Нестор Махно

Обе стороны выдохлись. Если махновцам не хватало бое-
припасов,то белым столь же остро не хватало людей, чтобы
развить операцию. Слащев пишет, что к вечеру 19 сентября
обстановка сложилась такая, что белым, из-за отсутствия
резервов лишенным свободы маневра, нужно было идти
ва-банк: «Малейшее промедление грозило гибелью, Мах-
но атаковал бы сам, и измотанные войска белых, имея в
тылу партизанскую конницу врага, конечно бы, не выдер-
жали» (70, № 9, 40). Можно было бы и отступить, чтобы за
ночь, отлипнув от Махно, вернуть себе свободу действий.
Но это означало бы сдачу Елисаветграда, разграбление
(термин Слащева) города и, как понимали белые, «сигнал
к восстанию» всех «тайных махновцев» в районе.
Слащев принял решение атаковать. Поскольку резервов
не было и на карту ставилось все, командирам было прика-
зано возглавить атаку и идти впереди цепей. Начавшийся
с рассветом этот отчаянный приступ позиций Повстанче-
ской армии увенчался успехом: в 8 часов утра Слащев уже
отдавал приказы на станции Новоукраинка. Махновцы же,
взорвав захваченный у белых бронепоезд «Непобедимый»,
бросив три орудия и 400 пленных, потянулись отступать
дальше на запад, в стороне от железных дорог, а то и вовсе
по бездорожью, чтобы затруднить преследование. Волин
вспоминает это время как исключительно тяжелое для
Повстанческой армии: в гигантском обозе было 8 тысяч
раненых – столько же, сколько боеспособных в строю, – ме-
дикаментов не было, и люди гнили заживо, боеприпасов
тоже не было, дрались махновцы отчаянно и каждодневно,
но уже без надежды на победу. В этих боях были убиты
очень близкие Махно люди: брат Григорий и любимый
адъютант Петя Лютый. Сам Махно спал урывками, едва по
три-четыре часа, не снимая гимнастерки. Посылаемые во
все стороны патрули приносили сведения сплошь неуте-
шительные: помощи ждать неоткуда, фронт ушел далеко
288
насмешка истории: к тому времени, когда сменивший
Деникина Врангель дозрел до подобных деклараций,
петлюровская армия, разбитая сначала белыми, а потом
красными, уже не представляла никакой силы. Белое
движение, ища опоры, опять хваталось за пустоту.
Генерал Я. А. Слащев, долгое время возглавлявший опе-
рации белой армии против Петлюры и Махно, позднее –
после жестокой обиды, нанесенной ему Врангелем (разжа-
лование в рядовые), и амнистии советского правительства,
– читая лекции в Высшей военной академии для будущих
красных командиров, не без горькой самоиронии отме-
чал, что самонадеянность деникинского командования,
решившего сразу победить всех врагов белой идеи, не мог-
ла просто так сойти с рук. То, что ставка считала ликвида-
цию Махно делом второстепенной важности, он полагал
жесточайшей ошибкой: «Эта слепота ставки и штаба войск
Новороссии была неоднократно и жестоко наказана» (70,
№ 9, 39). Проследим за развитием событий.
В двадцатых числах августа белые впервые начали тес-
нить Махно в районе Помощной и Новоукраинки, но дей-
ствия частей были согласованы плохо, сил для разгрома
Махно – явно недостаточно – и в результате наступавшие
были отбиты, потеряв бронепоезд «Непобедимый», захва-
ченный повстанцами. Махновские «банды» в очередной
раз обнаружили поразительную для тех, кто сталкивал-
ся с ними впервые, боеспособность. В эти дни в штабах
белых появилась даже порожденная чувствами уязвлен-
ного самолюбия и офицерской гордости легенда, согласно
которой всеми маневрами махновцев руководил некий
Клейст, полковник германского генерального штаба, кото-
рого Махно заманил к себе на службу, дополняя стратеги-
ческий ум германца своей жестокой, несгибаемой волей и
знанием местного населения. С Клейстом благородному
офицерству не стыдно было состязаться в тактике, Клейсту
285

не стыдно было даже кое в чем уступить: лишь сознание
того, что сопротивляется и совершает маневры грязное
мужичье, «бандиты», – было непереносимо. Меж тем дело
обстояло именно так. Хладнокровный, не склонный к ми-
фотворчеству и самообману Слащев, командовавший 4-й
дивизией, действовавшей против махновцев, бесстрастно
отмечал: «Ему (Махно) надо было отдать справедливость…
в умении быстро формировать и держать в руках свои ча-
сти, вводя даже довольно суровую дисциплину. Поэтому
столкновения с ним носили всегда серьезный характер, а
его подвижность, энергия и умение вести операции дава-
ли ему целый ряд побед над встречавшимися армиями»
(70, № 9, 38).
В начале сентября белые предприняли новую попытку
сбить Махно с занимаемых позиций, наступая от Елиса-
ветграда и Арбузинки, но вновь потерпели неудачу и Ар-
бузинку потеряли. Слащев наблюдал: «Махно действовал
сокрушительными налетами и крайне быстро, т. к. обста-
новка требовала высшей энергии и быстроты действий»
(70, 39).
12 сентября: белые силами своих 4-й и 5-й дивизий и
двух казацких конных полков начали новое наступление
на Махно, пытаясь зайти повстанцам в тыл через заня-
тый петлюровцами Ольвиополь. Это им удалось, так как
петлюровцы, словно боясь поверить в неизбежность вой-
ны с Добровольческой армией, действовали с необыкно-
венной предупредительностью и, предпочитая держаться
от белых на расстоянии пушечного выстрела, услужливо
оставляли занимаемые ими местечки при первом же при-
ближении славного воинства российского (одновременно,
как не без оснований подозревал Слащев, они снабжали
боеприпасами махновцев, хотя и те и другие старались
скрыть эту связь).
286
Ожесточенные бои белых с махновцами продолжались
неделю. «Махно дрался упорно, – пишет Слащев, – все вре-
мя переходя в контратаки и действуя на тылы белых на-
летами своей многочисленной конницы…» (70, № 9, 40).
17 сентября Махно, теснимый с разных сторон, нащупал
во фронте белых слабое место и, опрокинув 5-ю дивизию,
повел наступление на Елисаветград, захватив пленных и
несколько орудий. В городе началась паника, спешная эва-
куация всех деникинских учреждений. Узнав, что махнов-
цы на окраине Елисаветграда и городу «грозит неминуе-
мая опасность быть преданным на разграбление жестоких
банд», в ставке белых осознали, наконец, что дело куда
серьезнее, чем предполагалось. Тогда спешно была обра-
зована так называемая «ольвиопольская группа войск»,
подчиненных единому командованию бывшего команди-
ра 4-й дивизии Слащева. Командир 5-й дивизии пытался
возмущаться, так как он был старше чином, но обстанов-
ка была слишком серьезная, чтобы дать разгореться этим
генеральским амбициям, и за несколько часов конфликт
утрясли. В ночь на 19 сентября Слащев получил приказ
ставки: «…спасти Елисаветград во что бы то ни стало» (70,
№ 9, 40).
На рассвете 19-го он двинул против Махно свою «гвар-
дию» – Лабинский офицерский полк, численностью всего
в 250 человек, но каждый из этих двухсот пятидесяти, как
говорится, стоил трех. Лабинцы ударили Махно в тыл и
произвели в рядах его панику. Махновцы отступили от
Елисаветграда на запад, но быстро опомнились. Весь день
длился упорный бой, однако попытки белых рассечь Мах-
но надвое на линии Помощная—Новоукраинка все-таки
не кончились ничем. К вечеру махновцы даже пытались
контратаковать, но им во фланг вновь был брошен бата-
льон офицерского полка, который отогнал атакующих в
исходное положение.
287

штаб ощущал растущую неизбежность встречи с Красной
армией. Какова будет эта встреча, понять было трудно,
потому что, с одной стороны, она знаменовала бы победу
над общим врагом, но, с другой – потребовала бы, мягко
говоря, объяснения, на каком основании товарищ Махно
дерзил товарищу Троцкому в июне 1919 года, и готов ли
прославленный батька отказаться от бесчисленных своих
самовольств и от ереси «вольного советского строя»?
В махновских «верхах» это вызывало нервозность. И ес-
ли для мобилизованных крестьян было, наверное, мало
разницы в тот момент, у красных или у Махно придется
им служить, то для мятежных частей «ядра», переметнув-
шихся к Махно в Новом Буге, это был не праздный вопрос
и уж тем более он был не праздный для командиров этих
частей и некоторых членов штаба (Попов, если помним,
так и ходил, заочно приговоренный к расстрелу после ле-
воэсеровского мятежа). Несмотря на то, что в Реввоенсо-
вете махновцев было в это время два коммуниста, были
и командиры-большевики, невидимая грань все же раз-
деляла махновское войско. Слащев должен был если не
знать, то хотя бы догадываться о том, что в махновском
«орешке» есть глубокая червоточина. Еще 21 ноября газе-
та «Путь к свободе» предупреждала, что в случае встречи
с красными частями Повстанческой армии нужно быть
готовой ко всему, в том числе и «к возможному столкно-
вению с приближающейся большевистской властью» (69,
51). Предусматривалось строго следить за ненадежными
командирами, чтобы воспрепятствовать их переходу на
сторону большевиков… Было совершенно очевидно, что
армия, сохраняющая единство только перед лицом внеш-
него врага, не вполне боеспособна.
Белые учитывали это. Им должна была стать известной
трагическая история Михаила Полонского, в которой обна-
ружилась вдруг изнанка махновского режима, – и вольно-
364
Результат оказался совершенно неожиданным: Махно
распорядился выдать по списку материю на платье. Не
помню, что получили мальчики, но нам с сестрой достался
материал на платье и еще на юбку и блузку…»
Представьте, как трепетали родители за жизнь детей,
когда после красных и белых, григорьевцев и петлюровцев
Махно истребовал списки. Как должны были бояться доно-
са, чтобы выдать ему своих детей… И каково, в результате,
было удивление? Впервые власти дали обнищавшему насе-
лению хоть что-то… Боже мой! Какие странные повороты
судеб и истории!
Рассказ о пике махновщины, о махновской республи-
ке, образовавшейся осенью 1919 года в излучине Днепра,
должен был бы, наверное, начинаться не с таких вот воль-
ных наблюдений, а с какого-нибудь обобщения – скажем,
с очерка по истории социалистических утопий. И тогда, ко-
нечно, нужно вспомнить и Запорожскую Сечь, и пиратские
республики и братства на островах Карибского моря и в
дельте Миссисипи, и колонии иезуитов в Америке, и так
далее – вплоть до коммун хиппи и «новых левых», которые
со временем превратились в обычные кооперативы и в
таком виде, или в виде сквотов, с радиостанцией для «неза-
висимого вещания», существуют до сих пор. Республичка
махновцев просуществовала всего около двух месяцев, но
в ней обнаружились не только курьез, но и урок челове-
честву. Мы должны попытаться понять, почему великая
бюрократическая утопия большевиков подмяла под себя
и поглотила маленькую дикорастущую утопию махнов-
цев. Как бюрократы в очередной раз оказались сильней
бунтарей, которые в конечном счете не смогли противо-
поставить наступлению формирующейся системы ничего,
кроме древнего демократического права казацкого круга
– назовем этот круг «вольными советами», – которые, ра-
313

зумеется, формирующаяся тоталитарная власть принять
не могла.
Вот теперь минуя Платона и прочих древних с их «иде-
альными республиками», совершим все же краткий обзор
политического утопизма, который, в отличие от мифоло-
гии и религии с их образно-метафорическими представле-
ниями о царстве Добра, ищет разрешения драматических
противоречий действительности в создании некой поли-
тически безупречной организации, которая бы обеспечила
счастье если не поголовно каждому, то уж, во всяком слу-
чае, гигантскому большинству людей.
Кампанелла и Томас Мор дали известнейшие описания
таких общественных устройств, продемонстрировав за-
одно, сколь ограничены возможности индивидуального
человеческого разума: читая «Утопию» или «Город солн-
ца», нельзя не поразиться, насколько плоска и мелочно
регламентирована жизнь в этих идеальных государствах,
насколько нивелирована (или просто еще не выявлена?) в
них личность. Но сколь бы ни были схоластичны их писа-
ния, в которых все страстное, мистическое, все не поддаю-
щееся бухгалтерскому учету в человеке игнорировалось –
и сам этот человек, по мнению авторов, существо исклю-
чительно мозговое, рациональное (хотя это опровергалось
всей человеческой историей и литературой от Гомера до
Шекспира), был отдан во власть Идеального Государства.
Эта хилая, нездоровая литературная традиция обрела но-
вую кровь и дальнейшее развитие во времена француз-
ского Просвещения. Разум искусил блистательных фран-
цузов идеей переустройства мира по своим законам (они
казались открытыми), сообразно предписаниям Природы
(они считались известными), и это казалось столь же есте-
ственным и осуществимым делом, как преобразование
ландшафта по законам парковой архитектуры с необходи-
мыми в этой архитектуре аллеями, шпалерами, беседка-
314
«Окружать» республику партизан силами в 15 тысяч че-
ловек не имело никакого смысла. Махно и так, в некотором
смысле слова, находясь в белом тылу, был «окружен». Нуж-
но было найти способ его уничтожить. Слащев не упустил
из внимания поразительную для Махно пассивность. Из
этого он совершенно верно выводил, что Махно оказался
в абсолютно для себя непривычной ситуации: прикован к
территории, связан «столицей» и почти регулярной арми-
ей, для жизнеобеспечения которой нужны были нормаль-
но работающие железные дороги и мастерские, которые
едва теплились, госпитали, для работы которых не было
ни персонала, ни лекарств… Слащев понял: самый верткий
противник его утратил подвижность.
Белый генерал, понятно, не мог вполне знать, насколь-
ко тяжело положение Повстанческой армии. Привыкшая
жить на подножном корму, армия быстро выжрала все в
прифронтовой полосе и заголодала. Немедленно упала
дисциплина. Пошли дожди – и вспыхнул неостановимый,
как степной пожар, тиф. Я упоминал уже о страшной эпи-
демии 1919 года, скосившей в России и на Украине больше
людей, чем война. Лекарств не было. Медперсонала не хва-
тало даже в городах. Еще в октябре, на александровском
съезде Советов, кто-то из делегатов возмущался тем, в
каких ужасающих условиях пребывают раненые бойцы:
«Раненые повстанцы совершенно лишены медицинского
обслуживания, еды, нет даже одеял и подушек, даже соло-
мы, – люди лежат на голом полу и умирают подчас толь-
ко из-за недостаточного за ними ухода» (95, 615). Но чем
дальше в зиму, тем положение делалось хуже – достаточ-
но сказать, что к моменту встречи махновцев с красными
как минимум десять тысяч солдат Повстанческой армии
валялось в тифу.
К этому добавлялось и еще кое-что, по-видимому, не
оставшееся тайной для белого командования. Махновский
363

стал вял, нерешителен. Целый месяц деникинские броне-
поезда из-за Днепра обстреливали махновскую столицу
Екатеринослав, и махновцы, проявлявшие неимоверную
изобретательность в партизанских авантюрах, так и не
смогли выдумать ничего, чтобы прекратить этот назойли-
вый обстрел, который ужасно затруднял жизнь в городе.
Какова была численность махновской армии в послед-
ние месяцы 1919 года, в точности неизвестно. Мелькающая
в литературе цифра в 80 тысяч человек является явным
преувеличением. Французский историк Александр Скирда
дает более скромную статистику – 28 тысяч человек при
50 орудиях и 200 пулеметах. Наиболее дотошный из со-
ветских историков махновщины М. Кубанин пишет, что у
Махно было 40 тысяч пехоты и 15 тысяч конницы, то есть
поболе народу, чем в «штатной» большевистской армии
(40, 173).
Все это, однако, нисколько не смущало Слащева. Он оце-
нивал «ядро» Махно в 15 тысяч человек и в дальнейшем,
казалось, совсем не принимал в расчет отмобилизованные
по решению александровского съезда 40 тысяч махнов-
ской пехоты.
Чтобы разбить партизан, нужна была стратегия. Воз-
можно, среди высших чинов белого командования только
Слащев, ранее имевший дело с Махно, понимал это. Он
размышлял: «Предыдущие боевые столкновения выясни-
ли… что Махно вовсе не боится окружения, а даже сам
на него напрашивается, действуя в таких случаях своими
свободными от окружения отрядами конницы на тыл про-
тивника… К моменту же тактического окружения, если ему
до этого еще не удалось нанести поражение противнику,
он выбирал один из подходящих отрядов окружавшего его
врага и, напав на него всеми силами, прокладывал себе
дорогу…» (70, № 12, 41–42).
362
ми, водопадами и буленгринами. Отцы «Энциклопедии»,
в частности Дидро, дали новый толчок к изобретательству
в области общественного устройства. Основным принци-
пом такового виделось равенство, причем не только ра-
венство в правах, а равенство имущественное, или даже
отсутствие личного имущества. Из подобного равенства
вытекали некая общая размеренность и направленность
жизни, общий труд, стремление к разумному идеалу, в
котором материальный достаток сочетался бы с гармони-
ческим развитием личности. Бесконечные вариации этой
темы мы встречаем у аббата Габриэля Бонно де Мабли,
считавшегося в XVIII веке в Париже большим авторитетом
в вопросах политики и морали, и у Морелли, который сам
по себе является загадкой. До сих пор, например, неясно,
в самом ли деле он опубликовал в 1755 году в Амстердаме
свое главное произведение – «Кодекс природы, или Ис-
тинный дух ее законов», – или же «Морелли» – не более
чем литературный псевдоним, которым прикрылся кто-то
из первых умов эпохи Просвещения. «Кодекс природы»
требовал от человека принятия трех основных законов:
первый из них отменял частную собственность, второй
гарантировал каждому право на труд и на содержание, тре-
тий обязывал каждого заниматься общественно полезным
трудом…
Все это вновь и вновь варьируется затем у Бабёфа и его
последователей и, наконец, у Сен-Симона и Фурье. И хотя
поражение революции 1848 года в Европе заставило го-
ворить о «крахе социализма» или, во всяком случае (это
отметил Бакунин), о зловредности всякого социалисти-
ческого доктринерства – на протяжении всего XIX века
не прекращались попытки дать возможно более точное и
подробное описание «идеального государства».
Отношение к ним свысока недостойно: в копилку че-
ловеческой мысли утописты привнесли немало ценного
315

– от экологически оправданной идеи скромного, без из-
лишеств, потребления природных ресурсов до программ
социального страхования, формулы акционерных пред-
приятий и выраженной в новых терминах идеи человече-
ского братства и солидарности. Однако, отметим, именно
это казалось наименее ценным ультрареволюционерам
конца XIX – начала XX веков.
В России народная традиция, потянувшаяся сначала еще
от казачества и старообрядцев, стяжания себе на земле
райской жизни не путем преобразования государства, а
путем максимального удаления от него, естественным об-
разом подталкивала теоретиков русского революционного
движения видеть будущее коммунистическое общество
как общество без государства, общество анархическое. Не
случайно автором одного из наиболее крупных русских
утопических манифестов стал «апостол анархии» – князь
П. А. Кропоткин. Сегодня, читая его доклад об идеале буду-
щего строя, с которым он выступил на заседании кружка
«чайковцев» в 1873 году, понимаешь, что такой идеал мог
вызреть только в голове революционера молодого, сравни-
тельно мало еще искушенного в науках, не побывавшего
ни разу в Европе и к тому же добровольно принявшего
идеалы и даже предрассудки экономически очень мало
развитого народа за идеалы будущего строя. У Кропоткина
было одно несомненное оправдание – как бы экономиче-
ски или политически мало ни был развит русский народ,
от своего государства он ведал только одно: рекрутчину,
самодурство чиновников и самое презрительное к себе
отношение. Честное слово, не знаю – у кого бы в России
хватило бы духу написать об «идеальном государстве»!
Оказавшись потом во Франции и Англии, занявшись все-
рьез историей и социологией, Кропоткин никогда более не
возвращался к политическим крайностям своего трактата,
а после Октября и подавно – некоторые свои политиче-
316
Разгром
В ноябре ольвиопольская группа белых, в свое время
упустившая Махно под Уманью и ввязанная в бои с Петлю-
рой, завершила разгром петлюровцев. Часть из них ушла
через польскую границу и влилась в грандиозную, никогда
не бывалую в Польше армию Пилсудского, снаряжаемую
французами и англичанами для войны с красной Россией.
Другая часть ушла в подземное русло бандитизма, который
был жесточайшим бичом всех без исключения властей,
сменявшихся на Украине с 1917 по 1920 год. Так или иначе,
у белых высвободились, наконец, руки для спешного опе-
рирования глубоко укоренившейся заразы – республики
Махно. Болезнь пустила повсеместные метастазы: не толь-
ко в «махновских» губерниях было неспокойно, но и под
Херсоном и Елисаветградом, где всего несколько месяцев
назад бушевало григорьевское восстание против больше-
виков, вновь поднялись крестьяне. Размах движения был
таков, что давал повод белому командованию говорить о
«восставших республиках» в этих губерниях.
Возглавить операции против Махно вновь должен был
Слащев, назначенный командиром специально сформиро-
ванного третьего армейского корпуса силою в десять ты-
сяч человек. С востока, со стороны Александровска, надеж-
но сковывали действия партизан части Синельниковской
группы – 5 тысяч человек. У Махно людей было несрав-
ненно больше, но, как бы ни странным казалось это, в
момент наибольшего могущества махновщины вдруг ста-
ла замечаться в ней какая-то болезненная немочь. Махно
361

потоньше, студент, красавец. Ходил в студенческой фу-
ражке. Что-то такое было в нем, чего ей, может, так не
хватало…
Потом Полонский меня вызвал: „Знаете, Женя,– говорит.
– Меня вызывают в Екатеринослав. Я скоро уеду отсюда. А
сейчас хочу отправить жену и ее сына. Дам вам две тачанки
и кучера. Поедешь с ними“.
Я, конечно, очень хотел в Екатеринослав. Там большой
город, много наших, там все. И мы поехали с ними. Что-
то около двухсот километров нам проехать нужно было…
Медленно ехали, грязь жуткая. Но встречали и кормили
нас везде очень хорошо крестьяне: командирская жена с
ординарцем едет…
Чуть-чуть я их до Екатеринослава не довез. Помню:
Сурско-Литовск, километров двадцать от города. Выпал
снег. Что-то меня зазнобило, голова стала болеть…
Когда подъехали к Екатеринославу, остановились возле
какого-то домика на окраине. Я был уже почти без
сознания. Тиф. Видимо, в этом домике оставили меня.
Я иногда просыпался: где они? Ничего не знаю… Потом
пришла какая-то женщина, сказала, что она от партийной
организации. Не знаю, как разыскали меня. В следующий
раз очнулся – уже в больнице…»
Евгений Петрович Орлов, свалившись с тифом, так тогда
и не узнал, что сталось с Полонским и его женой…
Махно вызвал Полонского на совещание командного
состава армии в самом конце ноября. В середине декаб-
ря белогвардейские части Слащева пробили махновский
фронт у Пятихаток и стремительно двинулись на Екате-
ринослав. Еще через две недели махновская республичка
была смыта с политической карты Гражданской войны по-
токами разгромленной красными под Орлом, поспешно
отходящей на юг Добровольческой армии…
360
ские императивы (например, равенство в праве на труд
и в труде, в способах образования, в общественных пра-
вах и обязанностях) пытался из политической плоскости
перевести в план, так сказать, моральный. Равенство в
труде во времена революции обернулось бесконечными
издевательствами над «буржуями», а отрицание «привиле-
гированного труда» – уравниловкой и даже репрессиями.
Сам Кропоткин, поселившийся в Дмитрове, для местного
совдепа был очень сомнительной фигурой: «старым кня-
зем» с неясными революционными заслугами, занятым
почти непрерывно «привилегированным трудом»… Ведь
он писал свою «Этику»!
Кропоткин, впрочем, уже в 1873 году понимал, что по-
дробное описание идеального жизнеустройства бессмыс-
ленно и бесполезно, и оговаривался, что все сказанное
рисует идеал будущего строя лишь в самых общих конту-
рах, прочертить и расцветить которые должна сама жизнь
в ходе своего революционного переустройства.
Жизнь, как ей и положено, внесла свои коррективы.
Некоторые пункты «записки» – в России большевиков
так же, как и в махновской республике, – оказались
воплощенными в действительность поистине с пародий-
ной буквальностью. Особенно это касалось переделов
имущества, квартир, капиталов «в звонкой монете и
ценных вещах». Махновцы сразу изъяли деньги из банков
и конфисковали имущество ломбардов, куда население
запрятало его от деникинцев: в Екатеринославе, судя
по неоднократным упоминаниям, партизанские вожаки
щеголяли с золотыми цепочками на шеях и браслетами
на руках. Махновская казна и далее пополнялась почти
исключительно за счет «контрибуций». На александров-
скую буржуазию, например, была наложена контрибуция
в 50 миллионов рублей – но, видно, и буржуазия была
доведена войной до истощения, ибо даже скорым на рас-
317

праву партизанам удалось собрать лишь 7 миллионов. В
Екатеринославе из 50 миллионов собрали 10, в Бердянске
из 25–15, в Никополе 8 из 15.
«Мероприятия» махновщины кажутся поистине дове-
денным до крайности революционным варварством. Это,
конечно, так. Однако, оказавшись перед необходимостью
управлять сравнительно обширной территорией и, сле-
довательно, налаживать снабжение, финансы, городское
хозяйство и т. д., махновцы пошли не дальше большевиков
и точь-в-точь повторили их опыт 1917–1918 годов, когда
большевизм был молод, зелен, горяч и утверждал свою
власть при помощи штыка и контрибуций.
Тут еще раз вспомним, что махновская республичка
просуществовала-то всего два месяца в кольце фронтов.
За это время ни одна – ни белая, ни красная, ни какая-либо
другая – власть ничего не успевала наладить. Вспомним
Москву в декабре 1917-го, через полтора месяца после ок-
тябрьского переворота: это израненный, одичавший, го-
лодный город. А Ярославль? А Самара? А Саратов? Я бы эту
тему предпочел вообще не трогать. Если бы Махно продер-
жался подольше – и при нем, можно не сомневаться, тоже
все как-нибудь устроилось бы. Трудно, конечно, ожидать,
что махновские власти в управлении городом проявили
бы вдумчивость и компетентность земских городских дум,
занимавшихся городским самоуправлением до Октября.
Но что поделаешь! Дело партизана – сражаться и поги-
бать, тяжкое бремя власти пригнетает и унижает воина,
тогда как битва в вольном поле и своевременная гибель
запечатлеваются навеки в памяти потомков.
Забытый ныне писатель Ефим Зозуля в одном из сво-
их рассказов блистательно описал, как входит в украин-
ское местечко партизанский отряд: рассыпанный строй
«грязных, лишаистых, пыльных людей, обветренных, обо-
рванных, обвешанных рыжими, облезлыми винтовками,
318
вот познакомился там с его женой Татьяной и с сыном ее,
Юрочкой. Шесть лет ему было…
И наших там же нашел: Гришуту, Бориса. Гришута – его
настоящая фамилия Конивец была, он в истории фигури-
рует,
4
– мне сказал: никакой самодеятельности. Изучать
настроение в армии, но аккуратно. Потому что Полонский
ему сказал, что махновская армия в том виде, в котором
она существует, будет разгромлена, конечно. Надо до раз-
грома выяснить, какие части можно сагитировать в Крас-
ную армию. Надо сказать, что Полонского самого дома
почти не бывало: никопольский боевой участок очень об-
ширный был – от Никополя до Хортицы, до самого Днепро-
строя сейчас. Полонский – он уже не в своей знаменитой
красной черкеске ходил, а в кожаной тужурке, – постоянно
объезжал фронт. То на тачанке, то верхом. Татьяна жало-
валась – что ей трудно жить. Что он… грубоват с ней, что
ли. Ведь в Повстанческой армии командир полка – это
колоссальная должность была, колоссальная власть у че-
ловека. В Красной Армии еще комиссар был, партийная
организация – командир под контролем. А здесь батька –
царь и бог. Хочешь самогон – пожалуйста, пей. Женщин
хочешь – пожалуйста. Я не хочу сказать, что Полонский
злоупотреблял в этом отношении. Просто такое всевла-
стие, оно невольно воспитывало крутость в человеке. И ей
это было тяжело. Она необычайной красоты была женщи-
на, высокая брюнетка, чем-то похожая на Веру Холодную.
Муж у нее был белый офицер, и, когда Полонский со своим
полком брал Крым летом 1919-го, он нашел ее. И вот…
Мне показалось… Конечно, это только мое субъективное
впечатление… Мне показалось, что между нею и Борисом
какие-то особые отношения начинают складываться. Он
4
Известен как автор мемуаров «1919 год в Екатеринославе и Алек-
сандровске» (35).
359

меня помните?“ – „А кто ты такой, что я помнить должен?“
– „Так и так, – говорю, – был у вас от союза молодежи по
борьбе с контрреволюцией. Вы нам клуб дали“. – „А, да-
да-да, – говорит. – А ну там, пошукайте, где та книга, где
я кодысь написал…“ И что вы думаете? Нашли в архиве
махновской армии мое письмо с просьбой дать нам клуб.
И мне дали удостоверение, что я действительно такой-то.
Ну, вышел с удостоверением. Однако кушать же надо?
Там немецкие колонисты – господи! – ни слова, кормят
всех. Но я не могу же сразу: „Есть давай!“ Хожу не евши.
Какой-то боец подходит ко мне, разговорился. Я ему объ-
яснил. „Давай, – говорит, – идем до батька Удовиченка“.
Крупный был командир махновский, любили его. Здоро-
венный мужик, силач. Выслушал меня, говорит: „Хай вин
иде вон в ту хату, скажет, чтобы зачислили его…“
Захожу. В парадной половине лежит на полу огромная
корова ободранная. В хате почему-то. Один ее режет. Во
дворе котлы, мясо варят. Над огнем одежда висит, прока-
ливается. Вшивые все были страшно. Никаких же санитар-
ных, банно-прачечных отрядов не было у махновцев. В то
время парикмахеры за хорошие деньги стригли машинкой.
Так из-за вшей, извиняюсь, вся машинка бывала в крови…
Раз мимо парикмахерской как раз иду. Гляжу, стоит Чу-
рилин. Наш подпольщик, коммунист. „Женя, ты куда?“ –
„Да мне, – говорю, – в Никополь надо“. А Никополь сто ки-
лометров оттуда. Переночевал у него, он мне продуктов
немножко дал в дорогу. Пошел пешком. Ночевал, где при-
дется. Однажды на хутор зашел – а там махновцы и, как
назло, пьяные все. „Э, э, э! – говорят. – Арестован. Утром
будем разбираться с тобой“. Утром хозяин говорит: „Сту-
пай с богом, они пьяные были, не вспомнят ничего“. Я
дальше пошел, по шпалам. Потом поезд какой-то… Так я
в Никополь и попал… Полонского сразу нашел: городок
маленький, начальника боевого участка всякий знает. И
358
ножами и бомбами» (23, 59). И описал ужас обитателей
местечка перед этой неведомой силой, и жизнь, наполнен-
ную будничными заботами и обычными страхами просто-
го трудящегося человека перед нелепыми жестокостями
войны.
Читая Зозулю, мы можем представить себе, как входили
в украинские местечки махновцы – точь-в-точь такие, ка-
кими описал их писатель, как шли они к центру, выбирали
себе получше дома… Ну а дальше что? Что – непременно?
Развешивали объявления. Декреты новой власти. Потом –
конфисковывали какую-нибудь типографию и начинали
печатать газеты.
Газетка «Вольный Бердянск», случайно уцелевшая в од-
ном из архивов Запорожья, сохранила для нас подробности
взятия Бердянска:
«…Для занятия города были посланы части 2-го Азов-
ского корпуса во главе с командиром т. Вдовиченко… В
полночь на 12 октября наши части подошли к Бердянску
версты на две, но неприятель открыл по ним ураганный
артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь, ввиду
чего Новоспасовский полк окопался и утром, около пяти
часов, вместе с другими частями и во главе с командиром
тов. Гончаренко, занял город.
Деникинские банды пытались… спастись, но нашим пу-
леметным огнем они почти все были уничтожены. В городе
и окрестностях нами было изрублено около 600 офицеров
и сдались 900 чел. мобилизованных…
По вступлении наших частей в город немедленно бы-
ли освобождены заключенные из тюрем, но, к великому
огорчению, палачи успели до нашего прихода совершить
тяжкое злодейство и в последнюю ночь расстрелять 200
заключенных.
До чего велик был энтузиазм повстанцев при взятии
города, показывает тот факт, что сестра милосердия Но-
319

воспасовского полка тов. Митранова, находясь все время в
передовой цепи и будучи ранена, не отставала и с громким
криком „вперед“ приближалась к городу, пока не была вто-
рично ранена, но и тогда без посторонней помощи вошла
в город.
Так бороться и умирать за революцию могут лишь воль-
ные повстанцы и подлинные дети труда. И взятие Бердян-
ска останется одной из самых красивых страниц в истории
революционной повстанческой борьбы махновцев…» (13,
21 октября 1919 г.).
Так что же правда – грабеж или геройство, порыв тру-
довых масс к новой жизни или гарцующие в золотых це-
почках партизанские батьки? А все было, все правда. И
энтузиазм рабочих – правда, и безвкусная газетная трес-
котня – тоже правда: «…Задали такую баню золотопогон-
никам, что тем приходилось вешаться на собственных под-
тяжках или стреляться из наганов, или наконец травиться
цианистым калием, чтобы не попасть в руки „озверелого
мужичья“…» Вы заметили, автору кажется, что он расска-
зывает очень веселые вещи… Были митинги. Был рынок,
базар, барахолка. Ходили любые деньги. Поскольку с фев-
раля 1917-го на Украине сменилось по крайней мере шесть
различных властей, каждая из которых расплачивалась с
населением (и с крестьянами прежде всего) своими ден-
знаками, махновцы разрешили на контролируемой ими
территории хождение всякой валюты: царского и совет-
ского рубля, петлюровского карбованца, денег деникин-
ских и донских. Почему-то советские историки считали это
вопиющей беспринципностью. Следует признать прямо
противоположное: в условиях бесконечной смены режи-
мов хождение разной валюты было единственной мерой,
которая позволяла выжить издерганному и обнищавшему
населению и наладить хоть какой-то товарооборот. Есте-
ственно, что курс всех этих карбованцев и рублей был раз-
320
зал, что Махно назначил его начальником никопольского
боевого участка, и его «железный полк» вместе с придан-
ной частью корпуса Удовиченко уходит на правый берег.
Будет держать оборону там.
Е. П. Орлов: «Мы тоже решили уходить с махновцами. Я
и Семен Новицкий пошли к Волину: нам нужны были под-
воды, потому что у нас две девушки, Вера Шапошникова
и Аня-махновка (она у махновцев медсестрой работала),
заболели тифом. Нам дали пару телег. Часть наших должна
была идти в Екатеринослав, часть – в Никополь, к Полон-
скому. Через несколько дней мы тронулись. Человек 15–20
нас было, вооруженных очень мало – пешком через Кич-
касский мост…
Вечером пришли в немецкую колонию Николайполе.
Ни одного колониста не было там, все ушли. Сметана на
столах стояла, а люди ушли. Боялись. Мы переночевали
там. После Николайполя разделились. Несколько человек
должно было к Полонскому в Никополь идти: Гришута,
Кац, товарищ Борис (он был то Борис, то товарищ Теодор),
жена Шоя Андриенко и я…
Ноябрь. Чернозем. Дождь. Грязь – колесам по ступицу.
Холод. По дороге и без дорог, прямо по стерне, двигались
толпы людей. Уходили от белых. Вечером следующего дня
снова дошли до какого-то хутора, остались ночевать. Но-
чью ворвался какой-то отряд. Кто – неясно. Рубят всех
подряд… Мы в лес побежали, нашли друг друга только на
рассвете…
Наконец, дошли до Нижней Хортицы, где стоял корпус
Удовиченко. Народу было везде набито – что-то неописуе-
мое… Болеют все, тифозные… Документа у меня никакого
не было, одет подозрительно: курточка, переделанная из
гимназической шинели, фуражка-керенка. И тут я узнаю,
что здесь находится штаб Зинченко, начальника снабже-
ния махновской армии. Пошел к нему. „Вы, – говорю, –
357

у них. В каких частях больше процент красноармейцев?
Расчленять армейскую массу…»
Большевики, верные своим принципам, готовили воен-
ный заговор.
Меньшевики действовали обычным путем интриг:
несколько делегатов, ушедших со съезда, выразили
протест против «унижения рабочего класса». Была созвана
конференция – явно в пику махновскому съезду – и
поддержала протест, заявив к тому же, что раз оскорбляют
рабочий класс, решения съезда не будут иметь для рабочих
никакого авторитета. Представители 18 крупных заводов
поставили свои подписи. Махно встревожился, отписал
рабочим страстное открытое письмо в газету, в котором с
присущей прямотой вопрошал: «Правда ли, что вы, заслу-
шав на экстренной конференции меньшевиков и эсеров
бежавших, как гнусные воры и трусы, от справедливости
произнесенного мною перед делегатами съезда, постано-
вили протестовать против справедливости? Правда ли,
что эти ублюдки буржуазии вами уполномочены?..» (40,
106).
Махно был явно обижен. Ему, как военному человеку,
не хватало выдержки для ведения нудных политических
споров. Он хотел, чтобы идея «вольных советов» была во-
площена в жизнь. Он думал, все поддержат ее, все воз-
радуются… Еще бы чуть-чуть – и горькое разочарование
благодетеля человечества, столкнувшегося с неблагодар-
ностью подданных, коснулось бы души его. Но не успел он
разочароваться.
Обстановка накалялась с каждым днем. У Александров-
ска стали появляться белые разъезды. Оттянув все силы
на Екатеринослав, махновцы не могли защитить Алексан-
дровск. Решено было уходить на правый берег, отгородить-
ся от белых Днепром. Полонский как-то пришел в «Париж»
– там было только бюро городской парторганизации, – ска-
356
ный и постоянно менялся: например, неудачи белых под
Курском и наступление красных на Орел резко повысили
курс советского рубля.
Как об историческом курьезе стоит упомянуть о том, что
много позднее, когда махновцы вновь превратились в рей-
дирующий по степям Украины партизанский отряд, они
выпустили свои шутовские деньги: белые листы бумаги
с ладонь величиной, на которых от руки была начертана
сумма – 25 или 100 рублей, – и надпись: «чем наши хуже
ваших?». Несколько таких денег вместе с двадцатью бу-
тылками вина, пятью кольцами колбасы и тремя фунтами
керенок получили актеры цирковой труппы, в которой
выступал Иван Поддубный – после того как знаменитый
борец, вместе с другими циркачами снятый махновцами
с поезда, в короткой показательной схватке осилил и по-
ложил на обе лопатки какого-то здоровенного хлопца из
батькиной свиты. Ни в одной из биографий Поддубного об
этом не упоминается, и, разумеется, к этому сообщению
можно было бы отнестись с подозрением, как и к свиде-
телю, о нем поведавшему (Петр Тарахно в книге «Жизнь
клоуна»), да, по правде сказать, я не вижу повода сомне-
ваться. Все в духе времени, в духе народа, заселяющего
эту бескрайнюю степь. И культурологическая параллель
из Гоголя мгновенно подыщется, стоит лишь перечитать
главку из «Тараса Бульбы» о приезде Тараса с сыновьями в
Сечь – про вольную жизнь бесшабашных воинов и грабите-
лей, про золото и парчу, что разметывались ими в шинках,
про дикую и неудержимую веселость ото всякой мирской
обязанности освободившегося казака, про презрение его
к награбленным дукатам и реалам и даже к самой жизни,
которая до смертного боя проходила в забвении пиров и
неистового товарищества… Как похоже, как узнаваемо!
Люди войны и грабежа, запорожцы не знали скупости –
чувства слабого накопителя и торгаша. Так же и махновцы:
321

нахватав в свои руки богатства, они тут же устраивали раз-
дачу его. Известно, что в Екатеринославе батька проводил
показательные приемы: чтобы получить вспомоществова-
ние, нуждающиеся должны были убедительно рассказать
о своей нужде. Махно выслушивал, брал жменю денег, на-
сыпал кому пригоршню, кому шапку. Иногда милость его
изливалась совершенно необъяснимым образом. Так, од-
нажды, когда уже начался в рядах армии голод, он вызвал
к себе заведующего провиантскими складами Екатерино-
слава, бывшего члена городской думы Илью Идашкина,
и велел из городских запасов выдать продукты на фронт.
Илья Яковлевич махновцев не любил. По образованию он
был юрист, знал семь языков, до революции считался бле-
стящим адвокатом и, будучи, следовательно, человеком
интеллигентным, власть голытьбы презирал. Мужество,
однако, не оставило его, и он отвечал, как думал:
– Если я выдам продукты армии, то пострадает населе-
ние города.
Махно внимательнее вгляделся в лицо крупного, кости-
стого мужчины еврейской наружности, пытаясь понять,
что заставляет того говорить правду, а не лебезить перед
ним, батькой.
– Пострадает, говоришь, население?
– Пострадает.
Илью Яковлевича вдруг отпустили с Богом; по пути,
правда, завели в какую-то комнату и одарили меховой
шубой (очевидно, «реквизированной» из ломбарда – вся
комната была завалена шубами), и, хотя Идашкин в глу-
бине души не сомневался, что и шуба – только уловка, что-
бы его расстрелять, – его не тронули, а выпроводили прочь
с дорогим подарком на плечах. И сам Илья Яковлевич, и
семья его не пострадали в Гражданскую, пережили полосу
сталинских репрессий, но в Отечественную сын и жена его
были расстреляны немцами, как евреи.
322
Никто из них не дожил ни до победы, ни до поражения.
Все они были убиты, как и подобает воинам.
Александровский съезд понял Клейна и принял решение
отправить его на фронт. На этом заседания закончились.
Захлопнулась одна из самых ярких страниц в истории мах-
новщины. Никто не знал, что в эти дни движение пере-
живает свой пик – казалось, оно только набирает силы. 28
октября повстанческие части ворвались в Екатеринослав,
были выбиты, но в начале ноября к городу подошел Махно
с основными силами и после двухдневного боя овладел
им. В Екатеринославе Махно намеревался устроить столи-
цу своей республички, хотя с той стороны Днепра город
беспрерывно обстреливали белые бронепоезда, и мирная
жизнь в нем никак не налаживалась.
В Александровске тоже было неспокойно. Съезд не ре-
шил проблемы консолидации сил. Идея «вольного совет-
ского строя» не вдохновила большевиков. И хотя в Ревво-
енсовете, который фактически был временным коалици-
онным правительством на территории партизанской рес-
публики, были представители партии, нелегальная работа
коммунистов не прекращалась.
Е. П. Орлов вспоминает: «Я уже говорил, что мы решили
сохранить явку в гостинице „Париж“. И вот как-то однажды
наша девушка, Клава, говорит: приходи туда сегодня вече-
ром. То есть в „Париж“, на конспиративную явку. Случай
чрезвычайный. Я пришел. Были коммунисты и я, комсомо-
лец. Ждем кого-то. И вдруг входит Полонский: красавец,
русый чуб, красная черкеска, белый башлык. От неожидан-
ности я даже за пистолет схватился – ведь я же не знал еще,
что он большевик, думал, махновец, начальник гарнизона.
Меня ребята – хвать: „Потише Женя, потише…“ И вот он
нам сделал двухчасовой доклад о Повстанческой армии, о
положении на фронтах. Поставил задачу: внедряться в мах-
новские части. Узнавать, чем они живут, какие настроения
355

Описывая этот эпизод, Волин пытается теоретизиро-
вать: понимал ли Клейн, что съезд выше его? Понимал ли,
несмотря на все свои раны и заслуги, свою ответственность
перед народом?
Да ничего не понимал товарищ Клейн, кроме того, что
комендантство ему постыло и нужен ему вольный воздух
фронта! Здесь – трагедия всех фронтовиков послевоенных
лет, и уж тем более – «бунтующего человека». Повстанче-
ское движение возглавили люди, созданные для войны,
люди боя, для которых возвращение к нормальной чело-
веческой жизни было, наверное, невозможно. В свое вре-
мя был широко распропагандирован факт, что один из
махновских командиров, Иван Лепетченко, сдавшись по
амнистии, в годы нэпа мирно торговал мороженым (69,
60). Но, во-первых, это была ложь: Лепетченко, будучи те-
лохранителем Махно, в 1921 году не сдался, а ушел вместе
с батькой в Румынию, потом в Польшу, и обратился в кон-
сульство СССР с просьбой о возвращении на родину лишь
в 1924 году, когда Махно удалось перебраться в Берлин, а
сам верный батькин телохранитель остался на чужбине
не у дел. Просьба Ивана Лепетченко была удовлетворена –
о чем в своем месте будет рассказано, – но к тому време-
ни, когда он надел лоток мороженщика, большинства его
близких товарищей уже не было в живых. ГПУ, естествен-
но, пыталось привлечь Лепетченко к сотрудничеству, но
он никого не выдал и до конца жизни питал ненависть к
большевикам, в каких бы мероприятиях ни выражалась их
деятельность в деревне, причем неприятие свое выражал
открыто, что и было ему вменено в вину перед расстрелом
в 1937-м. Раскаивались идейные анархисты, возвращались
к земле крестьяне-повстанцы, но из тех, кто возглавлял их,
чьи молодые силы целиком сожгло пламя восстания, не
смирился никто. Война, вознесшая их, их же и успокоила.
354
Не менее удивительно – в связи с визитом к Махно –
сложилась судьба Марии Александровны Фортус, знамени-
той впоследствии разведчицы, которая в результате это-
го визита чуть не лишилась жизни. Мария Фортус, тогда
очень еще молоденькая девушка, работала в большевист-
ском подполье Екатеринослава. Тут надо сказать, что с
приходом махновцев деятельность всех левых партий со-
ветской ориентации была легализована, в Екатериносла-
ве выходила коммунистическая газета «Звезда», но этого
большевикам было мало. По-видимому, они несколько
раз предлагали махновской верхушке поделить власть, но
Реввоенсовет махновцев на уговоры не поддался, отвечая,
что народ сам определит своих избранников и навязывать-
ся в начальники нехорошо. Такая позиция большевиков не
устраивала, и во всех городах партизанского района поми-
мо «легалов» действовали еще подпольные группы, кото-
рые по-своему готовились встретить разгром деникинцев.
Понятно, что для деятельности подпольщиков нужны бы-
ли деньги. Взять их, однако, было неоткуда, и тогда реше-
но было попользоваться объедками с махновского стола.
Невинная наружность и личное бесстрашие Марии Фортус
повлияли на выбор подпольщиков – ее обрядили в платье
с глухим воротничком и, зная особое расположение Махно
к учителям, велели идти к батьке и просить за учительство.
Мария Фортус все выполнила в точности.
Махно оглядел ее и якобы обронил:
– Ось яка гарнесенька!
И денег дал.
Жена Махно, Галина Андреевна, запомнила это. Спустя
несколько месяцев она опознала екатеринославскую «учи-
телку» среди медсестер в одном из махновских отрядов и
– то ли верно угадав в ней шпионку, то ли чисто по бабской
ревности, – велела расстрелять. Ослушаться слова «матуш-
ки Галины» никто не смел. Но и сестричку Марию в отряде
323

любили. Ее расстреляли – пуля пробила плечо, – но доби-
вать не стали. Все это немного похоже на сказку, но все
это было лишь преддверием к тем поистине волшебным
приключениям, которые суждено было пережить Марии
Фортус в республиканской Испании и в фашистском тылу
1945 года.
И все-таки, чуть призадумавшись, мы поймем, что не
батькины приемы и не декларации Реввоенсовета армии
наполняли пульс жизни в махновской республике. Это бы-
ло что-то другое – обыденность, повседневность. То, что
люди влюблялись, рожали детей посреди этого адища. То,
что они находили силы для горя и для веселья. То, что
они, наконец, работали. В этом – великая инерция выжива-
ния человеческой породы, великий природный оптимизм.
Именно в том, что покуда один занят «грандиозными» во-
просами революции и войны, другой просто работает –
железнодорожником, учителем, кузнецом – и исправляет
покалеченное войной, и приумножает количество неис-
порченного и нужного людям материала.
Как странно, что Ленин, именно в 1919 году написавший
работу «Великий почин» по поводу коммунистических суб-
ботников, увидел в самом порыве труда, бросившем мос-
ковских железнодорожников на ремонт паровозов, что-
то доселе невиданное («коммунистическое отношение к
труду», позже выродившееся в нудную пропагандистскую
кампанию), а не естественное желание каждого человека
навести порядок в своем донельзя загаженном и запусте-
лом дому…
Увидел «новое» там, где было просто здоровое, доброт-
ное отношение к труду людей, еще не развращенных вой-
ной до конца и испытывающих тоску и мерзость при виде
окружающего их запустения. Через год после этого, 1 мая
1920 года, и в Кремле пришла мысль впервые после 1917
года убраться, и вождь мирового пролетариата даже под-
324
что его едва живого доставили домой на извозчике, чему
был свидетелем весь город.
Зал выслушал историю с добродушной иронией, одна-
ко же потребовал Клейна на съезд. Клейн считался одним
из лучших командиров Повстанческой армии. Как это ни
странно, происходил он из семьи немецких колонистов,
нелюбимых махновцами, но по бедности нелюбви избе-
жал. Был он почти необразован, бесстрашен, многажды
ранен и закален в боях и беспечно весел. Однако пригла-
шение на съезд и необходимость держать ответ перед на-
родом смутили его.
Праведный депутат начал без обиняков и спросил, вер-
но ли, что Клейн собственноручно подписал указ против
пьянства.
Клейн подтвердил.
– Скажите, товарищ Клейн: как гражданин нашего горо-
да и его военный комендант, считаете ли вы необходимым
следовать вашим собственным распоряжениям или пола-
гаете это необязательным?
Клейн понял, куда клонит дотошливый депутат, и, сму-
тившись, приблизился к краю сцены:
– Товарищи делегаты, я неправ, я знаю. Я совершил
ошибку, напившись третьего дня. Но поймите меня: я не
знаю, почему меня назначили комендантом города. Я во-
енный человек, я солдат… А я целый день сижу за столом и
подписываю бумажки! Мне нужно действовать, мне нужен
воздух, фронт, мои товарищи. Я скучаю здесь смертельно!
Вот почему я напился позавчера вечером. Я готов испра-
вить ошибку. Для этого вам нужно только попросить, что-
бы меня отправили на фронт. Там я буду полезен. А здесь,
на этом проклятом посту коменданта, я вам ничего не обе-
щаю… Простите меня, товарищи, пусть меня отправят на
фронт… (95, 619).
353

«вольных советов». Почему сопротивлялись рабочие, по-
нятно. Идея децентрализации, явно заложенная в фунда-
мент «вольного советского строя», казалась губительной
для сложившегося в бывшей империи механизма промыш-
ленности. Рабочие чувствовали это. В то же время понятно,
почему «вольные советы» были так радостно восприняты
крестьянами: для них центральная власть всегда ассоци-
ировалась прежде всего с поборами. А большевистская
власть довела эти поборы до максимума – по заявлению
Цюрупы, нэповский продналог составлял 339 процентов
довоенного прямого налога, а продналог был мягче мягко-
го по сравнению с продразверсткой 1919–1920 годов (40,
97).
Но, пожалуй, самые неожиданные события произошли
на съезде в день его закрытия, 2 ноября. Несколько делега-
тов осмелились под конец поднять вопросы, не предусмот-
ренные повесткой дня. Самым щепетильным был вопрос
о махновской контрразведке, которая, по слухам, суще-
ствует в армии и чинит расправы на манер Чека. Волин,
конечно, прекрасно знал про армейскую разведку Голика и
корпусную разведку Задова. Но он боялся Махно и на съез-
де притворился несведущим. Делегаты решили создать ко-
миссию для расследования деятельности контрразведки.
Волин не возражал. Надеялся ли он приструнить военную
верхушку при помощи народных избранников? Возможно.
Между Реввоенсоветом и штабом Повстанческой армии
всегда были трения, но попытки «гражданских» повлиять
на штаб неизменно заканчивались провалом. Съезд, ка-
залось, мог изменить расстановку сил. Один из делегатов
высказал претензии в адрес армии и, в частности, заметил,
что комендант Александровска т. Клейн (сменивший на
этом посту Каретника), выпустивший воззвание против
пьянства, на недавнем вечере отдыха сам надрался так,
352
нял на Драгунском плацу историческое бревно вместе с
комиссаром пулеметных курсов И. Борисовым. Но для Ле-
нина даже и субботник в Кремле был своего рода агиткой
– он поверил в свое коммунистическое отношение к труду
и захотел, чтобы так было везде. Агитационный характер
кремлевского субботника подчеркивается, например, тем,
что на плацу вождя снимал фотоаппаратом кинооператор
А. Левицкий, после чего Ленин, взяв с собою самого моло-
дого участника субботника – одиннадцатилетнего Володю
Стеклова, поехал на закладку памятника Карлу Марксу.
Однако будем беспристрастны и признаем, что для чело-
века, не выбитого окончательно из колеи, неестественно
разрушать. Ничего такого уж нового тут нет. И, кстати,
еще Энгельс отметил, что труд – это «нечто бесконечно
большее», чем просто источник богатства. А Кропоткин
«художественную» потребность, потребность в творческом
труде ставил сразу вслед за потребностями физиологи-
ческими: «Жизнь может поддерживаться, лишь расточа-
ясь…» (39, 311).
Мировая война и нестабильность политической ситуа-
ции 1917 года лишили труд очень многих людей не только
плодов, но и смысла. Это вызвало раздражение и бурный
выброс агрессии. Не здесь ли коренится одно из объясне-
ний тому, почему вспыхнула Гражданская война?
…Говоря о махновском «государстве», образовавшемся в
конце 1919 года, я, увлекшись рассказом, так и не очертил
его границ, так что читателю, по вине автора, трудновато
представить, где оно, собственно говоря, находилось. Как
уже понятно было из нашего рассказа, в октябре 1919-го
махновцы в своем неостановимом движении с запада на
восток достигли Гуляй-Поля, Бердянска и даже Мариуполя.
Но оттуда их скоро вытеснили белые. Они заняли обшир-
ный район на правом берегу Днепра, который служил как
бы естественной водной границей республики, – там, где
325

река, словно лук, выгибается дугой на восток. На вершине
этой излучины – Екатеринослав, в центре – Александровск,
внизу – Никополь. «Тетивой» был фронт, выставленный
махновцами по линии Пятихатки—Кривой Рог, фланги ко-
торого также замыкались на Днепр. Вот в этих-то границах
и существовал партизанский район Махно.
До того как Махно взял Екатеринослав, центром поли-
тической жизни республички был Александровск – тот
самый Александровск, который мы опрометчиво покину-
ли, так и не дослушав интереснейший рассказ Е. П. Орлова.
Помню, я спросил его:
– А при Махно заводы работали? Он даже удивился:
– Конечно, работали!
– А когда лучше работали – при Махно или при белых?
– При белых-то вообще заводы лучше работали. При бе-
лых вернулись те же заводчики, что были и раньше. А при
Махно пошло хуже. Вообще, люди потеряли перспективу,
жили сегодняшним днем: сегодня белые, завтра красные,
потом махновцы, потом еще кто-нибудь будет…
– А как восприняла приход Махно интеллигенция?
– Никак. Отец никак не воспринял, по крайней мере. Он
был учитель, правый эсер, одно время был членом совета
рабочих и солдатских депутатов. Читал Бакунина, Кропот-
кина, но Махно не считал идейным анархистом. Для него
Махно был повстанец – вот и все.
– А на вашей коммунистической организации как при-
ход махновцев сказался?
– А вот это самое интересное. Когда сколько-то времени
прошло и мы поняли, что махновцы надолго, мы решили,
что надо как-то определиться. Гришута сказал: значит, то-
варищи, у меня есть такое предложение – в «Париже» явку
не открывать, а пусть боевики во главе с Женей Орловым
организуют «Союз молодежи по борьбе с контрреволюци-
ей». Как бы беспартийный. Для прикрытия.
326
можно представить себе, в каких выражениях он разделал
противников.
Меньшевики и эсеры продемонстрировали обычный
прием малодушной оппозиции и покинули съезд. С ни-
ми ушло несколько представителей рабочей делегации, в
которой из 17 человек 15 были меньшевиками.
Инициативу попытались перехватить левые эсеры, по-
требовав все же избрать председателя съезда, чем спро-
воцировали совершенно неожиданную реакцию «депута-
тов»:
– Хватит нам начальников! Везде эти головы! Хоть раз
без них поработаем спокойно! Товарищ Волин нам сказал,
что технические вопросы уладит – и довольно… (95, 611).
Если доверять свидетельству Волина, съезд в дальней-
шем проходил в «исключительной» атмосфере. И не толь-
ко в смысле работоспособности, но и в смысле общего
настроя. Крестьянские делегаты, среди которых были и
старики, признавались Волину, что это был первый съезд,
на котором они не только ощущали себя свободными, но
еще чувствовали себя братьями (95, 613). Фигура предсе-
дательствующего с наганом в руке больше не тяготела над
ними. Вряд ли все было так ладно, как пишет Волин (остат-
ки рабочей делегации, например, заняли глухую оборону,
хотя существенно повлиять на решения собрания они не
могли). Но съезд действительно наметил решения ряда
принципиальных вопросов. Была санкционирована «доб-
ровольная мобилизация»
3
в Повстанческую армию два-
дцати мужских возрастов (с 19 до 39 лет). Была, несмотря
на сопротивление рабочей части съезда, одобрена идея
3
Большевики, а вслед за ними и советские историки с неизмен-
ным успехом «ловят» махновцев на том, что мобилизация была обя-
зательная, а не добровольная. Это противопоставление формально:
Украина была вся охвачена восстанием, и мобилизация действительно
осуществлялась добровольно.
351

с собой. Острота проблем стерлась, прежние разногласия
не кажутся нам столь существенными. Но Волин оказался
прав в другом – Учредительное собрание не было съез-
дом, кажется, даже вспомянуто. Съезд открылся 27 октяб-
ря. Председательствовавший Волин объяснил делегатам,
что Реввоенсовет Повстанческой армии взял на себя от-
ветственность созыва этого съезда и выступает гарантом
его безопасности. Он объяснил, что махновцы – не власть,
а только военный отряд, защищающий интересы народа и
те органы власти, которые будут избраны на съезде. Изло-
жив предполагаемую повестку дня, он сделал несколько
неожиданное заявление, сказав, что председателя на съез-
де не будет и что вот с этой минуты собравшиеся вольны
поступать и решать все так, как им заблагорассудится. «Ес-
ли товарищи не против, – добавил он, – то я возьму на себя
функции секретаря…»
Поначалу депутаты настороженно отмалчивались. За
два года войны у них выработалось неопровержимо скеп-
тическое отношение к любым нововведениям и обещани-
ям. Их молчание по-своему истолковали приглашенные
на съезд меньшевики и эсеры:
– Товарищи делегаты, мы, социалисты, должны преду-
предить вас, что здесь разыгрывается гнусная комедия.
Вам ничего не навязывают… Но вам вполне квалифициро-
ванно подсунули председателя-анархиста и вы продолжа-
ете руководствоваться мнением этих людей! (95, 611).
Вышла склока. Махно, не стерпев такой черной неблаго-
дарности, как был, в гимнастерке и в портупее, выбежал
на трибуну и, облаяв эсеров и меньшевиков, назвал их
«ублюдками буржуазии», посоветовав работе съезда не ме-
шать, а лучше убраться на все четыре стороны… Махно был
оратор не слабый, но, скорее, предназначенный для ми-
тингования на майдане или перед строем бойцов, так что
350
Ну, мы пошли. На улице Соборной был дом контрраз-
ведчика деникинского Продайко. Его отец домовладелец
был. Дом взяли себе анархисты. На двери – клочок бумаж-
ки. Написано: «Здесь помещается александровская группа
анархистов „Набат“». В этой организации был мой знако-
мый, реалист, не помню фамилии сейчас его. В реальном
училище сильная анархистская пропаганда была, он был
анархист рьяный. Выслушал меня, усмехается: «Ну что у
тебя, Женька, за секреты…» Я говорю: «Пусть будет союз
социалистической молодежи. Всякой. И анархисты там…»
Ведь наш Колька Сагайдак, он подвержен был влиянию
анархизма. И Фурманов, вы знаете, тоже был… Ну вот, этот
мой знакомый отвел меня к Волину.
Волин говорит: «Регистрироваться хотите? А зачем вас
регистрировать? Работайте…»
Мы попросили бывший дом Гуревича, где был деникин-
ский ОСВАГ. Там было три комнаты, одна большая. Потом
еще Зинченко, начальник снабжения махновской армии,
нам отдал помещение бывшего помещика Коробцова для
клуба молодежи. Это мне сослужило хорошую службу по-
том… И вот – под нашей вывеской коммунисты все соби-
рались…
Конечно, эксцессы случались всякие. Однажды тревога
была, часов в десять, наверное, вечера. Мы с Колей Сагай-
даком выбежали на улицу с пистолетами… Мы пистолеты
за деньги покупали на толчке. Неплохо были вооружены:
браунинги были, даже винтовки. И нас с этими пистолета-
ми махновцы схватили. И повели к Каретнику, коменданту
города. Он на нас: «Кто такие?» – «Да вот, социалистиче-
ская молодежь», – говорим. – «Вы – белогвардейцы!» – «Да
что вы…» – «У-у, мать-перемать! Снимай штаны!»
Я замешкался.
«Тьфу! – плюнул, ушел. – Я потом разберусь с вами».
327

Сидим мы с Колькой Сагайдаком, ждем, что будет. Вва-
ливаются вооруженные, ведут двух махновцев. Каретник с
пистолетом.
«А ну, ложись».
Махновцы ложатся на пол. И при нас шомполами били
их: они грабили. Мы в ужасе – думаем, сейчас и нас будут
шомполами бить, как этих. Они молчат – ни звука. Боялись,
что, если закричат, – убьют.
Нас до утра оставили. Кое-как переспали на стульях –
приходит Каретник: «Подь сюда! Ваше лицо мне понрави-
лось. Идите!» Так и не знаю, почему нас отпустил. То ли
в самом деле мы ему приглянулись, то ли Полонский за
нас заступился. Он связан был с партийной организацией,
практически ею руководил, но глубоко был законспириро-
ван. Мы не знали, что он большевик.
Потом, когда мы уже с Полонским познакомились, он
сказал: ну что ж, товарищи. Надо легализоваться. Левка
Задов не дурак же все-таки? Он же видит, что в «Соци-
алистическую молодежь по борьбе с контрреволюцией»
седобородые ходят. Идите к Волину.
И Семен Новицкий, который потом попал в Реввоенсо-
вет махновцев, пошел к Волину. Волин был умный человек,
он прекрасно понимал, что нужно всех собирать для борь-
бы против общего врага. Он ничего не имел против, чтобы
мы легализировались как коммунисты. Волин же нас при-
гласил в театр на выступление Махно. Театр Войтоловского
– его сейчас нет, – на набережной реки Московки был отде-
лан в мавританском стиле. Собралось народу очень много.
Сидел Волин в президиуме, сидел командир корпуса Удо-
виченко. Из «Набата» кто-то, не помню сейчас, ну и Махно,
конечно. Патлатый. Ходил тогда в офицерской голубой ши-
нели и полупапахе с красным верхом. Он выступал. Не
помню уже точно, о чем он говорил. Меня теоретические
вопросы не очень тогда волновали. Но хорошо говорил,
328
кроме пренебрежительных или ругательных. Между тем
это был интереснейший социологический и психологиче-
ский эксперимент, который к тому же дал в целом поло-
жительные результаты. Нам не лишне немного рассказать
о нем.
Незадолго до открытия съезда к Волину в номер гости-
ницы зашел товарищ Лубим от левых эсеров. Несмотря на
поздний час, он был очень возбужден:
– Извините меня за эмоции, но я должен предупредить
вас о страшной опасности. Вы в ней себе не отдаете отчета.
А между тем нельзя терять ни минуты…
Волин поинтересовался, в чем дело.
– Вы созываете съезд рабочих и крестьян. Он будет иметь
огромное значение. Но что вы делаете? Ни объяснения,
ни пропаганды, ни списка кандидатов! А что будет, если
крестьянство направит к вам реакционных депутатов, ко-
торые потребуют созвать Учредительное собрание? Что вы
будете делать, если контрреволюционеры провалят ваш
съезд?
Волин почувствовал ответственность момента:
– Если сегодня, в разгар революции, после всего, что
произошло, крестьяне направят на съезд контрреволюци-
онеров и монархистов, тогда – слышите – дело всей моей
жизни было сплошной ошибкой. И мне ничего не останет-
ся, как вышибить себе мозги из револьвера, который вы
видите на столе!
– Я серьезно… – начал было Лубим.
– И я серьезно, – закончил Волин. – Мы поступим так,
как решили. Если съезд будет контрреволюционным, я
покончу с собой. И потом – не я созывал съезд. Это дело
всех наших товарищей. И я не хочу ничего менять, потому
что согласен с ними… (95, 606–607).
Сегодня трудно понять, почему резолюция в поддержку
Учредительного собрания вынудила бы Волина покончить
349

поэтому не имели к идее народного самоуправления ни
малейшего касательства. Махно не избавился от подполья:
оно точило его армию денно и нощно, готовя ее раскол и
переход наиболее боеспособных частей к красным. Но это
– отдельная, полная трагизма история, которую нам еще
предстоит рассказать. В конце октября противостояние
еще не было явным: похоже, что и Махно, и Волину, кото-
рому приходилось иметь дело с революционерами самых
разных исповеданий, действительно казалось, что, уви-
дев съезд, почувствовав живое дыхание народной жизни,
творческий порыв народа, их политические оппоненты,
по крайней мере большевики и левые эсеры, признают
правоту анархического учения и станут, наконец, работать
с махновцами рука об руку.
Как о большой победе анархистов Волин, например, пи-
шет о том, что при подготовке съезда «вольных советов»
всякая предвыборная агитация была запрещена. Его ра-
дость не всем понятна: избирательная кампания – тради-
ционный инструмент демократии, и отмена ее означает
нарушение демократических свобод. Но Волин – анархист,
и для него все выглядит совершенно иначе: избирательная
кампания – способ манипулировать народом, подсунуть
ему партийных выдвиженцев вместо тех, кого народ дей-
ствительно хотел бы выбрать. Зачем тогда она нужна? Все
волости, все уезды оповещены о том, что съезд состоится.
Пусть сами разберут, кого послать. Если это будут беспар-
тийные крестьяне – прекрасно; если большевики и эсеры
– тоже хорошо, потому что это будут, по крайней мере, те
большевики и эсеры, которые пользуются реальным дове-
рием крестьян, а не ставленники подпольного ревкома.
Съезд показал, что влияние партийных идеологий на
крестьян крайне невелико. Потому естественно, что ни в
советской исторической литературе, ни в меньшевистско-
эсеровской мемуаристике он не удостоен иных оценок,
348
нервно. О защите права крестьян на землю. О том, что
эсеры, кадеты, большевики – политические шарлатаны. О
том, что анархисты не предадут крестьян.
А на следующий день вышла газета махновская «Путь
к свободе». И на первой странице был напечатан гимн
махновцев. Я помню его хорошо:
Споемте же, братцы, под громы ударов,
Под взрывы и пули, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы,
Под звуки «Набата» призывной трубы…
Их много, без счету судьбою забитых,
Замученных в тюрьмах, на плахе убитых,
Их много, о правда, служивших тебе
И павших в геройской неравной борьбе…
Такая была у них песня…
Не нужно быть специалистом, чтобы увидеть, насколько
образный ряд махновского гимна близок патетике «Ин-
тернационала» и «Варшавянки». И все же.
Махновский гимн – это гимн обреченных. Служители
правды, идущие под черным знаменем, не стяжают себе
нового мира, до основания разрушив старый. На это нет и
намека. Но есть намек другого рода – намек на неизбеж-
ность гибели в «геройской неравной борьбе»…
329

жүктеу/скачать 1.91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: