Катерина Петровна открыла глаза. 
–  Да  Настасье  Семеновне,  –  ответил  Тихон  и  вытащил  из  шапки 
телеграмму. 
Катерина  Петровна  хотела  подняться,  но  не  смогла,  снова  упала  на 
подушку. 
–  Вот!  –  сказал  Тихон,  осторожно  развернул  телеграмму  и  протянул  ее 
Катерине Петровне. 
Но  Катерина  Петровна  не  взяла  ее,  а  все  так  же  умоляюще  смотрела  на 
Тихона. 
– Прочти, – сказала девочка. – Бабушка уже читать не умеет. У нее глаза 
плохо видят. 
Тихон  испуганно  огляделся  и  прочел:  «Дожидайтесь,  выехала.  Остаюсь 
всегда любящая дочь ваша Настя». 
–  Не  надо.  Тиша!  –  тихо  сказала  Катерина  Петровна.  –  Не  надо.  Спасибо 
тебе за доброе слово, за ласку. 
Катерина Петровна с трудом отвернулась к стене, потом как будто уснула. 
Тихон сидел на лавочке, курил, опустив голову, и вздыхал, пока не вышла 
Манюшка и не позвала в комнату Катерины Петровна. 
Тихон  осторожно  вошел  в  комнату.  Катерина  Петровна  лежала    бледная, 
маленькая, как будто уснувшая. 

 
110 
– Не дождалась, – пробормотал Тихон. – Эх, горе! 
Хоронили  Катерину  Петровну  на  следующий  день.  Кладбище  было  за 
селом, над рекой. 
По дороге встретилась учительница. Она недавно приехала из областного 
города и никого еще в Заборье не знала. 
Учительница  была  молоденькая,  застенчивая,  сероглазая,  совсем  еще 
девочка. Она увидела похороны, испуганно посмотрела на маленькую старушку 
в гробу. Там, в областном городе, у учительницы осталась мать – вот такая же 
маленькая, вечно взволнованная заботами о дочери и такая же седая. 
В  Заборье  Настя  приехала  на  второй  день  после  похорон.  Она  застала 
свежий  могильный  холм на  кладбище и  холодную  темную  комнату  Катерины 
Петровны, из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно. 
В  этой  комнате  Настя  проплакала  всю  ночь,  пока  за  окнами  не  начался 
рассвет. 
Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы никто не увидел и ни 
о чем не расспрашивал. Ей казалось, что никто, кроме, Катерины Петровны, не 
мог снять с нее непоправимой вины, невыносимой тяжести. 
 
 

жүктеу/скачать 1.3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: